езказганскими  медными  рудниками.  Наш  и
Тайшет со шпалопропиточным  заводом  (где,  говорят,  креозот  просачивается
сквозь кожу, в кости, парами его насыщаются легкие --  и  это  смерть).  Вся
Сибирь еще наша до СовГавани. И наша -- Колыма. И Норильск -- тоже наш.
   Если же зима --  вагон  задраен,  динамиков  не  слышно.  Если  конвойная
команда верна уставу -- от них тоже не услышишь обмолвки о маршруте.  Так  и
тронемся, уснем в переплете тел, в пристукивании колес, не узнав -- леса или
степи увидятся завтра через окно. Через то  окно,  которое  в  коридоре.  Со
средней полки через  решетку,  коридор,  два  стекла  и  еще  решетку  видны
вс„-таки станционные пути и кусочек пространства, бегущего мимо поезда. Если
стекла не обмерзли, иногда можно прочесть и название станции -- какое-нибудь
Авсюнино или Ундол. Где такие станции?.. Никто не знает в  купе.  Иногда  по
солнцу можно понять: на север вас везут или на восток. А то  в  каком-нибудь
Туфанове втолкнут в ваше купе обшарпанного бытовичка, и  он  расскажет,  что
везут его в Данилов на суд, и боится он, не дали б ему годика  два.  Так  вы
узнаете, что ехали ночью через Ярославль и, значит, первая пересылка на пути
-- Вологодская. И обязательно найдутся в купе знатоки, кто мрачно просмакует
знаменитую присказку: "ВОлОгОдский кОнвОй шутить не любит!"
   Но и узнав направление -- ничего вы еще не узнали: пересылки и  пересылки
узелками впереди на вашей ниточке, с любой вас могут повернуть в сторону. Ни
на Ухту, ни на Инту, ни на Воркуту тебя никак не тянет --  а  думаешь  501-я
стройка слаще -- железная дорога по тундре, по северу Сибири? Она  стоит  их
всех.
   Лет через пять после войны, когда арестантские потоки  вошли  вс„-таки  в
русла  (или  в  МВД  расширили  штаты?)  --  в  министерстве  разобрались  в
миллионных ворохах дел и стали сопровождать каждого осужденного запечатанным
конвертом его тюремного  [дела],  в  прорези  которого  открыто  для  конвоя
писался маршрут (а больше маршрута им знать  не  полезно,  содержание  [дел]
может влиять развращающе). Вот тогда, если вы лежите  на  средней  полке,  и
сержант остановится как раз около вас, и вы умеете читать  вверх  ногами  --
может быть вы и словчите прочесть, что кого-то везут в Княж-Погост, а вас  в
Каргопольлаг.
   Ну, теперь еще больше волнений! -- что это за  Каргопольлаг?  Кто  о  н„м
слышал?.. Какие там [общие]? (бывают  общие  работы  смертные,  а  бывают  и
полегче.) Доходиловка, нет?
   И как же, как же вы впопыхах отправки не дали знать родным, и они вс„ еще
мнят вас в сталиногорском лагере под Тулой? Если вы  очень  нервны  и  очень
находчивы, может быть удастся вам решить и эту задачу:  у  кого-то  найдется
сантиметровый  кусочек  карандашного  грифеля,  у  кого-то   мятая   бумага.
