емся, который мы привыкли принимать как ход  судьбы,  в
н„м ведь и такая есть  возможность:  не  пойду!  Освобожденные  головы  наши
теперь это понимали!
   -- Как не пойд„шь? -- приступили надзиратели.
   -- Так и не пойду! -- тв„рдо отвечал зэк. -- Мне и здесь неплохо.
   -- А куда он должен идти?...  А  почему  он  должен  идти?..  Мы  его  не
отдадим!.. Не отдадим!.. Уходите! -- закричали со всех сторон.
   Надзиратели повертелись-повертелись и ушли.
   В другом бараке попробовали -- то же.
   И поняли волки, что мы уже не прежние овцы. Что хватать  им  теперь  надо
обманом, или на вахте, или одного целым нарядом. А из толпы -- не возьм„шь.
   И мы, освобожденные от скверны, избавленные от присмотра и подслушивания,
обернулись  и  увидели  во  все  глаза,  что  --  тысячи  нас!  что  мы   --
[политические]! что мы уже можем [сопротивляться]!
   Как верно же было избрано то звено, за которое надо тянуть цепь, чтоб  е„
развалить -- стукачи! наушники и предатели! Наш же брат и  мешал  нам  жить.
Как на древних жертвенниках, их кровь пролилась,  чтобы  освободить  нас  от
тяготеющего проклятия.
   Революция нарастала. Е„ ветерок, как будто  упавший,  теперь  рванул  нам
ураганом в л„гкие!


   1. Я не настаиваю, что изложил эти восстания  точно.  Я  буду  благодарен
всякому, кто меня исправит.

   2. Не скрываю фамилию, а не помню.

   3. Тут время оговориться. Не вс„ было так чисто и гладко,  как  выглядит,
когда  прорисовываешь  главное  течение.  Были   соперничающие   группы   --
"умеренных"  и  "крайних".  Вкрались,  конечно,  и  личные  расположения   и
неприязни, и игра самолюбий у рвущихся в  "вожди".  Молодые  бычки-"боевики"
далеки были от широкого политического сознания, некоторые  склонны  были  за
свою "работу " требовать повышенного питания, для этого они  могли  и  прямо
угрозитъ повару больничной кухни, то есть потребовать, чтоб их подкормили за
сч„т пайка больных, а  при  отказе  повара  --  и  убить  его  безо  всякого
нравственного судьи: ведь навык уже  есть,  маски  и  ножи  в  руках.  Одним
словом, тут же в здоровом ядре, начинала виться и червоточина -- неизменная,
не новая, всеисторическая принадлежность всех революционных движений!
   А один раз  просто  была  ошибка:  хитрый  стукач  уговорил  добродушного
работягу поменяться койками -- и работягу зарезали по утру.
   Но несмотря  на  эти  отклонения,  общее  направление  было  очень  четко
выдержано,  не  запутаешься.  Общественный  эффект  получился  тот,  который
требовался.

   4. "Сучья война" достойна была бы отдельной главы в этой  книге,  но  для
этого  пришлось  бы  поискать  еще  много  материала.  Отошл„м  читателя   к
исследованию Варлама Шаламова "Очерки преступного мира", хотя и там неполно.
   Вкратце. "Сучья война"  разгорелась  примерно  с  1949  года  (не  считая
отдельных постоянных случаев резни между ворами и "суками"). В 1951,  1962-м
годах она бушевала. Воровской мир раздробился на многочисленные масти: кроме
собственно воров  и  сук,  еще  --  беспредельники  ("беспредельные  воры");
"махновцы";  упоровцы;  пивоваровцы;  красная  шапочка;  фули  нам!;   ломом
подпоясанные -- и это еще не вс„.
   К тому времени Руководство ГУЛага,  уже  разочаровавшись  в  безошибочных
теориях о перевоспитании блатных,  решило,  видимо,  освободиться  от  этого
груза, играя на разделении, поддерживая то одну, то другую из группировок  и
е„ ножами сокрушая другие. Резня происходила открыто, массово.
   Затем блатные убийцы приспособились: или убивать не  своими  руками  или,
убив самим, заставить взять на себя вину другого. Так молодые  бытовики  или
бывшие солдаты и офицеры под угрозой убийства их самих брали на  себя  чужое
убийство, получали 25  лет  по  бандитской  59-3  и  до  сих  пор  сидят.  А
воры-вожди группировок вышли чистенькие  по  "ворошиловской"  амнистии  1953
года (но не будем отчаиваться: с тех Вор не раз уже и снова сели).
