а  очень
в н„м чувствовалась -- в широкой его кости,  в  основательности,  в  стойкой
обороне против следователя, но зато и в голоде, сильнейшем, чем у нас.
   А история была та, что в 1922 году  немецкий  ученый  Фогт,  создавший  в
Москве институт Мозга, попросил откомандировать с ним для постоянной  работы
двух способных окончивших студентов.  Так  Тимофеев-Рессовский  и  друг  его
Царапкин были посланы в командировку, не ограниченную временем. Хоть  они  и
не имели там идеологического руководства, но очень  преуспели  собственно  в
науке, и когда в  1937-м  (!)  году  им  велели  вернуться  на  родину,  это
оказалось для них инерционно-невозможным: они не  могли  бросить  ни  логики
своих работ, ни приборов, ни учеников. И, пожалуй, еще не могли потому,  что
на  родине  теперь  надо  было  бы  публично   облить   дерьмом   всю   свою
пятнадцатилетнюю  работу  в  Германии,  и  только  это  дало  бы  им   право
существовать (да и дало ли бы?). Так они  стали  невозвращенцами,  оставаясь
однако патриотами.
   В 1945-м году советские войска вошли в Бух  (северо-восточное  предместье
Берлина), Тимофеев-Рессовский встретил их радостно и  целеньким  институтом:
вс„  решалось  как  нельзя  лучше,  теперь  не  надо  было  расставаться   с
институтом! Приехали представители, проходили, сказали: -- У-гм, пакуйте вс„
в ящики, повезем в Москву. -- Это невозможно! -- отпрянул Тимофеев.  --  Вс„
погибнет! Установки налаживались годами! -- Гм-м-м. -- удивилось начальство.
И вскоре Тимофеева и Царапкина арестовали и повезли в Москву.  Наивные,  они
думали, что без них институт не будет работать. Хоть и  не  работай,  но  да
восторжествует генеральная линия!  На  Большой  Лубянке  арестованным  легко
доказали, что они изменники родины  (е?),  дали  по  десять  лет,  и  теперь
президент научно-технического общества 75-й камеры бодрился, что он нигде не
допустил ошибки.
   В бутырских камерах дуги, держащие  нары,  очень  низкие:  даже  тюремной
администрации не приходило в голову, что под  ними  будут  спать  арестанты.
Поэтому сперва бросаешь соседу шинель,  чтоб  он  там  е„  разостлал,  затем
ничком ложишься на полу в проходе и подползаешь. По проходу ходят,  пол  под
нарами подметается разве что в месяц раз, руки помоешь ты только на вечерней
оправке, да и то без мыла, -- нельзя сказать, чтоб тело свое ты  ощущал  как
сосуд Божий. Но я был счастлив! Там,  на  асфальтовом  полу  под  нарами,  в
собачьем заползе, куда с нар сыпались нам в  глаза  пыль  и  крошки,  я  был
абсолютно, безо всяких  оговорок  счастлив.  Правильно  высказал  Эпикур:  и
отсутствие   разнообразия   может   ощущаться   как    удовольствие    после
предшествующих разнообразных неудовольствий. После лагеря,  казавшегося  уже
нескончаемым, после десятичасового дня, после холода, дождей,  с  наболевшей
спиной -- о, какое счастье целыми днями лежать, спать  и  вс„-таки  получать
650 граммов хлеба и два приварка в день --  из  комбикорма,  из  дельфиньего
мяса. Одно слово -- санаторий БуТюр.
   Спать! -- это очень важно. На брюхо лечь, спиной  укрыться  и  спать!  Во
время сна ты не расходуешь сил и не терзаешь сердца -- а срок идет,  а  срок
идет! Когда трещит и брызжет факелом наша жизнь, мы проклинаем необходимость
восемь часов  бездарно  спать.  Когда  же  мы  обездолены,  обезнадежены  --
благословение тебе, сон четырнадцатичасовой!