Остерегаясь, чтобы не заметил конвойный из  коридора  (а  ногами  к  проходу
ложиться нельзя, только головой),  вы,  скрючившись  и  отвернувшись,  между
толчками вагона пишете родным, что вас внезапно взяли  со  старого  места  и
теперь везут, что с нового места может будет только одно письмо в год, пусть
приготовяться. Сложенное треугольником письмо надо нести с собой  в  уборную
наудачу: вдруг да сведут вас туда на подходе к станции или на отходе от не„,
вдруг зазевается конвойный в тамбуре,  --  тогда  нажимайте  скорее  педаль,
пусть откроется отверстие спуска нечистот, и,  загородивши  телом,  бросайте
письмо в это отверстие! Оно намокнет, испачкается,  но  может  проскочить  и
упасть под колеса или минует их и отлого спустится на откос  полотна.  Может
быть так и лежать ему тут до дождей, до снега, до гибели,  может  быть  рука
человека поднимет его. И  если  этот  человек  окажется  не  идейный  --  то
подправит адрес, буквы наведет или вложит в другой конверт -- и письмо  еще,
смотри  дойдет.  Иногда  такие  письма  доходят  --  доплатные,   стершиеся,
размытые, измятые, но с четким всплеском горя...



   А еще лучше -- переставайте вы поскорее  быть  этим  самым  [фраером]  --
смешным новичком, добычей и жертвой. Девяносто пять из ста, что письмо  ваше
не дойдет. Но и дойдя, не внесет оно радости в дом. И что за дыхание  --  по
часам и суткам, когда выступили вы в страну эпоса? Приход и уход разделяются
здесь десятилетиями, четвертью века. ВЫ НИКОГДА НЕ ВЕРНЕТЕСЬ в прежний  мир!
Чем скорее вы отвыкнете от своих домашних, и домашние отвыкнут от вас -- тем
лучше. Тем легче.
   И как можно меньше имейте вещей, чтобы  не  дрожать  за  них!  Не  имейте
чемодана, чтобы конвой не сломал его у входа в вагон  (а  когда  в  купе  по
двадцать пять человек -- что' б вы придумали на  их  месте  другое?).  И  не
имейте новых сапог, и не имейте модных полуботинок, и шерстяного костюма  не
имейте: в столыпине, в воронке' ли, на приеме в пересыльную  тюрьму  --  вс„
равно крадут, отберут, отметут, обменяют. Отдадите без боя -- будет унижение
травить ваше сердце. Отнимут с  боем  --  за  свое  же  добро  останетесь  с
кровоточащим ртом. Отвратительны вам эти наглые морды, эти глумные  ухватки,
это отребье двуногих, -- но имея собственность и трясясь за не„, не  теряете
ли вы редкую возможность наблюдать и  понять?  А  вы  думаете,  флибустьеры,
пираты, великие капитаны, расцвеченные Кипилингом и Гумил„вым -- не  эти  ли
самые они  были  блатные?  Вот  этого  сорта  и  были...  Прельстительные  в
романтических картинах -- отчего же они отвратные вам здесь?
   Поймите и их. Тюрьма для них -- [дом  родной].  Как  ни  приласкивает  их
власть, как ни смягчает им наказания, как ни амнистирует --  внутренний  рок
приводит их снова и снова сюда... Не им ли и первое слово в законодательстве
Архипелага? Одно время у нас и на [воле]  право  собственности  так  успешно
изгонялось (потом изгонщикам самим понравилось [иметь]) -- почему  ж  должно
оно терпеться в тюрьме? Ты зазевался, ты вовремя не  съел  своего  сала,  не
поделился с друзьями сахаром  и  табаком  --  теперь  блатные  ворошат  твой
[сидор], чтоб исправить твою моральную ошибку. Дав тебе [на  сменку]  жалкие
отопки вместо твоих фасонных сапог, робу замазанную вместо  твоего  свитера,
они не надолго взяли эти  вещи  и  себе:  сапоги  твои  --  повод  пять  раз
проиграть их и выиграть в карты, а свитер завтра [толкнут] за литр  водки  и
за круг колбасы. Через сутки и у них ничего не будет, как и у тебя.  Это  --
второе начало термодинамики: уровни должны сглаживаться, сглаживаться...
   Не имейте! Ничего не имейте!  --  учили  нас  Будда  и  Христос,  стоики,
циники. Почему же никак не вонмем мы, жадные,  этой  простой  проповеди?  Не
пойм„м, что имуществом губим душу свою?