   Когда в наших газетах возобновилась сантиментальная мода  на  расскаэы  о
[[перековке]], прорвалась на газетные столбцы и информация -- конечно, самая
лживая и мутная -- о резне  в  лагерях,  прич„м  нарочно  были  спутаны  (от
взгляда истории) и "сучья война", и "рубиловка" Особлагов,  и  резня  вообще
неизвестно  какая.  Лагерная  тема  интересует  весь  народ,  статьи   такие
прочитываются с жадностью, но понять  из  них  ничего  нельзя  (для  того  и
пишется). Вот журналист Галич напечатал  в  июле  1959  года  в  "Известиях"
какую-то подозрительную "документальную" повесть  о  некоем  Косых,  который
будто бы из лагеря растрогал Верховный Совет письмом в 80 страниц на пишущей
машинке (1. Откуда машинка? оперуполномоченного? 2. Да кто  ж  бы  это  стал
читать 80 страниц, там после одной уже душатся зевотой). Этот Косых имел  25
лет, второй срок по лагерному делу. По какому делу, за что -- в этом  пункте
Галич -- отличительный признак нашего журналиста. сразу  потерял  ясность  и
внятность речи. Нельзя  понять,  совершил  ли  Косых  "сучье"  убийство  или
политическое убийство стукача. Но то и характерно, что в историческом огляде
вс„ теперь свалено в  одну  кучу  и  названо  бандитизмом.  Вот  как  научно
объясняется это центральной газетой: "Приспешники  Берии  (вали  на  серого,
серый вс„ вывезет!) орудовали тогда (а [[до]]?  а  [[сейчас]]?)  в  лагерях.
Суровость закона  подменялась  беззаконными  действиями  лиц  (как?  вопреки
единой инструкции? да кто б это осмелился?), которые должны  были  проводить
его в жизнь. [[Они всячески разжигали вражду]] (разрядка  моя.  Вот  это  --
правда. -- А. С.) между разными группами зэ-ка зэ-ка (Пользование  стукачами
тоже подходит под  эту  формулировку...)  Дикая,  безжалостно,  искусственно
подогреваемая вражда".
   Остановить лагерные убийства 25-летними сроками, какие у убийц были и без
того, оказалось, конечно, невозможно. И вот в 1961 году  издан  был  указ  о
расстреле за лагерное убийство  --  в  том  числе  и  за  убийство  стукача,
разумеется. Этого хрущ„вского указа не хватало сталинским Особлагам.


   Глава 11. Цепи рв„м наощупь

   Теперь, когда между нами и нашими охранниками уже  не  канава  прошла,  а
провалилась и стала рвом, -- мы стояли на двух откосах и примерялись: что же
дальше?..
   Это образ, разумеется, что мы "стояли". Мы [ходили] ежедневно на работу с
обновл„нными  нашими  бригадирами  (или  негласно  выбранными,  уговор„нными
послужить общему делу, или теми же  прежними,  но  неузнаваемо  отзывчивыми,
дружелюбными, заботливыми), мы  на  развод  не  опаздывали,  друг  друга  не
подводили, отказчиков не было, и приносили с производства неплохие наряды --
и, кажется, хозяева лагеря могли быть нами вполне довольны. И мы могли  быть
ими довольны: они совсем разучились кричать, угрожать, не  тянули  больше  в
карцер по мелочам, и не видели, что мы шапки снимать перед  ними  перестали.
Майор Максименко по утрам-то развод просыпал, а вот вечером любил  встретить
колонны у вахты и пока топтались тут -- пошутить что-нибудь. Он  смотрел  на
нас  с  сытым  радушием,  как  хохол-хуторянин  где-нибудь  в   Таврии   мог
осматривать приходящие из степи свои бесчисленные стада. Нам даже кино стали
показывать по иным воскресеньям. И только  по-прежнему  донимали  постройкой
"великой китайской стены".
   И вс„-таки напряженно думали мы и  они:  что  же  дальше?  Не  могло  так
оставаться: недостаточно это было с нас и недостаточно с них. Кто-то  должен
был нанести удар.
   Но -- чего мы могли добиваться? [Говорили] мы теперь вслух,  без  оглядки
вс„, что хотели, вс„, что накипело (испытать свободу  слова  даже  только  в
этой зоне, даже так не рано в  жизни  --  было  сладко!).  Но  могли  ли  мы
надеяться распространить эту свободу за зону или  пойти  туда  с  ней?  Нет,
конечно. Какие же другие [политические] требования мы могли выставить? Их  и
придумать было нельзя! Не говоря, что бесцельно и  безнад„жно  --  придумать
было нельзя! Мы не  могли  требовать  в  сво„м  лагере  --  ни  чтоб  вообще
изменилась страна,  ни  чтоб  она  отказалась  от  лагерей:  нас  бомбами  с
самол„тов бы закидали.
