провожали его до подъезда. "Петроградская правда"  от  8,  9  и  10
марта   *(11)   подтверждает   мирный   и   успешный   исход    переговоров,
благожелательно пишет о митрополите. "В Смольном договорились, что церковные
чаши, ризы в присутствии верующих будут перелиты в слитки".
   И опять же вымазывается какой-то компромис!  Ядовитые  пары  христианства
отравляют революционную волю. [Такое] единение и [такая] сдача ценностей [не
нужны] голодающим  Поволжья!  Сменяется  бесхребетный  состав  Петропомгола,
газеты взлаивают на "дурных пастырей"  и  "князей  церкви",  и  разъясняется
церковным представителям: не надо никаких ваших [жертв]! и  никаких  с  вами
[переговоров]! [вс„ принадлежит  власти]  --  и  она  возьмет,  что  считает
нужным.
   И  началось  в  Петрограде,  как  и  всюду,  принудительное  изъятие   со
столкновениями.
   Теперь были законные основания начать церковные процессы. *(12)

   з) [Московский церковный процесс]  (26  апреля  --  7  мая  1922  г.),  в
Политехническом музее, Мосревтрибунал, председатель Бек, прокуроры  Лунин  и
Лонгинов. 17 подсудимых, протоиереев и мирян, обвиненных  в  распространении
патриаршего воззвания. Это обвинение  --  важней  самой  сдачи  или  несдачи
ценностей. Протоиерей А. Н. Заозерский в СВОЕМ ХРАМЕ ВСЕ ЦЕННОСТИ СДАЛ, но в
принципе отстаивает  патриаршье  воззвание,  считая  насильственное  изъятие
святотатством -- и стал центральной  фигурой  процесса  --  и  будет  сейчас
РАССТРЕЛЯН. (Что и доказывает: не голодающих важно накормить,  а  сломить  в
удобный час церковь.)
   5 мая вызван в Трибунал свидетелем -- патриарх Тихон. Хотя публика в зале
-- уже подобранная, подсаженная (в этом 1922 не сильно отличается от 1937-го
и 1968-го), но так еще въелась закваска Руси  и  так  еще  пл„нкой  закваска
Советов, что при входе  патриарха  поднимается  принять  его  благословление
больше половины присутствующих.
   Тихон берет на  себя  всю  вину  за  составление  и  рассылку  воззвания.
Председатель старается допытаться: да не может этого быть! да неужели  своею
рукой -- и все строчки? да вы, наверное, только подписали, а [кто писал]?  а
[кто советчики]? И потом: зачем вы в воззвании упоминаете о травле,  которую
газеты ведут против вас? (Ведь травят [вас], зачем же это слышать  [нам]...)
Что вы хотели выразить?
   Патриарх: -- Это надо спросить у тех, кто травлю поднимал, с какой  целью
это поднимается?
   Председатель: -- Но ведь это ничего общего не имеет с религией!
   Патриарх: -- Это исторический характер имеет.
   Председатель: -- Вы употребили выражение, что пока  вы  с  Помголом  вели
переговоры -- [за спиною] был выпущен декрет?
   Тихон: -- Да.
   Председатель:  --  Таким  образом  вы  считаете,  что  Советская   власть
поступила неправильно?
   Сокрушительный  аргумент!  Еще  миллионы   раз   нам   его   повторят   в
следовательских ночных кабинетах! И мы никогда не  будем  сметь  так  просто
ответить, как
   Патриарх: -- Да.
   Председатель: -- Законы, существующие в государстве, вы считаете для себя
обязательными или нет?
   Патриарх:  --  Да,  признаю,  [поскольку  они  не  противоречат  правилам
благочестия].
   (Все бы так отвечали! Другая была б наша история!)
   Идет переспрос о канонике. Патриарх поясняет: если церковь сама  переда„т
ценности --  это  не  святотатство,  а  если  отбирать  помимо  е„  воли  --
святотатство. В воззвании не сказано, чтобы  вообще  не  сдавать,  а  только
осуждается сдача против воли.
   (Так тем нам интересней -- против воли!)
   Изумлен председатель товарищ Бек: -- Что же для вас в конце концов  более
важно -- церковные каноны или точка зрения советского правительства?
   (Ожидаемый ответ: -- ...советского правительства.)
   -- Хорошо, пусть святотатство по канонам, -- восклицает обвинитель, -- но
с точки зрения [[милосердия]]!!
   (Первый раз и за 50 лет последний  вспоминают  на  трибунале  это  убогое
[милосердие]...)
   Проводится и филологический анализ. "Святотатство" от свято-тать.
   Обвинитель: -- Значит, мы, представители  советской  власти  --  воры  по
святым вещам?
   (Долгий шум в зале. Перерыв. Работа комендантских помощников.)