   Ну разве селедка пусть греется в твоем кармане до пересылки, чтобы  здесь
не клянчить тебе попить. А хлеб и сахар выдали на два дня сразу -- съешь  их
в один прием. Тогда никто не украдет их. И  забот  нет.  И  будь  как  птица
небесная!
   То' имей, что можно всегда пронести с собой:  знай  языки,  знай  страны,
знай людей. Пусть будет путевым мешком  твоим  --  твоя  память.  Запоминай!
запоминай! Только эти горькие семена, может быть, когда-нибудь и тронуться в
рост.
   Оглянись -- вокруг тебя люди. Может быть, одного из  них  ты  будешь  всю
жизнь потом вспоминать и локти кусать, что не расспросил. И меньше говори --
больше услышишь.  Тянутся  с  острова  на  остров  Архипелага  тонкие  пряди
человеческих жизней. Они вьются, касаются друг друга одну ночь вот  в  таком
стучащем полутемном вагоне, потом  опять  расходятся  навеки  --  а  ты  ухо
приклони к их тихому жужжанию и  к  ровному  стуку  под  вагоном.  Ведь  это
постукивает -- веретено жизни.
   Каких  только  дииковинных  историй  ты  здесь  не  услышишь,   чему   не
посмеешься!
   Вот этот французик подвижной около решетки -- что' он вс„ крутится?  чему
удивляется? чего до сих пор не понимает?  Разъяснить  ему!  А  между  тем  и
расспросить: как попал? Нашелся кто-то с французским языком,  и  мы  узна„м:
Макс Сантер, французский солдат. Вот такой же вострый и любопытный был он  и
на воле, в своей douсе Frаnсе. Говорили ему по-хорошему -- не крутись, а  он
вс„ околачивался около пересыльного пункта для русских репатриируемых. Тогда
угостили его русские выпить, и с некоторого момента  он  ничего  не  помнит.
Очнулся  уже  в  самолете,  на  полу.  Увидел  себя  --  в   красноармейской
гимнастерке и брюках, а над  собой  сапоги  конвоира.  Теперь  ему  объявили
десять лет лагерей, но это же, конечно, злая шутка, это  разъясниться?..  О,
да, разъясниться, голубчик, жди! *(12) (Ну, да  такими  случаями  в  1945-46
годах не удивишь.)
   То сюжет был франко-русский, а вот -- русско-французский. Да  нет,  чисто
русский, пожалуй, потому что таких колей кто ж кроме русского напетляет?  Во
всякие времена росли у нас люди, которые [не  вмещались],  как  Меньшиков  у
Сурикова в березовскую избу. Вот  Иван  Коверченко  --  и  поджар,  и  роста
среднего, а вс„ равно -- не вмещается. А потому  что  детинка  был  кровь  с
молоком, да подбавил черт горилки.  Он  охотно  рассказывает  о  себе  и  со
смехом. Такие рассказы -- клад, их  --  слушать.  Правда,  долго  не  можешь
угадать: за  что  ж  его  арестуют  и  почему  он  --  политический.  Но  из
"политического" не надо себе лакировать  фестивального  значка.  Не  вс„  ль
равно, какими граблями захватили?
   Как все хорошо знают, к химической войне подкрадывались немцы, а  не  мы.
Поэтому, при откате с Кубани,  очень  было  неприятно,  что  из-за  каких-то
растяп в боепитании мы оставили на одном аэродроме штабели  химических  бомб
-- и немцы могли на этом разыграть международный скандал. Тогда-то  старшему
лейтенанту  Коверченко,  родом  из   Краснодара,   дали   двадцать   человек
парашютистов и сбросили в тыл к немцам, чтоб он все эти  многовредные  бомбы
закопал в землю. (Уже догадались слушатели и зевают: дальше он попал в плен,
теперь -- изменник родины. А  ни  хр„нышка  подобного!)  Коверченко  задание
выполнил превосходно, со всей двадцаткой без потерь перес„к фронт  назад,  и
представлен был к Герою Советского Союза.