   Естественно было бы нам потребовать, чтобы пересмотрели наши дела,  чтобы
сбросили нам несправедливые, ни за что данные  сроки.  Но  и  это  выглядело
безнад„жно. В том общем густевшем над  страною  смраде  террора  большинство
наших дел и наших приговоров казались судьям  вполне  справедливыми  --  да,
кажется,  уже  и  нас  они  в  этом  убедили!  И  потом  пересмотр  дел   --
невещественен как-то, не осязаем толпой, на пересмотре нас легче всего  было
обмануть: обещать, тянуть, приезжать переследовать, это можно длить  годами.
И если бы даже кого-нибудь вдруг объявили освободившимся и увезли --  откуда
могли бы мы узнать, что не на расстрел, что не в другую тюрьму,  что  не  за
новым сроком?
   Да  спектакль  [Комиссии]  разве  уже  не  показал,  как  это  можно  вс„
изобразить? Нас и без пересмотра собираются домой распускать...
   На ч„м сходились все, и сомнений тут быть не  могло  --  устранить  самое
унизительное: чтобы на ночь не запирали в бараках  и  убрали  параши:  чтобы
сняли с нас номера: чтобы труд наш не был вовсе бесплатен;  чтобы  разрешили
писать 12 писем в год. (Но вс„ это, вс„ это, и даже 24  письма  в  году  уже
было у нас в ИТЛ -- а разве там можно было жить?)
   А добиваться ли нам 8-часового  рабочего  дня  --  даже  не  было  у  нас
единогласия... Так отвыкли от свободы, что уже вроде и не тянулись к ней...
   Обдумывались и [пути]: как выступить? что сделать? Ясно было, что  голыми
руками мы ничего не сможем против современной армии, и потому путь наш -- не
вооруженное восстание, а забастовка. Во время не„ можно, например,  самим  с
себя сорвать и номера.
   Но вс„ еще кровь текла в нас -- рабская, рабья. Всеобщее снятие  с  самих
себя собачьих номеров казалось таким смелым,  таким  дерзким,  бесповоротным
шагом, как, скажем, выйти бы с пулем„тами на улицу. А слово "забастовка" так
страшно звучало в наших ушах, что мы искали себе  опору  в  голодовке:  если
начать забастовку вместе с голодовкой, то от этого как  бы  повышались  наши
моральные права бастовать. На голодовку мы, вроде, имеем вс„-таки право,  --
а  на  забастовку?  Поколение  за  поколением  у  нас  выросло  с  тем,  что
вопиюще-опасное и, конечно, контрреволюциионное слово "забастовка"  стоит  у
нас в одном ряду с "Антанта, Деникин, кулацкий саботаж, Гитлер".
   Так, идя добровольно на совсем не нужную голодовку,  мы  заранее  шли  на
добровольный подрыв своих физических сил в борьбе. (К счастью, после нас  ни
один, кажется, лагерь не повторил этой экибастузской ошибки.)
   Мы продумывали и детали такой возможной забастовки-голодовки. Примен„нный
к нам недавно общелагерный штрафной режим научил нас, что в ответ,  конечно,
нас  запрут  в  бараках.  Как  же  мы  будем  сноситься  между  собой?   как
обмениваться решениями о  дальнейшем  ходе  забастовки?  Кому-то  надо  было
продумать и согласовать между бараками сигналы, и из  какого  окна  в  какое
окно они будут видны и поданы.
   Обо всем этом говорилось то там, то сям, в  одной  группке  и  в  другой,
представлялось  это  неизбежнымм  и  желательным  --  и  вместе  с  тем,  по
непривычке, каким-то невозможным. Нельзя  себе  было  вообразить  тот  день,
когда вдруг мы соб„ремся, сговоримся, решимся и...
   Но охранники наши,  открыто  организованные  в  военную  лестницу,  более
привыкшие действовать  и  менее  рискующие  потерять  в  действиях,  чем  от
бездействия, -- охранники нанесли удары раньше нас.
   А там покатилось оно само...
   Тихенько и уютно встретили мы на привычных наших  вагонках,  в  привычных
бригадах, бараках, секциях и углах -- новый 1952  год.  А  в  воскресенье  6
января, в православный сочельник, когда западные украинцы готовились  славно
попраздновать, кутью варить, до звезды поститься и  потом  петь  колядки  --
утром после проверки нас заперли и больше не открывали.