   Но в той камере меня продержали два месяца, я отоспался на год назад,  на
год вперед, за это время подвинулся под нарами до окна и  снова  вернулся  к
параше, уже на нары, и на нарах дошел до арки. Я уже  мало  спал  --  хлебал
напиток  жизни  и  наслаждался.  Утром  научно-техническое  общество,  потом
шахматы, книги (их, пут„вых, три-четыре  на  восемьдесят  человек,  за  ними
очередь), двадцать минут прогулки -- мажорный аккорд! мы не отказываемся  от
прогулки, даже если выпадает идти под проливным дождем. А главное  --  люди,
люди, люди! Николай Андреевич Семенов, один из  создателей  ДнепроГЭСа.  Его
друг по плену инженер Ф. Ф. Карпов.  Язвительный  находчивый  Виктор  Каган,
физик. Консерваторец Володя Клемпнер, композитор. Дровосек и охотник вятских
лесов, дремучий как лесное озеро. Православный проповедник из Европы Евгений
Иванович Дивнич. Он не остается в рамках богословия,  он  поносит  марксизм,
объявляет, что в Европе уже давно никто не принимает такого  учения  всерь„з
-- и я выступаю на защиту, ведь я марксист. Еще год назад как уверенно  я  б
его бил цитатами, как бы я над ним уничижительно насмехался! Но этот  первый
арестантский год наслоился во мне -- когда это произошло? я  не  заметил  --
сколькими новыми событиями, видами и значениями, что я уже не могу говорить:
их нет! это буржуазная ложь! Теперь я должен признавать: да, они есть. И тут
сразу же слабеет цепь моих доводов и меня бьют почти шутя.
   И  опять  идут  пленники,  пленники,  пленники  --  поток  из  Европы  не
прекращается второй год. И  опять  русские  эмигранты  --  из  Европы  и  из
Манчжурии. С эмигрантами ищут знакомых так: из какой вы страны? а  такого-то
знаете? Конечно, знает. (Тут я узнаю о расстреле полковника Ясевича.)
   И старый немец  --  тот  дородный  немец,  теперь  исхудалый  и  больной,
которого в Восточной Пруссии я когда-то заставлял нести мой чемодан. О,  как
тесен мир!.. Надо ж было нам увидеться! Старик улыбается мне. Он тоже  узнал
и даже как будто рад встрече. Он простил мне. Срок ему десять лет,  но  жить
осталось меньше гораздо... И еще другой немец  --  долговязый,  молодой,  но
оттого ли что по-русски ни слова не знает -- безответный. Его и за немца  не
сразу признаешь: немецкое с него содрали блатные, дали на сменку  вылинявшую
советскую гимнастерку. Он -- знаменитый немецкий асс.  Первая  его  компания
была -- война Боливии с Парагваем, вторая -- испанская, третья --  польская,
четвертая -- над Англией, пятая -- Кипр, шестая -- Советский Союз. Поскольку
он -- асс, не мог же он не  расстреливать  с  воздуха  женщин  и  детей!  --
военный преступник, 10 лет и 5 намордника. -- И,  конечно,  есть  на  камеру
один благомысл (вроде прокурора  Кретова):  "Правильно  вас  всех  посадили,
сволочи, контрреволюционеры! История  перемелет  ваши  кости,  на  удобрение
пойдете!" "И ты же, собака, на удобрение!" -- кричат  ему.  "Нет,  мое  дело
пересмотрят, я осужден невинно!" Камера  воет,  бурлит.  Седовласый  учитель
русского  языка,  вста„т  на  нарах,  босой,  и  как  новоявленный   Христос
простирает руки: "Дети мои помиримся!.. Дети мои!" Воют и ему:  "В  Брянском
лесу твои дети! Ничьи мы уже не дети! Только -- сыновья ГУЛага..."
   После ужина и  вечерней  оправки  подступила  ночь  к  намордникам  окон,
зажигались изнурительные лампы под потолком. День разделяет арестантов, ночь
сближает. По вечерам споров не было, устраивались лекции или концерты. И тут
опять блистал Тимофеев-Рессовский: целые вечера посвящал он  Италии,  Дании,
Норвегии, Швеции. Эмигранты рассказывали о Балканах, о Франции. Кто-то читал
лекцию о Корбюзье, кто-то -- о нравах пчел, кто-то -- о Гоголе. Тут и курили
во все легкие! Дым заполнял камеру, колебался как туман, в окно не было тяги
из-за намордника. Выходил к столу Костя Киула, мой  сверстник,  круглолицый,
голубоглазый, даже нескладно  смешной,  и  читал  свои  стихи,  сложенные  в
тюрьме. Его голос переламывался от волнения. Стихи были: "Первая  передача",
"Жене", "Сыну". Когда в тюрьме ловишь на слух стихи, написанные в тюрьме же,
ты не думаешь о том, отступил  ли  автор  от  силлабо-тонической  системы  и
кончаются ли строки ассонансами или полными  рифмами.  Эти  стихи  --  кровь
ТВОЕГО сердца, сл„зы ТВОЕЙ жены. В камере плакали. *(2)
   С той камеры потянулся и я писать стихи о тюрьме. А  там  я  читал  вслух
Есенина, почти запрещенного до войны. Молодой  Бубнов  --  из  пленников,  а
прежде кажется, недоучившийся студент, смотрел на чтецов молитвенно, по лицу
разливалось сияние. Он не был специалистом, он ехал не из лагеря, а в лагерь
и скорее всего -- по  чистоте  и  прямоте  своего  характера  --  чтобы  там
умереть, такие там не живут. И эти вечера в 75-й камере были для него и  для
других  --  в  затормозившемся  смертном  сползании  внезапный  образ   того
прекрасного мира, который есть и --  будет,  но  в  котором  ни  годика,  ни
молодого годика не давала им пожить лихая судьба.