   Но ведь представление ходит месяц и два, -- а если ты в этого Героя  тоже
не  помещаешься?  "Героя"  дают  тихим  мальчикам,   отличникам   боевой   и
политической подготовки -- а у тебя если душа горит,  выпить  хоц-ца,  а  --
нечего? Да если ты Герой всего Союза -- что ж они, гады, скупятся тебе  литр
водки добавить? И Иван Коверченко сел  на  лошадь  и,  по  правде  ничего  о
Калигуле не зная, въехал на лошади на второй этаж к городскому  военкому  чи
команданту:   водки,   мол,   выпиши!   (Он   смекнул,   что    так    будет
попредставительней, как бы больше подобать Герою, и  отказать  трудней.)  За
это и посадили? -- Нет, что вы! За  это  был  снижен  с  Героя  до  Красного
Знамени.
   Очень Коверченко нуждался выпить,  а  не  всегда  бывало,  и  приходилось
кумекать. В Польше помешал он немцам взорвать один мост  --  и  почувствовал
этот мост как бы своим, и пока, до  подхода  нашей  комендатуры,  положил  с
поляков плату за проход и проезд по мосту: ведь без меня у вас его б уже  не
было, заразы! Сутки он эту плату  собирал  (на  водку),  надоело,  да  и  не
торчать  же  тут,  --  и  предложил  капитан  Коверченко  окружным   полякам
справедливое решение: мост этот у него [купить]. (За это и сел?  --  Не-ет.)
Не много он и просил, да поляки жались, не  собрались.  Бросил  пан  капитан
мост, черт с вами, ходите бесплатно.
   В 1949 году он был в Полоцке начальником штаба парашютного  полка.  Очень
не любил майора Коверченко политотдел дивизии за то, что на  политвоспитание
он [клал]. Раз попросил он характеристику для  поступления  в  Академию,  но
когда дали -- заглянул и швырнул им на стол: "С такой характеристикой мне не
в Академию, а к бендеровцам идти!" (За это?.. -- За это вполне могли десятку
сунуть, но обошлось.) Тут еще примкнуло, что он одного солдата  незаконно  в
отпуск уволил. И что сам в пьяном виде гнал грузовую машину и разбил. И дали
ему десять... суток ГУБЫ. *(13) Впрочем, охраняли его свои же  солдаты,  они
его любили беззаветно и отпускали с "губы" гулять в деревню. И  так  и  быть
стерпел бы он эту "губу", но стал ему Политотдел еще грозить судом! Вот  эта
угроза потрясла и оскорбила Коверченко: значит, бомбы хоронить -- Иван лети?
а за поганую полуторку -- в тюрьму? Ночью он вылез в окно,  ушел  на  Двину,
там знал спрятанную моторку своего приятеля и угнал е„.
   Оказался  он  не  пьянчужка  с  короткой  памятью:  теперь  за  вс„,  что
Политотдел ему причинял, он хотел мстить: и в Литве бросил  лодку,  пошел  к
литовцам просить: "братцы, отведите к партизанам! примите, не пожалеете,  мы
им накрутим!" Но литовцы решили, что он подослан.
   Был у Ивана зашит аккредитив. Он взял билет на Кубань, однако подъезжая к
Москве,  уже  сильно  напился  в  ресторане.  Поэтому,  из  вокзала   выйдя,
прищурился на Москву и велел такс„ру: -- "Вези-ка меня в посольство!" --  "В
какое?" -- "Да хрен с ним, в любое." И шоф„р привез. --  "Эт  какое  ж?"  --
"Французкое" -- "Ладно".
