чтобы человеком (я
не говорю сейчас об этих  именно  троих)  могло  двигать  что-нибудь,  кроме
корысти!
   Настолько все впитали и усвоили: "важен результат".
   Откуда это к нам пришло?
   Сперва -- от славы наших знам„н и так называемой "чести нашей родины". Мы
душили, секли и резали всех наших соседей,  расширялись  --  и  в  отечестве
утверждалось: важен результат.
   Потом от наших  Демидовых,  Кабаних  и  Цыбукиных.  Они  карабкались,  не
оглядываясь, кому обламывают сапогами уши,  и  вс„  прочней  утверждалось  в
когда-то богомольном прямодушном народе: важен результат.
   А потом, -- от всех видов социалистов, и больше  всего  --  от  новейшего
непогрешимого нетерпеливого Учения, которое вс„ только из этого  и  состоит:
важен результат! Важно сколотить боевую партию! захватить  власть!  удержать
власть! устранить противников! победить в чугуне и стали! запустить ракеты!
   И хотя для этой индустрии  и  для  этих  ракет  пришлось  пожертвовать  и
укладом жизни, и целостью семьи, и здравостью народного духа и  самой  душою
наших полей, лесов и рек, -- наплевать! важен результат!!
   Но это -- ложь!  Вот  мы  годы  горбим  на  всесоюзной  каторге.  Вот  мы
медленными годовыми кругами восходим в понимании жизни -- и  с  высоты  этой
так ясно видно: не результат важен! не результат -- а ДУХ! Не [что]  сделано
-- а [как]. Не что достигнуто -- а какой ценой.
   Вот и для нас, арестантов -- если важен результат,  то  верна  и  истина:
выжить любой ценой. Значит: стать стукачом, предавать товарищей  --  за  это
устроиться тепло, а может быть и досрочку получить,  В  свете  Непогрешимого
Учения тут, очевидно нет ничего дурного. Ведь если делать так, то  результат
будет в нашу пользу, а важен -- результат.
   Никто не  спорит:  приятно  овладеть  результатом.  Но  не  ценой  потери
человеческого образа.
   Если важен результат -- надо все силы и мысли потратить на то, чтоб  уйти
от [общих]. Надо гнуться, угождать, подличать -- но удержаться придурком.  И
тем -- уцелеть.
   Если важна суть -- то  пора  примириться  с  [общими].  С  лохмотьями.  С
изодранной кожей рук. С меньшим и худшим куском. И может быть -- умереть. Но
пока жив -- с гордостью потягиваться ломящею спиной. Вот когда  --  перестав
бояться угроз и не гонясь за наградами -- стал ты  самым  опасным  типом  на
совиный взгляд хозяев. Ибо -- чем тебя взять?
   Тебе начинает даже нравиться  нести  носилки  с  мусором  (да,  но  не  с
камнем!) и разговаривать с напарником о том, как кино влияет на  литературу.
Тебе начинает нравиться присесть на опустевшее растворное корытце и закурить
около своей кирпичной кладки. И ты просто горд, если десятник, проходя мимо,
прищурится на твою вязку, посмотрит в створ со стеной и скажет:
   -- Это ты клал? Ровненько.
   Ни на что тебе не нужна эта стена и  не  веришь  ты,  что  она  приблизит
счастливое будущее народа, но, жалкий оборванный раб, у этого творения своих
рук ты сам себе улыбнешься.
   Дочь анархиста Галя Бенедиктова работала в санчасти медсестрой, но  видя,
что это -- [не лечение], а только личное устройство -- из упрямства ушла  на
общие, взяла кувалду, лопату. И говорит, что духовно это е„ спасло.
   Доброму и сухарь на здоровье, а злому и мясное не впрок.
   (Так-то оно так, но -- если и сухаря нет?..)



