ережить эти  18-20  часов  --  да
переживет!) А подготовка вот какая:  должны  быть  проверены  на  целость  и
крепость полы, стены и потолки вагонов; должны быть  надежно  обрешечены  их
маленькие оконца; должна быть прорезана в полу дыра для слива, и  это  место
особо укреплено вокруг жестяной обивкой  с  частыми  гвоздями;  должны  быть
распределены по эшелону равномерно и с нужною частотой вагонные площадки (на
них стоят посты конвоя с пулеметами), а если площадок мало, они должны  быть
достроены; должны быть оборудованы всходы на крыши;  должны  быть  продуманы
места расположения  прожекторов  и  обеспечено  безотказное  электропитание;
должны  быть  изготовлены  длинноручные  деревянные  молотки;  должен   быть
подцеплен штабной классный вагон, а если нет его  --  хорошо  оборудованы  и
утеплены теплушки для начальника  караула,  для  оперуполномоченного  и  для
конвоя; должны быть устроены кухни -- для конвоя  и  для  заключ„нных.  Лишь
после  этого  можно  идти  вдоль   вагонов   и   мелом   косо   надписывать:
"спецоборудование"  или  там  "скоропортящийся".  (В  "Седьмом  вагоне"   Е.
Гинзбург этап красными вагонами описала очень ярко и во  многом  освобождает
нас сейчас от подробностей.)
   Подготовка эшелона закончена -- теперь предстоит сложная боевая  операция
[посадки] арестантов в вагоны. Тут две важных обязательных [цели]:
   -- скрыть посадку от народа и
   -- терроризировать заключ„нных.
   Утаить посадку от жителей надо потому, что в эшелон сажается сразу  около
тысячи человек (по крайней мере двадцать пять  вагонов),  это  не  маленькая
группка из столыпина, которую можно провести  и  при  людях.  Все,  конечно,
знают, что аресты идут  каждый  день  и  каждый  час,  но  никто  не  должен
ужаснуться от их вида ВМЕСТЕ. В Орле в 38-м году не скроешь,  что  в  городе
нет дома, из которого не было бы арестованных, да и крестьянские  подводы  с
плачущими бабами запружают площадь перед орловской тюрьмой как на стрелецкой
казни у Сурикова. (Ах, кто б  это  нам  еще  нарисовал  когда-нибудь!  И  не
надейся: не модно, не модно...) Но не надо показывать нашим советским людям,
что набирается в сутки эшелон (в Орле в тот год набирался).  И  молодежь  не
должна этого видеть -- молодежь наше будущее.  И  поэтому  только  ночью  --
еженощно, каждой ночью, и так несколько месяцев -- из тюрьмы на вокзал гонят
пешую черную колонну  этапа  (воронки  заняты  на  новых  арестах).  Правда,
женщины опоминаются, женщины как-то узнают -- и  вот  они  со  всего  города
ночами крадутся на вокзал и подстерегают там состав на запасных  путях,  они
бегут вдоль вагонов, спотыкаясь о шпалы и рельсы, и у каждого вагона кричат:
такого-то здесь нет?.. такого-то и такого-то нет?.. И бегут к следующему,  а
к этому подбегают новые: такого-то нет?  И  вдруг  отклик  из  запечатанного
вагона: "я! я здесь!" Или: "ищите!  он  в  другом  вагоне!"  Или:  "женщины!
слушайте! моя жена тут рядом, около вокзала, сбегайте скажите ей!"
   Это  недостойные  нашей  современности  сцены  свидетельствуют  только  о
неумелой организации посадки в эшелон. Ошибки учитываются, и с какой-то ночи
эшелон широко охватывается кордоном рычащих и лающих овчарок.
   И в Москве, со старой ли Сретенской пересылки (теперь уж е„  и  арестанты
не помнят), с Красной ли Пресни, посадка в красные эшелоны -- только  ночью,
это закон.