   Может быть его мысль сбивалась, и намерения к посольству  у  него  сперва
были одни, а теперь стали другие, но ловкость и сила его ничуть не  охилели:
он не  напугал  приворотного  милиционера,  тихонько  обошел  в  переулок  и
взмахнул на гладкий двухростовый забор. Во  дворе  посольства  пошло  легче:
никто его не обнаружил и не задержал, он  прошел  внутрь,  миновал  комнату,
другую и увидел накрытый стол. Многое было на столе,  но  больше  всего  его
поразили груши, соскучился он по ним, напихал теперь все  карманы  кителя  и
брюк. Тут вошли хозяева ужинать. "Эй вы, французы! --  стал  на  них  первый
наседать и кричать Коверченко. Подступило ему, что Франция  ничего  хорошего
за последние сто лет не совершила. -- Вы почему ж революции не  делаете?  Вы
что ж деГолля к власти тянете? А мы  вас  --  кубанской  пшеничкой  снабжай?
Не-вый-дет!!" -- "Кто вы? Откуда?" -- изумились французы. Сразу беря  верный
тон, Коверченко нашелся: "Майор МГБ". Французы встревожились: "Но вс„  равно
вы не должны врываться. Вы -- по какому делу?" -- "Да я вас в  рот...!!"  --
объявил им Коверченко уже напрямик,  от  души.  И  еще  немного  перед  ними
помолодцевал, да заметил, что из  соседней  комнаты  уже  звонят  о  н„м  по
телефону. И хватило у него трезвости начать отступление, но -- груши стали у
него выпадать из карманов! -- и позорный смех преследовал его...
   А впрочем, стало у него сил не только уйти  из  посольства  целым,  но  и
куда-то дальше. На другое утро  проснулся  он  на  Киевском  вокзале  (не  в
Западную ли Украину ехать собрался?) -- и тут вскоре его взяли.
   На следствии бил его сам Абакумов, рубцы на  спине  вздулись  толщиною  в
руку. Министр бил его, разумеется не за груши, и не  за  справедливый  упр„к
французам, а добивался: кем и когда  завербован.  И  срок  ему,  разумеется,
вкатили двадцать пять.
   Много таких рассказов, но как и всякий вагон, столыпин затихает  в  ночи.
Ночью не будет ни рыбы, ни воды, ни оправки.
   И тогда, как всякий иной вагон, его  наполняет  ровный  кол„сный  шум,  и
ничуть не мешающий тишине. И тогда, если еще и конвойный ушел  из  коридора,
можно из третьего мужского купе тихо поговорить с четвертым женским.
   Разговор с женщиной в тюрьме -- он совсем особенный.  В  н„м  благородное
что-то, даже если говоришь о статьях и сроках.
   Один такой разговор шел целую ночь, и вот при каких обстоятельствах.  Это
было в июле 1950 года. На женское купе не набралось пассажирок,  была  всего
одна молодая девушка, дочь московского  врача,  посаженная  по  58-10.  А  в
мужских занялся шум: стал конвой сгонять всех зэков из трех купе в  два  (уж
по сколько там сгрудили -- не спрашивай).  И  ввели  какого-то  преступника,
совсем не похожего на арестанта. Он  был  прежде  всего  не  острижен  --  и
волнистые светло-желтые волосы,  истые  [кудри],  вызывающе  лежали  на  его
породистой большой голове. Он  был  молод,  осанист,  в  военном  английском
костюме. Его провели по коридору с  оттенком  почтения  (конвой  сам  оробел
перед инструкцией, написанной на конверте его [дела]) --  и  девушка  успела
это вс„ рассмотреть. А он е„ не видел (и как же потом жалел!).