   Отпадала кормушка, и вертухайское мурло рявкало нам: "Ат-бо'й!" Нет, и до
войны, учась в двух ВУЗах сразу, еще зарабатывая репетированием и  порываясь
писать -- кажется и тогда не переживал я таких  полных,  разрывающих,  таких
загруженных дней, как в 75-й камере в то лето...

   ... -- Позвольте, -- говорю я Царапкину, --  но  с  тех  пор  от  некоего
Деуля,  мальчика,  в  шестнадцать  лет  получившего  [пятерку]  (только   не
школьную) за "антисоветскую агитацию"...
   -- Как, и вы его знаете?.. Он ехал с нами в одном этапе в Караганду...
   -- ...я слышал, что вы устроились лаборантом по медицинским  анализам,  а
Николай Владимирович был вс„ время на [общих]...
   -- И он очень ослабел. Его полумертвого везли  из  столыпина  в  Бутырки.
Теперь он лежит в больнице, и  от  Четвертого  Спецотдела  *(3)  ему  выдают
сливочное масло, даже вино, но встанет ли он на ноги -- сказать трудно.
   -- Четвертый Спецотдел вас вызывал?
   -- Да. Спросили, не считаем ли мы вс„-таки возможным после шести  месяцев
Караганды заняться налаживанием нашего института на земле отечества.
   -- И вы бурно согласились?
   -- Еще бы! Ведь теперь мы поняли свои ошибки. К тому же все оборудование,
сорванное с мест и заключ„нное в ящики, приехало и без нас.
   -- Какая преданность науке со стороны МВД! Очень прошу вас, еще  немножко
Шуберта!
   И Царапкин напевает, грустно глядя в окна (в его очках так  и  отражаются
темные намордники и светлые верхушки окон):

   Vom Abendrot zum Morgenlicht
   War mancher Korf zum Greise
   Wer glaubt es? meiner ward es nicht
   Auf dieser ganzen Reise.



   Мечта Толстого сбылась: арестантов больше  не  заставляют  присутствовать
при порочной церковной службе. Тюремные церкви закрыты. Правда,  сохранились
их здания, но  они  удачно  приспособлены  под  расширение  самих  тюрем.  В
Бутырской церкви помещается таким образом лишних две тысячи человек, -- а за
год пройдет и лишних пятьдесят тысяч, если на каждую партию  класть  по  две
недели.
   Попадая в Бутырки в четвертый или в пятый  раз,  уверенно  спеша  двором,
обомкнутым тюремными корпусами, в предназначенную мне  камеру,  даже  обходя
надзирателя на плечо (так лошадь без кнута и вожжей спешит домой,  где  ждет
е„  овес)  --  я  иной  раз  и  забуду  оглянуться  на  квадратную  церковь,
переходящую в осьмерик.  Она  стоит  особо  посреди  квадратного  двора.  Е„
намордники совсем не техничны, не стеклоарматурны, как в основной тюрьме  --
это посеревший подгнивающий тес, указывающий на второстепенность здания. Там
как бы внутрибутырская пересылка для свежеосужденных.
   А когда-то, в 45-м году, я переживал как  большой  и  важный  шаг:  после
приговора ОСО нас ввели в церковь (самое время! не худо бы  и  помолиться!),
взвели на второй этаж (там  нагорожен  был  и  третий)  и  из  осьмигранного
вестибюля растолкали по разным камерам. Меня впустили в юго-восточную.
   Это была просторная квадратная камера,  в  которой  держали  в  то  время
двести человек. Спали, как всюду, на нарах (они одноэтажные там), под нарами
и просто в проходах, на плитчатом полу. Не только намордники на  окнах  были
второстепенные, но и вс„ содержалось здесь  как  бы  не  для  сынов,  а  для
пасынков Бутырок: в эту копошащуюся массу не давали ни  книг,  ни  шахмат  и
шашек, а алюминиевые миски и щербленные битые деревянные ложки от еды до еды
забирали тоже, опасаясь как бы их не увезли впопыхах этапов. Даже  кружек  и
тех жалели для пасынков, а мыли миски после  баланды  и  из  них  же  лакали
чайную бурду. Отсутствие своей посуды в камере  особенно  разило  тех,  кому
падало счастье-несчастье получить передачу от родных (а в эти последние  дни
перед далеким этапом родные  на  скудеющие  средства  старались  обязательно
что-то передать). Родственники сами не  имели  тюремного  образования,  и  в
при„мной тюрьмы никакого доброго совета они не могли  бы  получить  никогда.