   Однако, не нуждаясь в излишнем блеске дневного светила, конвой использует
ночные солнца -- прожекторы. Они удобны тем, что их можно собрать на  нужное
место -- туда, где арестанты испуганной кучкой сидят  на  земле  в  ожидании
команды: "Следующая пятерка -- встать! К вагону -- бегом!" (Только -- бегом!
Чтоб он не осматривался, не  обдумывался,  чтоб  он  бежал  как  настигаемый
собаками, и только боялся бы упасть.); и на эту неровную  дорожку,  где  они
бегут;  и  на  трап,  где  они  карабкаются.  Враждебные  призрачные   снопы
прожекторов  не  только  освещают:   они   --   важная   театральная   часть
арестантского перепуга, вместе с  резкими  угрозами,  ударами  прикладов  по
отстающим; вместе с командой "садись на землю!" (а иногда, как и  в  том  же
Орле на привокзальной площади: "Стать на колени!" -- и как новые богомольцы,
тысяча валится на колени); вместе с этой совсем ненужной,  но  для  перепуга
очень важной перебежкой к вагону; вместе с яростным  лаем  собак;  вместе  с
наставленными стволами (винтовок  или  автоматов,  смотря  по  десятилетию).
Главное: должна быть смята, сокрушена воля арестанта, чтоб у них и мысли  не
завязалось о  побеге,  чтоб  они  еще  долго  не  сообразили  своего  нового
преимущества: из каменной тюрьмы они перешли в тонкодощатый вагон.
   Но чтобы так четко посадить ночью тысячу человек в  вагоны,  надо  тюрьме
начать выдергивать их из камер и обрабатывать к этапу  с  утра  накануне,  а
конвою весь день долго и строго принимать их в  тюрьме  и  принятых  держать
часами долгими уже не в камерах, а на дворе, на земле, чтобы не смешались  с
тюремными. Так ночная посадка  для  арестантов  есть  только  облегчительное
окончание целого дня измора.
   Кроме обычных перекличек, проверок, стрижки, прожарки  и  бани,  основная
часть  подготовки  к  этапу  это  --  генеральный  [шмон]   (обыск).   Обыск
производится не тюрьмой, а принимающим конвоем. Конвою предстоит в  согласии
с  инструкцией  о   красных   этапах   и   собственными   оперативно-боевыми
соображениями провести этот обыск так, чтобы не оставить заключ„нным  ничего
способствующего побегу: отобрать вс„ колющее-режущее; отобрать  всевозможные
порошки (зубной, сахарный, соль, табак, чай),  чтобы  не  был  ими  ослеплен
конвой; отобрать всякие веревки, шпагат, ремни поясные и другие, потому  что
все они могут быть использованы при побеге (а значит --  и  ремешки!  и  вот
отрезают ремешки, которыми прист„гнут протез одноногого --  и  калека  берет
свою ногу через плечо и скачет, поддерживаемый соседями.) Остальные же  вещи
-- ценные, а также чемоданы,  должны  по  инструкции  быть  взяты  в  особый
вагон-камеру хранения, а в конце этапа возвращены владельцу.
   Но слаба, не натяжна власть московской  инструкции  над  вологодским  или
куйбышевским конвоем, но  телесна  власть  конвоя  над  арестантами.  И  тем
решается третья цель посадочной операции:
   -- по справедливости отобрать хорошие вещи у врагов народа в  пользу  его
сынов.