   Обвинитель: -- Итак, вы представителей советской власти, ВЦИК,  называете
ворами?
   Патриарх: -- Я привожу только каноны.
   Далее обсуждается термин  "кощунство".  При  изъятии  из  церкви  Василия
Кессарийского иконная риза не входила в ящик, и тогда е„ топтали ногами.  Но
сам патриарх там не был?
   Обвинитель: -- Откуда вы  знаете?  [Назовите  фамилию]  того  священника,
который вам это рассказывал! (= мы его сейчас посадим!)
   Патриарх не называет.
   Значит -- ложь!
   Обвинитель наседает торжествующе:  --  Нет,  [кто]  эту  гнусную  клевету
распространил?
   Председатель: -- Назовите фамилии тех, кто топтал ризу ногами! (Они  ведь
при этом визитные карточки оставляли.) Иначе Трибунал не может вам верить!
   Патриарх не может назвать.
   Председатель: -- Значит, вы заявляете голословно!
   Еще оста„тся доказать, что патриарх хотел свергнуть советскую власть. Вот
как это доказывается: "агитация является попыткой подготовить  [настроение],
чтобы в будущем подготовить и [свержение]".
   Трибунал постановляет возбудить против патриарха уголовное дело.
   7 мая выносится приговор:  из  семнадцати  подсудимых  --  одиннадцать  к
расстрелу. (Расстреляют пятерых.)
   Как говорил Крыленко, мы не шутки пришли шутить.
   Еще через неделю патриарх отстранен и арестован. (Но  это  еще  не  самый
конец. Его пока отвозят в Донской монастырь и там будут содержать в  строгом
заточении, пока верующие привыкнут к его отсутствию. Помните,  удивлялся  не
так давно Крыленко: а  какая  опасность  грозит  патриарху?..  Верно,  когда
подкрад„тся, не поможешь ни звоном, ни телефоном.)
   Еще через две недели арестовывается в Петрограде и  митрополит  Вениамин.
Он не  был  высокий  сановник  церкви,  ни  даже  --  назначенным,  как  все
митрополиты. Весною 1917 г. --  впервые  со  времен  древнего  Новгорода  --
избрали митрополита в Москве и в Петрограде. Общедоступный, кроткий,  частый
гость на заводах и фабриках, популярный в народе и в низшем духовенстве,  их
голосами и был избран Вениамин. Не понимая времени, задачею своей  он  видел
свободу церкви от политики, "ибо в прошлом она  много  от  не„  пострадала".
Этого-то митрополита и вывела на
   и)  [Петроградский  церковный  процесс]  (9  июня  --  5  июля  1922  г.)
Обвиняемых  (в  сопротивлении  сдаче  церковных  ценностей)  было  несколько
десятков человек, в том числе -- профессора  богословия,  церковного  права,
архимандриты, священники и миряне. Председателю трибунала Сем„нову -- 25 лет
отроду  (по  слухам  --  булочник).  Главный  обвинитель  --  член  коллегии
Наркомюста П. А. Красиков -- ровесник и красноярский, а  потом  эмигрантский
приятель Ленина, чью игру на скрипке Владимир Ильич так любил слушать.
   Еще на Невском и на повороте с Невского что ни день густо стоял народ,  а
при провозе митрополита многие опускались на колени и пели "Спаси,  Господи,
люди твоя!" (Само собою, тут же, на улице, как и в здании суда, арестовывали
слишком ретивых верующих.) В зале большая часть публики -- красноармейцы, но
и те всякий раз вставали при входе митрополита в белом клобуке. А обвинитель
и трибунал называли его врагом народа (словечко уже было, заметим).
   От процесса к  процессу  сгущаясь,  уже  очень  чувствовалось  стесненное
положение адвокатов.  Крыленко  ничего  нам  не  рассказал  о  том,  но  тут
рассказывает очевидец. Главу защитников Бобрищева-Пушкина [самого  посадить]
загремел угрозами Трибунал -- и так это было уже в нравах времени, и так это
было  реально,  что  Бобрищев-Пушкин  поспешил  передать  адвокату  Гуровичу
золотые часы  и  бумажник...  А  свидетеля  профессора  Егорова  Трибунал  и
постановил тут же заключить под стражу за высказывания в пользу митрополита.
Но оказалось, что Егоров к этому готов: с ним -- толстый портфель, а  в  н„м
-- еда, бель„ и даже одеяльце.
   Читатель замечает, как суд постепенно приобретает знакомые нам формы.
   Митрополит  Венимамин  обвиняется  в  том,  что  злонамеренно  вступил  в
соглашение с... Советской властью и тем добился смягчения декрета об изъятии
ценностей. Свое обращение к  Помголу  злонамеренно  распространял  в  народе
(Самиздат!). И действовал в согласии с мировой буржуазией.