Поэтому  они  не  слали  пластмассовой  посуды,   единственной   дозволенной
арестанту, но -- стеклянную или железную.  Через  кормушку  камеры  все  эти
м„ды, варенья, сгущенное молоко безжалостно  выливались  и  выскребались  из
банок в то, что есть у арестантов, а в церковной камере у него  ничего  нет,
значит просто в ладони, в рот, в носовой платок, в полу одежды -- по  ГУЛагу
вполне нормально, но для центра Москвы? И при вс„м том -- "скорей,  скорей!"
-- торопил надзиратель, как будто к поезду опаздывал (а торопил потому,  что
и сам еще рассчитывал облизать отбираемые банки). В  церковных  камерах  вс„
было временное, лишенное и той иллюзии постоянства,  какая  была  в  камерах
следственных и ожидающих суда. Перемолотое мясо,  полуфабрикат  для  ГУЛага,
арестантов держали здесь те  неизбежные  дни,  пока  на  Красной  Пресне  не
освобождалось для них немного  места.  Единственная  была  здесь  льгота  --
ходить самим трижды в день за баландою (здесь не было в  день  ни  каши,  но
баланда -- трижды, и это милосердно, потому что чаще, горячей, и  тяжелей  в
желудке). Льготу эту дали потому, что в церкви не было лифтов

   остальной тюрьме, и надзиратели не хотели надрываться. Носить  надо  было
тяжелые большие баки издалека,  через  двор,  и  потом  взносить  по  крутой
лестнице, это было очень трудно, сил мало, а  ходили  охотно  --  только  бы
выйти лишний раз в зел„ный двор и услышать пение птиц.
   В  церковных  камерах  был  свой  воздух:  он  уже  чуть   колыхался   от
предсквозняков будущих пересылок, от предветра полярных лагерей. В церковных
камерах шел обряд привыкания -- к тому, что приговор свершился  и  нисколько
не в шутку; к тому, что как ни жестока твоя новая пора жизни, но мозг должен
переработаться и принять е„. Это трудно давалось.
   И не было здесь постоянства состава, который есть в следственных камерах,
отчего те становятся как бы подобием семьи. Денно и нощно  здесь  вводили  и
выводили единицами и десятками, от этого вс„ время передвигались по  полу  и
по нарам, и редко с каким соседом  приходилось  лежать  дольше  двух  суток.
Встретив интересного человека, надо было расспрашивать  его  не  откладывая,
иначе упустишь на всю жизнь.
   Так я  упустил  автослесаря  Медведева.  Начав  с  ним  разговаривать,  я
вспомнил,  что  фамилию  его  называл  император  Михаил.  Да,  он  был  его
одноделец, один из первых  читавших  "Воззвание  к  русскому  народу"  и  не
донесших о том. Медведеву дали непростительно, позорно мало  --  всего  лишь
три года! -- это по 58-й статье, по которой  и  пять  лет  считалось  сроком
детским.  Видно,  вс„-таки  императора  сочли   сумасшедшим,   а   остальных
помиловали по [классовым] соображениям. Но едва я собрался  узнать  как  это
все  понимает  Медведев  --  а  его   взяли   "с   вещами".   По   некоторым
обстоятельствам можно было сообразить, что взяли его на  освобождение.  Этим
подтверждались те первые слухи о сталинской  амнистии,  которые  в  то  лето
доходили до нас, об [амнистии никому], об амнистии, после которой  даже  под
нарами не становилось просторнее.
   Взяли  на  этап  моего  соседа  --   старого   шуцбундовца   (всем   этим
шуцбундовцам,  задыхавшимся  в  консервативной  Австрии,  здесь,  на  родине
мирового пролетариата в 1937  году  [вжарили  по  десятке],  и  на  островах
Архипелага они нашли свой конец). И ко мне придвинулся смуглый человечек  со
смоляными волосами, с женственными глазами  --  т„мными  вишнями,  однако  с
укрупненным расширенным носом, портившим вс„  лицо  до  каррикатуры.  С  ним
рядом мы полежали сутки молча, на вторые у него был повод спросить: "За кого
вы  меня  принимаете?"  Говорил  он  по-русски  свободно,  правильно,  но  с
акцентом. Я заколебался: было в н„м и кавказское  как  будто,  и  как  будто
армянское. Он улыбнулся: "Я легко выдавал себя за грузина. Меня  звали  Яша.