   Никто не ждал! Подготовлено было тайно, лукаво! В окна мы увидели, что из
соседнего барака какую-то сотню зэков со всеми вещами гонят на вахту.
   Этап?..
   Вот и к нам. Надзиратели. Офицеры с карточками. И по карточкам выкликают.
Выходи со всеми вещами... и с матрацами, как есть, избитыми!
   Вот оно что! Пересортировка! Поставлена охрана в проломе китайской стены.
Завтра она будет заделана. А нас выводят за  вахту  и  сотнями  гонят  --  с
мешками и матрацами, как погорельцев каких-то, вокруг лагеря и через  другую
вахту -- в другую зону. А из той зоны гонят навстречу.
   Все  умы  перебирают:  кого  взяли?  кого  оставили?  как  понять   смысл
перетасовки? И довольно быстро замысел хозяев проясняется: в одной  половине
(2-й лагпункт) остались только  [щирые]  украинцы,  тысячи  две  человек.  В
половине, куда нас пригнали, где будет  1-й  лагпункт  --  тысячи  три  всех
остальных наций -- русские,  эстонцы,  литовцы,  латыши,  татары,  кавказцы,
грузины, армяне, евреи, поляки, молдаване, немцы, и разный  случайный  народ
понемногу, подхваченный с полей Европы и Азии. Одним  словом  --  "единая  и
неделимая". (Любопытно. Мысль МВД, которая должна была бы освещаться учением
социалистическим и вненациональным, ид„т по  той  же,  по  старой  тропинке:
разделять нации.)
   Разломаны старые бригады, выкликаются новые, они пойдут на новые объекты,
они жить  будут  в  новых  бараках  --  чехарда!  Тут  разбора  не  на  одно
воскресенье, а на целую неделю. Порваны многие  связи,  перемешаны  люди,  и
забастовка, так уж кажется назревшая, теперь сорвана... Ловко!
   В лагпункте украинцев осталась вся больница, столовая и  клуб.  А  у  нас
вместо этого -- БУР. Украинцев, бендеровцев, самых опасных бунтарей отделить
от БУРа подальше. А -- зачем так?
   Скоро мы узнаем, зачем так. По лагерю ид„т достоверный слух (от  работяг,
носящих в БУР баланду), что стукачи в своей "камере хранения"  обнаглели:  к
ним подсаживают подозреваемых (взяли двух-тр„х там-здесь), и стукачи  пытают
их в своей камере, душат, бьют, заставляют раскалываться, называть  фамилии!
[Кто режет??] Вот когда замысел прояснился весь -- [пытают!] Пытает не  сама
псарня (вероятно,  нет  санкции,  можно  нажить  неприятность),  а  поручили
стукачам: ищите сами своих убийц! Рвения им не впрыскивать. И так хлеб  свой
оправдывают, дармоеды. А бендеровцев для того и удалили  от  БУРа,  чтоб  не
полезли на БУР. На нас больше надежды: мы покорные люди и разноплеменные, не
сговоримся. А бунтари -- там. А стена в четыре метра.
   Но  сколько  глубоких  историков  написало  умных  книг,   --   а   этого
таинственного возгорания  людских  душ,  а  этого  таинственного  зарождения
общественных взрывов не научились предсказывать, да даже и объяснять вослед.
   Иногда паклю горящую под поленницу  суют,  суют,  суют  --  не  бер„т.  А
искорка одинокая из трубы пролетит на высоте -- и вся деревня дотла.
   Ни к чему наши три тысячи не готовились, ни к  чему  готовы  не  были,  а
вечером пришли с работы -- и вдруг в бараке рядом с  БУРом  стали  разнимать
свои вагонки, хватать продольные брусья и крестовины и в полутьме  (местечко
там полут„мное с одной стороны у БУРа) бежать и долбать этими крестовинами и
брусьями крепкий заплот вокруг лагерной тюрьмы. И ни топора, ни  лома  ни  у
кого не было, потому что в зоне их не бывает, ну может из хоздвора выпросили
один-два.
   Удары были --  как  хорошая  бригада  плотников  работает,  доски  первые
подались, тогда стали  их  отгибать  --  и  скрежет  двенадцатисантиметровых
гвоздей раздался на всю зону. Вроде не ко времени было  плотникам  работать,
но вс„-таки звуки были рабочие, и не сразу придали им значение на вышках,  и
надзиратели, и работяги других бараков. Вечерняя жизнь  шла  своим  чередом,
одни бригады шли на ужин, другие тянулись с ужина, кто  в  санчасть,  кто  в
каптерку, кто за посылкой.