   "Сесть на землю!", "стать на колени!",  "раздеться  догола!"  --  в  этих
уставных  конвойных  командах  заключена  коренная  власть,  с  которой   не
поспоришь.  Ведь  голый  человек  теряет  уверенность,  он  не  может  гордо
выпрямиться и разговаривать  с  одетыми  как  с  равными.  Начинается  обыск
(Куйбышев, лето 1949 года). Голые подходят,  неся  в  руках  вещи  и  снятую
одежду, а вокруг -- множество настороженных вооруженных  солдат.  Обстановка
такая, будто ведут не на этап, а будут сейчас расстреливать  или  сжигать  в
газовых камерах -- настроение, когда  человек  перестает  уже  заботиться  о
своих вещах. Конвой вс„  делает  нарочито-резко,  грубо,  ни  слова  простым
человеческим  голосом,  ведь  задача  --  напугать  и   подавить.   Чемоданы
вытряхиваются (вещи на землю) и сваливаются в  отдельную  гору.  Портсигары,
бумажники  и  другие  жалкие  арестантские  "ценности"  все  отбираются   и,
безымянные, бросаются в тут же стоящую [бочку]. (И именно то, что это --  не
сейф, не сундук, не ящик, а бочка -- почему-то особенно  угнетает  голых,  и
кажется бесполезным протестовать.) Голому впору только поспевать собирать  с
земли свои обысканные тряпки и совать их в узелок или  связывать  в  одеяло.
Валенки? Можешь сдать, кидай вот сюда, распишись в ведомости! (не тебе  дают
расписку, а ты  расписываешься,  что  бросил  в  кучу!)  И  когда  уходит  с
тюремного двора последний грузовик с арестантами уже в  сумерках,  арестанты
видят, как конвоиры бросились расхватывать лучшие кожаные чемоданы из  груды
и  выбирать  лучшие  портсигары  из  бочки.  А  потом  полезли  за   добычей
надзиратели, а за ними и пересылочная [придурня'].

   Вот чего вам стоило за сутки добраться до телячьего вагона! Ну, теперь-то
влезли с облегчением,  ткнулись  на  занозистые  доски  нар.  Но  какое  тут
облегчение, какая теплушка?! Снова зажат арестант в клещах между  холодом  и
голодом, между жаждой и страхом, между блатарями и конвоем.
   Если в вагоне есть блатные (а  их  не  отделяют,  конечно,  и  в  красных
эшелонах), они занимают свои традиционные лучшие места на  верхних  нарах  у
окна. Это летом. А ну, догадаемся -- где ж их места зимой? Да вокруг печурки
же конечно, тесным кольцом вокруг печурки. Как вспоминает бывший вор Минаев,
*(1) в лютый мороз на их "теплушку" на всю дорогу  от  Воронежа  до  Котласа
(это несколько суток) в 1949 году выдали [три ведра] угля! Тут уж блатные не
только заняли места вокруг печки, не только отняли у  [фраеров]  все  теплые
вещи, надев их на себя, не побрезговали и [портянки] вытрясти из их  ботинок
и намотали на свои воровские ноги. Подохни ты сегодня, а я завтра! Чуть хуже
с едой -- весь па„к вагона принимают извне блатные и берут себе  лучшее  или
по потребности.  Лощилин  вспоминает  трехсуточный  этап  Москва-Переборы  в
1937-м году. Из-за каких-нибудь трех суток не  варили  горячего  в  составе,
давали сухим пайком.  Воры  брали  себе  всю  карамель,  а  хлеб  и  селедку
разрешали делить; значит были не голодны. Когда па„к  горячий,  а  воры  [на
подсосе], они же делят и баланду (трехнедельный  этап  Кишенев-Печора,  1945
год). При всем том не брезгуют  блатные  в  дороге  и  простой  грабиловкой:
увидели у эстонца зубы золотые -- положили его и выбили зубы кочергой.