   И если только ты однажды отказался от этой цели -- "выжить любой  ценой",
и пошел, куда идут спокойные и простые -- удивительно  начинает  преображать
неволя твой прежний характер. Преображать  в  направлении,  самом  для  тебя
неожиданном.
   Казалось бы  --  здесь  должны  вырастать  в  человеке  злобные  чувства,
смятенье зажатого, беспредметная ненависть, раздражение, нервность.  *(6)  А
ты и сам не замечаешь, как, в неощутимом течении времени, неволя воспитывает
в тебе ростки чувств противоположных.
   Ты был резко-нетерпелив когда-то, ты постоянно  спешил,  и  постоянно  не
хватало тебе времени. Тебе отпущено теперь его с лихвой,  ты  напитался  им,
его месяцами и годами, позади  и  впереди  --  и  благодатной  успокаивающей
жидкостью разливается по твоим сосудам -- терпение.
   Ты подымаешься...
   Ты никому ничего не  прощал  прежде,  ты  беспощадно  осуждал  и  так  же
невоздержанно превозносил -- теперь  всепонимающая  мягкость  стала  основой
твоих некатегорических суждений. Ты слабым узнал себя -- можешь понять чужую
слабость. И поразиться силе другого. И пожелать перенять.
   Камни шуршат из-под ног. Мы подымаемся...
   Бронированная выдержка облегает с годами сердце тво„ и всю твою кожу.  Ты
не спешишь с вопросами, не спешишь с ответами, твой язык утратил  эластичную
способность л„гкой вибрации. Твои глаза  не  вспыхнут  радостью  при  доброй
вести и не потемнеют от горя.
   Ибо надо еще проверить, так ли это будет. И еще разобраться надо --  что'
радость, а что' горе.
   Правило жизни тво„ теперь такое: не радуйся, нашедши, не плачь, потеряв.
   Душа твоя, сухая прежде, от  страдания  [сочает].  Хотя  бы  не  ближних,
по-христиански, но близких ты теперь научаешься любить.
   Тех близких по духу, кто окружает тебя в неволе. Сколько из нас признают:
именно в неволе в первый раз мы узнали подлинную дружбу!
   И еще тех близких по крови, кто окружал тебя в прежней жизни,  кто  любил
тебя, а ты их -- тиранил...
   Вот благодарное и неисчерпаемое направление для твоих мыслей:  пересмотри
свою прежнюю жизнь. Вспомни вс„, что ты делал плохого и постыдного  и  думай
-- нельзя ли исправить теперь?..
   Да, ты посажен в тюрьму зряшно, перед государством и  его  законами  тебе
раскаиваться не в чем.
   Но -- перед совестью своей? Но -- перед отдельными другими людьми?..
   ...После операции я лежу в хирургической палате лагерной больницы.  Я  не
могу пошевелиться, мне жарко и знобко, но мысль не сбивается в бред --  и  я
благодарен доктору Борису Николаевичу Корнфельду, сидящему около моей  койки
и говорящему целый вечер. Свет выключен, чтоб не резал  глаза.  Он  и  я  --
никого больше нет в палате.
   Он долго и с жаром рассказывает мне историю своего обращения из иудейской
религии  в  христианскую.  Обращение  это  совершил  над  ним,  образованным
человеком,  какой-то  однокамерник,  беззлобный   старичок   вроде   Платона
Каратаева. Я дивлюсь его убежд„нности новообращенного, горячности его слов.
   Мы мало знаем друг друга, и не он лечит меня, но  просто  не  с  кем  ему
поделиться здесь. Он -- мягкий обходительный человек, ничего  дурного  я  не
вижу в н„м и не знаю о н„м. Однако,  настораживает  то,  что  Корнфельд  уже
месяца два жив„т безвыходно в больничном бараке,  заточил  себя  здесь,  при
работе, и избегает ходить по лагерю.
   Это значит -- он боится, чтоб его не зарезали. У  нас  в  лагере  недавно
пошла такая мода -- резать стукачей. Очень внушительно отзывается.  Но  кто'
может поручиться, что режут только стукачей? Одного зарезали явно в сведении
низких личных сч„тов. И поэтому -- самозаточение Корнфельда в  больнице  еще
нисколько не доказывает, что он -- стукач.
   Уже поздно. Вся больница спит. Корнфельд заканчивает свой рассказ так:
   -- И вообще, вы знаете, я убедился, что никакая кара в этой земной  жизни
не приходит к нам незаслуженно. По видимости, она может прийти не за  то,  в
ч„м мы на самом деле виноваты. Но если перебрать жизнь и  вдуматься  глубоко
-- мы всегда отыщем то наше преступление, за которое теперь нас настиг удар.
   Я не вижу его лица. Через окно входят лишь рассеянные  отсветы  зоны,  да
желтым электрическим пятном светится дверь из коридора. Но такое мистическое
знание в его голосе, что я вздрагиваю.
   Это -- последние слова  Бориса  Корнфельда.  Он  бесшумно  уходит  ночным
коридором в одну из соседних палат и ложится там спать. Все спят, ему уже не
с кем сказать ни слова. Засыпаю и я.
   А просыпаюсь утром от беготни  и  тяжелого  переступа  по  коридору:  это
санитары  несут  тело  Корнфельда  на  операционный  стол.   Восемь   ударов
штукатурным молотком нанесены ему, спящему, в череп (у нас  принято  убивать
тотчас же после подъ„ма, когда отперты бараки, но никто  еще  не  встал,  не
движется). На операционном столе он умирает, не приходя в сознание.
   Так случилось, что вещие слова Корнфельда -- были его последние слова  на
земле. И, обращенные ко мне,  они  легли  на  меня  наследством.  От  такого
наследства не стряхнешься, перед„рнув плечами.
   Но я и сам к тому времени уже дорос до сходной мысли.
   Я был бы склонен придать его словам значение всеобщего жизненного закона.
Однако тут запутаешься. Пришлось бы признать, что  наказанные  еще  жесточе,
чем тюрьмою -- расстрелянные, сожженные -- это некие сверхзлодеи.  (А  между
тем -- невинных-то и казнят ретивее всего.) И что' бы тогда сказать о  наших
явных  мучителях:   почему   не   наказывает   судьба   [их?]   почему   они
благоденствуют?
   (Это решилось бы только тем, что смысл  земного  существования  --  не  в
благоденствии, как все мы привыкли считать, а -- в развитии души. С  [такой]
точки зрения наши мучители наказаны всего страшней: они свинеют, они  уходят
из человечества вниз. С такой точки  зрения  наказание  постигает  тех,  чье
развитие -- [[обещает]].)
   Но что-то есть прихватчивое в последних словах Корнфельда, что [для себя]
я вполне принимаю. И многие примут для себя.
   На седьмом году заключения я довольно перебрал свою  жизнь  и  понял,  за
что' мне вс„: и тюрьма, и  довеском  --  злокачественная  опухоль.  Я  б  не
роптал, если б и эта кара не была сочтена достаточной.
   Кара? Но -- чья?
   Ну, придумайте -- [чья?]