   Но вс„ ж надзиратели забеспокоились, ткнулись к БУРу, к той  подтемненной
стенке, где кипело, -- обожглись и -- назад, к  штабному  бараку.  Кто-то  с
палкой бросился и за надзирателем. Тут уж для  полной  музыки  кто-то  начал
камнями или палкой бить ст„кла в штабном бараке. Звонко,  весело,  угрожающе
лопались штабные ст„кла!
   А все-то затея было ребят -- не восстание поднимать, и даже не брать БУР,
это нелегко ([фото  5]  --  вот  дверь  экибастузского  БУРа,  высаженная  и
сфотографированная многими годами позже), а затея была: через окошко  залить
бензином камеру стукачей и  бросить  туда  огонь  --  мол,  знай  наших,  не
очень-то! Дюжина человек и ворвалась в проломанную дыру  БУРовского  забора.
Стали метаться -- которая камера, правильно  ли  угадали  окно,  да  сбивать
намордник, подсаживаться, ведро передавать, -- но с вышек застрочили по зоне
пулеметы, и поджечь так и не подожгли.
   Это убежавшие из лагеря надзиратели и начальник  режима  Мачеховский  (за
ним тоже с ножом погнались, он по сараю хоздвора бежал  к  угловой  вышке  и
кричал: "Вышка, не стреляй! Свои!" -- и полез через  предзонник)  *(1)  дали
знать  в  дивизион.  А  дивизион  (где  доведаться  нам  теперь  о  фамилиях
командиров?!) распорядился по телефону  угловым  вышкам  открыть  пулем„тный
огонь -- по трем тысячам безоружных людей, ничего не знающих о  случившемся.
(Наша бригада была, например, в столовой, и  всю  эту  стрельбу,  совершенно
недоумевая, мы услышали там.)
   По усмешке судьбы это произошло -- по новому стилю 22-го,  а  по  старому
9-го  января,  день,  который  еще  до  того  года  отмечался  в   календаре
торжественно-траурным как [кровавое воскресенье]. А у нас вышел --  кровавый
вторник, и куда просторней для палачей, чем  в  Петербурге:  не  площадь,  а
степь, и свидетелей нет, ни журналистов, ни иностранцев. *(2)

   Приведено фото. "5. Дверь Экибастузского БУРа." Прим. А. К.

   В темноте наугад стали садить из пулем„тов  по  зоне.  Стреляли,  правда,
недолго, большая часть пуль, может, прошла и поверху, но достаточно пришлось
их и вниз -- а на человека много  ли  нужно?  Пули  пробивали  л„гкие  стены
бараков и ранили, как это всегда бывает, не тех,  кто  штурмовал  тюрьму,  а
совсем непричастных -- но раны  свои  им  надо  было  теперь  [скрывать],  в
санчасть не идти, чтоб заживало как на собаках: по ранам их  могли  признать
за участников мятежа -- ведь кого-то ж надо выдернуть из одноликой массы!  В
9-м бараке убит был на своей койке  мирный  старик,  кончавший  десятилетний
срок: через месяц он должен был освобождаться; его взрослые сыновья  служили
в той самой армии, которая лупила по нам с вышек.
   Штурмующие покинули тюремный дворик и разбежались по своим  баракам  (еще
надо было вагонки снова составить, чтобы не дать на себя  следа).  И  другие
многие тоже так поняли  стрельбу,  что  надо  сидеть  в  бараках.  А  третьи
наоборот, наружу высыпали, возбужденные, и тыкались по зоне, ища  понять  --
что это, отчего.
   Надзирателей к тому времени уже ни одного в зоне не осталось. Страшновато
зиял разбитыми стеклами опустевший от офицеров штабной барак. Вышки молчали.
По зоне бродили любознательные и ищущие истины.
   И тут распахнулись во всю ширину ворота нашего лагпункта -- и автоматчики
конвоя вошли взводом, держа перед  собой  автоматы  и  наугад  сеча  из  них
очередями. Так они расширились веером  во  все  стороны,  а  сзади  них  шли
разъяр„нные надзиратели -- с железными трубами, с дубинками, с чем попало.
   Они наступали волнами ко всем баракам, прочесывая зону. Потом автоматчики
смолкали,   останавливались,   а   надзиратели   выбегали   впер„д,   ловили
притаившихся, раненых или еще целых, и немилосердно били их.
   Это выяснилось вс„ потом, а вначале мы только слышали густую  стрельбу  в
зоне, но в полутьме не видели и не понимали ничего.
   У входа в наш барак образовалась губительная  толкучка:  зэки  стремились
поскорей втолкнуться, и от этого никто не мог войти  (не  то,  чтоб  досочки
барачных стен спасали от