Все смеялись надо мной.  Я  собирал  профсоюзные  взносы."  Я  оглядел  его.
Действительно   комичная   фигура:   коротышка,   лицо   непропорциональное,
беззлобная улыбка. И вдруг он напрягся, черты его стали  отточенными,  глаза
стянулись и как взмахом ч„рной сабли полосанули меня:
   --  А  я  --  разведчик  румынского   генерального   штаба!   Лукоте'нант
Владимиреску!
   Я даже вздрогнул, такой мне послышался динамит. Перезнакомившись с  двумя
сотнями лжешпионов, я никак не предполагал встретить настоящего, и думал  их
не существует.
   По его рассказу происходил он из аристократической семьи.  С  трехлетнего
возраста уже был предназначен для  генштаба,  с  шести  лет  его  отдали  на
воспитание в разведывательный отдел. Взрослея, он выбрал себе полем  будущей
деятельности -- Советский Союз, считая, что здесь  и  самая  непреклонная  в
мире  контрразведка  и  особенно  трудно  работать  из-за  того,   что   все
подозревают друг друга. Теперь он заключал,  что  поработал  здесь  неплохо.
Несколько предвоенных лет -- в Николаеве  и,  кажется,  обеспечил  румынским
войскам  захват  судостроительного  завода  в  целости.  Потом  он  был   на
тракторном заводе в Сталинграде, потом  на  Уралмашзаводе.  За  профсоюзными
взносами он вошел в кабинет начальника крупного  цеха,  притворил  за  собой
дверь, и улыбка дурачка сошла с его губ, опять появилось вот  это  сабельное
режущее выражение: "Пономарев! (тот звался на Уралмаше иначе). Мы следим  за
вами от Сталинграда. Вы бросили там свой пост  (он  что-то  крупное  был  на
Сталинградском тракторном), под чужим именем устроились сюда.  Выбирайте  --
расстрел от своих или работу с нами". Пономарев выбрал работу с ними, и  это
очень похоже на преуспевающего хряка. Лукотенант руководил им, пока  не  был
переподчин„н немецкому резиденту в Москве, тот  послал  его  в  Подольск  ПО
СПЕЦИАЛЬНОСТИ. Как объяснял  Владимиреску,  диверсантов-разведчиков  готовят
разносторонне, но у каждого есть  еще  и  своя  УЗКАЯ  специальность.  Такой
специальностью  Владимиреску  была  внутренняя  подрезка   главного   стропа
парашюта. В Подольске перед складом парашютов его встретил начальник караула
и (кто это? что это был за человек?) пропустил Лукотенанта в склад на восемь
ночных часов. Приставляя лестничку  к  штабелям  парашютов,  не  нарушая  их
укладки,  Владимиреску  раздвигал  опл„тку  главного  стропа,   специальными
ножницами перерезал четыре пятых части толщины, оставляя одну  пятую,  чтобы
она лопнула в воздухе. Много лет Владимиреску учился  и  готовился  к  одной
этой ночи. Теперь, лихорадочно работая, он за восемь часов испортил будто бы
до двух тысяч парашютов (по пятнадцать секунд на парашют?). "Я уничто

етскую парашютную дивизию!" -- злорадно сверкал он глазами-вишнями.
   Арестованный,  он  отказался  от  показаний  и  восемь  месяцев,  сидя  в
бутырской одиночке, не проронил  слова.  "И  вас  не  пытали??"  --  "Н-нет"
под„рнул он губами, как бы не допуская такой возможности  для  не-советского
подданного. (Бей своих, чтоб чужие боялись!.. А шпион -- золотой фонд,  его,
может быть, обменивать придется.) Настал день, когда  ему  показали  газеты:
Румыния капитулировала, давайте  показания.  Он  продолжал  молчать:  газеты
могли быть поддельны. Ему дали прочесть приказ по  румынскому  генштабу:  по
условиям перемирия генштаб приказывал всем своим  разведчикам  разоружиться.
Он продолжал молчать (приказ мог быть поддельным). Наконец  ему  дали  очную
ставку с его непосредственным начальником из генштаба, тот велел открыться и
разоружиться. Тогда Владимиреску  хладнокровно  дал  показания  и  теперь  в
медленном течении камерного дня вс„ равно уж кое-что рассказывал и мне.  Его
даже не судили! ему не