   Преимуществом красных эшелонов считают зэки горячее  питание:  на  глухих
станциях (опять-такое не видит народ) эшелоны останавливают  и  разносят  по
вагонам баланду и кашу. Но и горячее питание умеют так подать,  чтобы  боком
выперло. Или (как в том же кишеневском эшелоне) наливают баланду в те  самые
ведра, которыми выдают и уголь.  И  помыть  нечем!  --  потому  что  и  вода
питьевая в эшелоне меряна, еще нехватней с  ней,  чем  с  баланадою,  так  и
хлебаешь баланду, заскребая крупинки угля. Или принеся  баланду  и  кашу  на
вагон, мисок дают с недостатком,  не  сорок,  а  двадцать  пять,  и  тут  же
командуют: "Быстрей, быстрей! Нам другие вагоны кормить, не ваш  один!"  Как
теперь есть? Как делить? Все разложить справедливо по мискам нельзя,  значит
надо дать на глазок да поменьше, чтоб не передать. (Первые  кричат:  "Да  ты
мешай, мешай!", последние молчат: пусть будет на дне погуще.)  Первые  едят,
последние ждут -- скорей бы, и  голодны,  и  баланда  остывает  в  бачке,  и
снаружи уже подгоняют: "ну, кончили? скоро?" Теперь наложить вторым -- и  не
больше, и не меньше, и не гуще, и не  жиже,  чем  первым.  Теперь  правильно
угадать добавку и разлить е„ хоть на двоих в одну миску. Вс„ это время сорок
человек не столько едят, сколько смотрят на раздел и мучаются.
   Не нагреют, от блатных не защитят, не напоют, не накормят -- но  и  спать
же не дадут. Днем конвоиры хорошо видят весь  поезд  и  минувший  путь,  что
никто не выбросился  в  бок  и  не  лег  на  рельсы,  ночью  же  их  терзает
бдительность. Деревянными  молотками  с  длинными  ручками  (общегулаговский
стандарт) они ночами на каждой остановке  гулко  простукивают  каждую  доску
вагона:  не  управились  ли  е„  уже  выпилить?  А  на  некотрых  остановках
распахивается  дверь  вагона.  Свет  фонарей  или   даже   луч   прожектора:
"Проверка!" Это значит: вспрыгивай на ноги и будь готов, куда покажут  --  в
левую или в правую сторону  всем  перебегать.  Вскочили  внутрь  конвоиры  с
молотками (а другие с автоматами, ощерились полукругом  извне)  и  показали:
налево! Значит, левые на  местах,  правые  быстро  перебегай  туда  же,  как
блошки, друг через друга, куда попало. Кто не проворен, кто зазевался -- тех
молотками по бокам, по спине -- бодрости поддают! Вот конвойные  сапоги  уже
топчут  ваше  нищенское  ложе,  расшвыривают   ваши   [шмотки],   светят   и
простукивают  молотками  --  нет  ли  где  пропила.  Нет.  Тогда   конвойные
становятся посредине и начинают со  счетом  пропускать  вас  слева  направо:
"Первый!.. Второй!.. Третий!.." Довольно  было  бы  просто  считать,  просто
взмахивать пальцем, но так бы страху не  было,  а  наглядней,  безошибочней,
бодрей и быстрей -- отстукивать этот счет  вс„  тем  же  молотком  по  вашим
бокам, плечам,  головам,  куда  придется.  Пересчитали,  сорок.  Теперь  еще
расшвырять, осветить и простучать левую сторону. Вс„, ушли, вагон заперт. До
следующей остановки можете спать. (Нельзя сказать, чтобы беспокойство конвоя
было совсем пустым -- из красных вагонов  бегут,  умеючи.  Вот  простукивают
доску -- а е„ уже перепиливать начали. Или вдруг утром при  раздаче  баланды
видят: среди небритых лиц несколько бритых. И с автоматами  окружают  вагон:
"Сдать ножи!" А это мелкое пижонство блатных и приблатненных:  им  "надоело"
быть небритымми, и вот теперь приходиться сдать МОЙКУ -- бритву.)