   По шуму и сутолоке она поняла, что для него освобождено  особое  купе  --
рядом с ней. Ясно, что он ни с кем не должен  был  общаться.  Тем  более  ей
захотелось с ним поговорить. Из купе в купе увидеть друг друга  в  столыпине
невозможно, а  услышать  при  тишине  можно.  Поздно  вечером,  когда  стало
стихать, девушка села на край своей  скамьи  перед  самой  решеткой  и  тихо
позвала его (а может быть сперва напела тихо. За вс„ это конвой  должен  был
бы е„ наказать, но конвой угомонился, в коридоре не было никого). Незнакомец
услышал и, наученный ею, сел так же. Они сидели теперь спинами друг к другу,
выдавливая одну и ту же трехсантиметровую доску, а говорили  через  решетку,
тихо, в огиб этой доски. Они были так близки головами и  губами,  как  будто
целовались, а не могли не только коснуться друг друга, но даже посмотреть.
   Эрик Арвид Андерсен понимал по-русски уже вполне сносно,  говорил  же  со
многими ошибками, но в конце концов мысль передавал.  Он  рассказал  девушке
свою удивительную историю (мы еще услышим е„ на пересылке), она  же  ему  --
простенькую историю московской студентки, получившей  58-10.  Но  Арвид  был
захвачен, он расспрашивал е„ о советской молодежи, о советской  жизни  --  и
узнавал совсем не то, что знал раньше из левых западных газет  и  из  своего
официального визита сюда.
   Они проговорили всю ночь  --  и  вс„  в  эту  ночь  сошлось  для  Арвида:
необычный арестантский вагон в чужой стране; и напевное ночное  постукивание
поезда, всегда находящее в нашем сердце отзыв; и  мелодичный  голос,  шепот,
дыхание девушки у его уха --  у  самого  уха,  а  он  не  мог  на  не„  даже
взглянуть! (И женского голоса он уже полтора года вообще не слышал.)
   И  слитно  с  этой  невидимой  (и  наверно,  и  конечно,  и   обязательно
прекрасной) девушкой он впервые стал разглядывать Россию, и голос России всю
ночь ему рассказывал правду. Можно и  так  узнать  страну  в  первый  раз...
(Утром еще предстояло ему увидеть через окно е„ темные соломенные кровли  --
под печальный шепот затаенного экскурсовода.)
   Ведь это вс„ Россия: и арестанты на рельсах,  отказавшиеся  от  жалоб;  и
девушка за  стеной  столыпинского  купе;  и  ушедший  спать  конвой;  груши,
выпавшие из кармана, закопанные бомбы и конь, взведенный на второй этаж.



   -- Жандармы! жандармы! -- обрадованно кричали арестанты. Они  радовались,
что дальше их будут сопровождать жандармы, а не конвой.
   Опять я кавычки забыл поставить. Это рассказывает  сам  Короленко.  *(14)
Мы, правда, голубым фуражкам не радовались. Но кому не обрадуешься,  если  в
столыпине попадешь под [маятник].
   Обычному пассажиру на промежуточной маленькой станции лихо СЕСТЬ, а сойти
-- отчего же? -- скидывай вещи и прыгай. Не то с  арестантом.  Если  местная
тюремная охрана или милиция не придут за ним или опоздают на две минуты,  --
тю-тю! -- поезд  тронулся,  и  теперь  везут  этого  грешного  арестанта  до
следующей пересылки. И хорошо, если до пересылки -- там тебя  опять  кормить
начнут. А то --  до  конца  столыпинского  маршрута,  там  в  пустом  вагоне
продержат часиков восемнадцать да везут  назад  с  новым  набором,  и  опять
сидеть, и вс„ это время ведь НЕ КОРМЯТ! Ведь на  тебя  выписали  до  первого
взятия, бухгалтерия не виновата, что тюрьма проворонила, ты  ведь  числишься
уже за Тулуном. И конвой своими хлебами тебя кормить  не  обязан.  И  качают
тебя ШЕСТЬ РАЗ (бывало!): Иркутск  --  Красноярск,  Красноярск  --  Иркутск,
Иркустск -- Красноярск, так увидишь на  перроне  Тулуна  картуз  голубой  --
готов на шею броситься: спасибо, родненький, что выручил!
   В столыпине и за двое суток так изморишься, задохнешься,  изомлеешь,  что
перед больши