   В той  самой  послеоперационной,  откуда  ушел  на  смерть  Корнфельд,  я
пролежал  долго,  и  вс„  один,  бессонными  ночами  перебирая  и  удивляясь
собственной жизни и е„ поворотам. По лагерной уловке я свои мысли  укладывал
в рифмованные строчки, чтобы запомнить. Верней всего теперь и  привести  их,
-- как они были, с подушки больного, когда за  окнами  сотрясался  каторжный
лагерь после мятежа.

   Да когда ж я так до'пуста, до'чиста
   Вс„ развеял из з„рен благих?
   Ведь пров„л же и я отрочество
   В светлом пении храмов Твоих!

   Рассверкалась премудрость книжная,
   Мой надменный пронзая мозг,
   Тайны мира явились -- постижными,
   Жребий жизни -- податлив как воск.

   Кровь бурлила -- и каждый вы'полоск
   Иноцветно сверкал впереди, -И, без грохота, тихо рассыпалось
   Зданье веры в моей груди.

   Но пройдя между быти и небыти,
   Упадав и держась на краю,
   Я смотрю в благодарственном трепете
   На прожитую жизнь мою.

   Не рассудком моим, не желанием
   Освещен е„ каждый излом -Смысла Высшего ровным сиянием,
   Объяснившимся мне лишь потом.

   И теперь, возвращенною мерою
   Надчерпнувши воды живой, -Бог Вселенной! Я снова верую!
   И с отрекшимся был Ты со мной...