   От других беспересадочных  поездов  дальнего  следования  красный  эшелон
отличается тем, что севший в него еще  не  знает  --  вылезет  ли.  Когда  в
Соликамске разгружали эшелон из ленинградских тюрем (1942 г.) -- вся  насыпь
была уложена трупами, лишь немногие доехали живыми. Зимами 1944-45 и 1945-46
годов в поселок Железнодорожный (Княж-Погост), как и  во  все  главные  узлы
Севера, арестантские эшелоны с освобожденных территорий -- то прибалтийский,
то польский, то немецкий -- приходили, везя при себе вагон или  два  трупов.
Но это значит,  в  пути  аккуратно  отбирались  трупы  из  живых  вагонов  в
мертвецкие. Так было не всегда. На станции  Сухобезводная  (УнжЛаг)  сколько
раз, дверь вагона раскрыв по прибытии, только и узнавали, кто жив  тут,  кто
мертв: не вылез, значит и мертв.
   Страшно  и  смертно  ехать  зимой,  потому  что  конвою  за  заботами   о
бдительности не под силу уже таскать уголь для двадцати пяти печек. Но  и  в
жару ехать не так-то сладко: из четырех малых  окошек  два  зашиты  наглухо,
крыша вагона перегрета; а воду носить для тысячи человек и вовсе  конвою  не
надорваться же, если не управлялись напоить и один столыпин.  Лучшие  месяцы
этапов поэтому считаются у арестантов -- апрель  и  сентябрь.  Но  и  самого
хорошего   сезона   не    хватит,    если    идет    эшелон    ТРИ    МЕСЯЦА
(Ленинград-Владивосток, 1935-й). А если  надолго  так  он  и  рассчитан,  то
продумано в н„м и политическое воспитание бойцов конвоя и духовное призрение
заключ„нных душ:  при  таком  эшелоне  в  отдельном  вагоне  едет  [кум]  --
оперуполномоченный. Он заранее готовился к этапу еще в  тюрьме,  и  люди  по
вагонам рассованы не как-нибудь, а по спискам с его визой. Это он утверждает
старосту каждого вагона и в каждый вагон обучил и посадил стукача. На долгих
остановках он находит повод вызвать из вагона одного и другого, выспрашивает
о чем там в вагоне говорят. Уж такому оперу стыдно окончить путь без готовых
результатов -- и вот в пути он закручивает кому-нибудь  следствие,  смотришь
-- к месту назначения арестанту намотан и новый срок.
   Нет уж, будь и он проклят с  его  прямизной  и  беспересадочностью,  этот
красный телячий этап! Побывавший в н„м -- не забудет. Скорей бы уж в лагерь,
что ли! Скорей бы уж приехать.
   Человек -- это надежда и  нетерпение.  Как  будто  в  лагере  будет  опер
человечнее или стукачи не так бессовестны -- да наоборот!  Как  будто  когда
приедем -- не с теми же угрозами и собаками нас будут сошвыривать на  землю:
"Садись!" Как будто если в вагон забивает снег, то  на  земле  его  слой  не
толще. Как будто если нас сейчас выгрузят, то уж  мы  и  доехали  до  самого
места, а нас не повезут теперь по узкоколейке на открытых платформах. (А как
на открытых платформах везти? как конвоировать? -- задача  для  конвоя.  Вот
как: велят нам скрючиться, повалом лечь и накроют общим  большим  брезентом,
как матросов в "Потемкине" для расстрела. И за брезент еще спасибо!  Оленеву
с товарищами досталось на севере в октябре на открытых платформах  просидеть
целый день (их погрузиили уже, а паровоз не слали). Сперва пошел  дождь,  он
перешел в мороз, и лохмотья замерзали на зэках.)  Поездочек  на  ходу  будет
кидать, борта платформы станут трещать и ломиться,  и  кого-то  от  болтанки
сбросит под колеса.  А  вот  загадка:  от  Дудинки  ехать  узкоколейкой  100
километров в полярный мороз и на открытых платформах --  так  где  усядуться
блатные? Ответ: в середине каждой платформы, чтобы скотинка грела их со всех
сторон и чтобы самим под рельсы не  свалиться.  Верно.  Еще  вопрос:  а  что
увидят зэки в конечной точке этой узкоколейки (1939)? Будут ли  там  здания?