   Оглядясь, я увидел как всю сознательную жизнь не понимал ни себя  самого,
ни своих стремлений.  Мне  долго  мнилось  благом  то,  что  было  для  меня
губительно, и я вс„ порывался в сторону, противоположную той,  которая  была
мне истинно-нужна. Но как море сбивает с ног валами неопытного купальщика  и
выбрасывает на берег -- так и меня ударами несчастий  больно  возвращало  на
твердь. И только так я смог пройти ту самую дорогу, которую всегда и хотел.
   Согнутой моей, едва не подломившейся спиной  дано  было  мне  вынести  из
тюремных лет этот опыт: [как] человек становится  злым  и  [как]  добрым.  В
упоении молодыми успехами я ощущал себя непогрешимым и оттого был жесток.  В
переизбытке власти я был убийца и насильник. В  самые  злые  моменты  я  был
уверен, что  делаю  хорошо,  оснащен  был  стройными  доводами.  На  гниющей
тюремной  соломке  ощутил  я  в  себе  первое  шевеление  добра.  Постепенно
открылось мне,  что  линия,  разделяющая  добро  и  зло  проходит  не  между
государствами, не между классами, не между партиями --  она  проходит  через
каждое человеческое сердце -- и черезо все человеческие  сердца.  Линия  эта
подвижна, она колеблется в нас с годами. Даже в сердце,  объятом  злом,  она
удерживает  маленький  плацдарм  добра.  Даже  в  наидобрейшем   сердце   --
неискорен„нный уголок зла.
   С тех пор я понял правду всех  религий  мира:  они  борются  [со  злом  в
человеке] (в каждом человеке). Нельзя изгнать вовсе зло из мира, но можно  в
каждом человеке его потеснить.
   С тех пор я понял ложь всех  революций  истории:  они  уничтожают  только
современных им [носителей] зла (а не разбирая впопыхах -- и носителей добра)
-- само же зло, еще увеличенным, берут себе в наследство.
   К чести XX века надо отнести Нюрнбергский процесс: он  убивал  саму  злую
идею, очень мало -- зараженных ею людей (конечно, не Сталина здесь  заслуга,
уж он бы предпочел меньше растолковывать, а больше  расстреливать).  Если  к
ХХI-му веку человечество не взорвет и не  удушит  себя  --  может  быть  это
направление и восторжествует?..
   Да если оно не восторжествует -- то вся история человечества будет пустым
топтаньем, без малейшего смысла! Куда и зачем мы тогда движемся? Бить  врага
дубиной -- это знал и пещерный человек.
   "Познай самого  себя"!  Ничто  так  не  способствует  пробуждению  в  нас
всепонимания, как теребящие  размышления  над  собственными  преступлениями,
промахами и ошибками. После трудных неоднолетних  кругов  таких  размышлений
говорят ли мне о бессердечии наших высших  чиновников,  о  жестокости  наших
палачей -- я вспоминаю себя в капитанских погонах и поход  батареи  моей  по
Восточной Пруссии, объятой огнем, и говорю:
   -- А разве [мы] -- были лучше?..
   Досадуют   ли   при   мне   на   рыхлость   Запада,   его    политическую
недальновидность, разрозненность и растерянность -- я напоминаю:
   -- А разве мы, не пройдя Архипелага, -- были тв„рже? сильнее мыслями?
   Вот почему я оборачиваюсь к годам  своего  заключения  и  говорю,  подчас
удивляя окружающих:
   -- БЛАГОСЛОВЕНИЕ ТЕБЕ, ТЮРЬМА!

   Прав был Лев Толстой, когда [мечтал] о  посадке  в  тюрьму.  С  какого-то
мгновенья этот гигант стал иссыхать. Тюрьма была, действительно, нужна  ему,
как ливень засухе!
   Все писатели, писавшие о тюрьме, но сами не сидевшие там,  считали  своим
долгом выражать сочувствие к узникам, а тюрьму проклинать. Я  --  достаточно
там посидел, я душу там взрастил и говорю непреклонно:
   -- БЛАГОСЛОВЕНИЕ ТЕБЕ ТЮРЬМА, что ты была в моей жизни!

   (А из могил мне отвечают: Хорошо тебе говорить, когда ты жив остался!)


   1. Оружие его было -- кусочек эмали, отколупнутой от  умывальника.  Келли
припрятал его в ботинке, ботинок стоял у кровати. Келли  спустил  с  кровати
одеяло, прикрыл им ботинок, достал эмаль и под  одеялом  перерезал  вену  на
руке.

   2. С. Пеллико. Мои темницы. СПБ., 1836 г.

   3. Ибсен. "Враг народа".

   4. "Новый мир", 1964, No. 4.

   5. Кроме несчастного периода Беломора и Волгоканала.

   6. Революционеры прошлого оставили много следов тому. Серафимович в одном
рассказе описывает таким  общество  ссыльных.  Большевик  Ольминский  пишет:
"Горечь и злость -- эти чувства так хорошо знакомы арестанту, так близки его
душе." Он срывал зло на тех, кто приходил к нему  на  свидания.  Пишет,  что
потерял и всякий вкус к работе. Но ведь русские революционеры не получали  и
не отбывали (в массе своей) [[настоящих]] (больших) сроков.


   Глава 2. Или растление?