Нет, ни одного. Землянки? Да, но уже заполненные, не для них. Значит,  сразу
они будут копать себе землянки? Нет, потому что как же копать их в  полярную
зиму? Вместо этого они пойдут добывать металл. -- А жить? -- Что' -- жить?..
Ах, жить... Жить -- в палатках.
   Но не всякий же раз еще и на узкоколейке?.. Нет, конечно. Вот  приезд  на
самое место: станция Ерцево, февраль 1938 года. Вагоны вскрыли ночью.  Вдоль
поезда разожжены костры  и  при  них  происходит  выгрузка  на  снег,  счет,
построение, опять счет.  Мороз  --  минус  тридцать  два  градуса.  Этап  --
донбасский, арестованы были все еще летом, поэтому в  полуботинках,  туфлях,
сандалиях. Пытаются греться у костров -- их отгоняют: не  для  того  костры,
для света. С первой же минуты немеют пальцы. Снег набился в легкую  обувь  и
даже не тает. Никакой пощады, команда: "Становись! разберись!.. шаг вправо..
шаг влево... без предупреждения... Марш!" Взвыли на цепях  собаки  от  своей
любимой команды, от этого волнующего мига. Пошли конвоиры в полушубках --  и
обреченные  в  летнем  платье  пошли  по  глубокоснежной  и  совершенно   не
проторенной дороге --  куда-то  в  темную  тайгу.  Впереди  --  ни  огонька.
Полыхает полярное сияние -- наше первое и наверно последнее... Ели трещат от
мороза. Разутые люди мерят и торят снег коченеющими ступнями, голенями.
   Или вот приезд на Печору в  январе  1945  года.  ("Наши  войска  овладели
Варшавой!.. Наши войска отрезали Восточную Пруссию!"). Пустое снежное  поле.
Вышвырнутых из вагонов посадили в снег и по шесть  человек  в  ряд  и  долго
считали, ошибались и пересчитывали. Подняли, погнали на шесть километров  по
снежной целине. Этап тоже с юга (Молдавия), все -- в кожаной обуви.  Овчарок
допустили идти близко сзади, и они толкали зэков последнего  ряда  лапами  в
спину, дышали собачьим дыханием в затылки (в ряду этом шли два священника --
старый седовласый о. Федор Флоря и  поддерживавший  его  молодой  о.  Виктор
Шиповальников).  Каково  применение  овчарок?  Нет,   каково   самообладание
овчарок! -- ведь укусить как хочется!
   Наконец, дошли. Приемная  лагерная  баня:  раздеваться  в  одном  домике,
перебегать через двор голыми, мыться в другом. Но теперь это уже  вс„  можно
перенести: отмучились от главного. Теперь-то  ПРИЕХАЛИ!  Стемнело.  И  вдруг
узнается: в лагере нет мест, к приему этапа лагерь не готов.  И  после  бани
этапников снова строят, считают, окружают собаками -- и опять,  волоча  свои
вещи, вс„ те же шесть километров, только уже  во  тьме,  они  месят  снег  к
своему эшелону [назад]. А вагонные  двери  все  эти  часы  были  отодвинуты,
теплушки выстыли, в них не осталось даже прежнего жалкого тепла, да к  концу
пути и уголь весь сожжен, и взять его сейчас  негде.  Так  они  перекоченели
ночь, утром дали им пожевать сухой тарани (а кто хочет пить -- жуй снег)  --
и повели опять по той же дороге.
   И это еще случай СЧАСТЛИВЫЙ! -- ведь лагерь-то есть, сегодня не примет --
так примет завтра.  А  вообще  по  свойству  красных  эшелонов  приходить  в
пустоту, конец этапа нередко становится днем открытия [нового]  лагеря,  так
что под полярным сиянием их