   Но меня останавливают: вы [не о том] совсем! Вы опять сбились на  тюрьму!
А надо говорить о [лагере].
   Да я, кажется,  и  о  лагере  говорил.  Ну  хорошо,  умолкну.  Дам  место
встречным мыслям. Многие лагерники  мне  возразят  и  скажут,  что  никакого
"восхождения" они не заметили, чушь, а растление -- на каждом шагу.
   Настойчивее и  значительнее  других  (потому  что  у  него  это  уже  вс„
написано) возразит Шаламов:
   "В лагерной обстановке люди никогда не остаются  людьми,  лагеря  не  для
этого созданы".
   "Все человеческие чувства  --  любовь,  дружба,  зависть,  человеколюбие,
милосердие, жажда славы, честность -- ушли от нас с мясом мускулов... У  нас
не было гордости, самолюбия, а  ревность  и  страсть  казались  марсианскими
понятиями...  Осталась  только  злоба  --  самое  долговечное   человеческое
чувство".
   "Мы поняли, что правда и ложь -- родные сестры".
   "Дружба не зарождается ни в нужде, ни в беде. Если  дружба  между  людьми
возникает -- значит, условия недостаточно трудны. Если беда и нужда сплотили
-- значит, они не крайние. Горе недостаточно остро  и  глубоко,  если  можно
разделить его с друзьями".
   Только  на  одно  различение  здесь  согласится   Шаламов:   восхождение,
углубление, развитие людей возможно в [тюрьме]. А
   "...лагерь -- отрицательная  школа  жизни  целиком  и  полностью.  Ничего
нужного, полезного никто оттуда не вынесет. Заключенный обучается там лести,
лганью, мелким и большим подлостям... Возвращаясь домой, он  видит,  что  не
только не вырос за время лагеря, но интересы его  стали  бедными,  грубыми".
*(1)
   С различением таким согласна и  Е.  Гинзбург:  "тюрьма  возвышала  людей,
лагерь растлевал". Да и как же тут возразить?
   В  тюрьме  (в  одиночке,  да  и  не  в  одиночке)  человек  поставлен   в
противостояние со своим горем. Это горе -- гора, но он должен вместить его в
себя, освоиться с ним и переработать его в себе, а себя в н„м. Это -- высшая
моральная работа, это всех и всегда возвышало.  *(2)  Поединок  с  годами  и
стенами -- моральная работа и путь к возвышению (коли ты его одолеешь). Если
годы эти ты разделяешь с товарищем, то не надо тебе умереть для его жизни, и
ему не надо умереть, чтобы ты выжил. Есть путь у вас вступить не в борьбу, а
в поддержку и обогащение.
   А в лагере этого пути, кажется, у вас и нет. Хлеб  не  роздан  равномерно
кусочками, а брошен в свалку -- хватай! сбивай соседей и рви  у  них!  Хлеба
выдано столько, чтоб на каждого выжившего приходился умерший или двое.  Хлеб
подвешен на сосне -- свали е„. Хлеб заложен в шахте --  полезай  да  добудь.
Думать ли тебе о сво„м горе, о прошлом и будущем, о человечестве и  о  Боге?
Твоя голова занята суетными расч„тами, сейчас заслоняющими тебе небо, завтра
-- уже не сто'ящими ничего. Ты [ненавидишь] труд -- он твой главный враг. Ты
ненавидишь окружающих --  твоих  соперников  по  жизни  и  смерти.  *(3)  Ты
исходишь от напряженной [зависти] и тревоги, что  где-то  сейчас  за  спиною
делят тот хлеб, что мог достаться тебе,  где-то  за  стеною  вылавливают  из
котла ту картофелину, которая могла попасть в твою миску.
   Лагерная жизнь устроена так, что зависть со всех сторон клюет душу,  даже
и самую защищенную от не„. Зависть распространяется и на [сроки] и на  самую
[свободу]. Вот в 45-м  году  мы,  Пятьдесят  Восьмая,  провожаем  за  ворота
бытовиков (по сталинской амнистии). Что мы испытываем к ним? Радость за них,
что идут домой? Нет,  зависть,  ибо  несправедливо  их  освобождать,  а  нас
держать. Вот В. Власов, получивший [двадцатку], первые 10 лет сидит спокойно
-- ибо кто же не сидит 10 лет? Но в 1947-48 многие начинают освобождаться --
и он завидует, нервничает, изводится: как же он-то получил  20?  как  обидно
эту вторую десятку сидеть. (Не спрашивал я его, но предполагаю: а  стали  те
возвращаться в лагерь [повторниками], ведь он должен был -- успокоиться?). А
вот в 1955-56 годах массово  освобождается  Пятьдесят  Восьмая,  а  бытовики
остаются  в  лагере.  Что  они  испытывают?  Ощущение  справедливости,   что
многострадальная  Статья  после  сорока  лет  непрерывных  гонений   наконец
помилована? Нет, повсеместную [зависть] (я много писем таких получил в  1963
году); освободили "врагов, которые не  нам,  уголовникам,  чета",  а  мы  --
сидим? за что?..
   Ещ„ ты постоянно сжат [страхом]: утерять и тот жалкий уровень, на котором
ты держишься, утерять твою еще не самую тяжелую работу, загреметь  на  этап,
попасть в Зону Усиленного Режима. А еще тебя бьют, если ты слабее всех,  или
ты бьешь того, кто слабее тебя.