   Священник Красницкий, один из главных живоцерковников  и  сотрудник  ГПУ,
свидетельствовал,  что  священники  сговорились  вызвать  на  почве   голода
восстание против советской власти.
   Были выслушаны свидетели только обвинения, а свидетели защиты не допущены
к показания. (Ну, как похоже!.. Ну, вс„ больше и больше...)
   Обвинитель Смирнов  требовал  "шестнадцать  голов".  Обвинитель  Красиков
воскликнул: "Вся православная  церковь  --  контрреволюционная  организация.
Собственно следовало бы [посадить в тюрьму всю Церковь]!"
   (Программа очень реальная, она вскоре почти удалась. И хорошая  база  для
ДИАЛОГА.)
   Пользуемся редким случаем привести несколько сохранившихся фраз  адвоката
(С. Я. Гуровича), защитника митрополита:
   -- "Доказательства виновности нет, фактов нет,  нет  и  обвинения...  Что
скажет история? (Ох, напугал!  Да  забудет  и  ничего  не  скажет!)  Изъятие
церковных  ценностей  в  Петрограде  прошло  с   полным   спокойствием,   но
петроградское  духовенство  --  на  скамье   подсудимых,   и   чьи-то   руки
подталкивают их к смерти. Основной принцип, подчеркиваемый  вами  --  польза
советской власти. Но не забывайте, что на крови мучеников растет церковь. (А
у нас не вырастет!)... Больше нечего сказать,  но  и  трудно  расстаться  со
словом. Пока длятся прения -- подсудимые живы. Кончатся прения  --  кончится
жизнь..."
   Трибунал приговорил к смерти десятерых. Этой смерти они  прождали  больше
месяца, до конца процесса эсеров  (как  если  б  готовили  их  расстреливать
вместе с эсерами). После того ВЦИК шестерых помиловал, а четверо (митрополит
Вениамин; архимандрит Сергий, бывший член  Государственной  Думы;  профессор
права Ю. П. Новицкий; и присяжный поверенный Ковшаров) расстреляны в ночь  с
12 на 13 августа.
   Мы  очень  просим  читателя  не  забывать   о   принципе   провинциальной
множественности. Там, где было два церковных процесса, там было их  двадцать
два.



   К процессу эсеров  очень  торопились  с  уголовным  кодексом:  пора  было
уложить гранитные глыбы Закона! 12 мая, как договорились,  открылась  сессия
ВЦИК, а с проектом кодекса вс„ еще не успевали --  он  только  подан  был  в
Горки Владимиру Ильичу на просмотр.  Шесть  статей  кодекса  предусматривали
своим высшим пределом расстрел. Это не было  удовлетворительно.  15  мая  на
полях проекта Ильич добавил еще шесть статей,  по  которым  также  необходим
расстрел (в том числе -- по ст. 69: пропаганда и агитация... в частности  --
призыв к пассивному противодействию правительству, к массовому  невыполнению
воинской или налоговой повинности.) *(13) И еще один  случай  расстрела:  за
неразрешенное возвращение из-за границы (ну, как все социалисты  то  и  дело
шныряли прежде). И еще одну кару,  равную  расстрелу:  высылку  за  границу.
(Предвидел Владимир Ильич то  недалекое  время,  когда  отбою  не  будет  от
рвущихся к нам из Европы, но выехать от нас на  Запад  никого  нельзя  будет
понудить добровольно.) Главный вывод Ильич так пояснил наркому юстиции:
   "Товарищ Курский! По-моему  надо  расширить  применение  расстрела...  (с
заменой высылкой за границу) ко всем видам деятельности меньшевиков,  эсеров
и т. п.; найти формулировку, ставящую эти деяния [в связь с  [[международной
буржуазией]] ]" (курсив и разрядка Ленина). *(14)
   [Расширить применение расстрела]!  --  чего  тут  не  понять?  (Много  ли
выслали?) [Террор -- это средство убеждения], *(15) кажется ясно!
   А Курский вс„ же не допонял. Он вот чего, наверно, не дотягивал: как  эту
формулировку составить, как эту самую [связь] запетлять. И на другой день он
приезжал к председателю СНК за разъяснениями. Эта беседа нам не известна. Но
вдогонку, 17 мая, Ленин послал из Горок второе письмо:
   "Т.  Курский!  В  дополнение  к  нашей  беседе   посылаю   вам   набросок
дополнительного параграфа Уголовного  кодекса...  Основная  мысль,  надеюсь,
ясна, несмотря на все недостатки черняка: открыто выставить принципиальное и
политически правдивое (а не только юридически-узкое) положение, мотивирующее
[суть] и [оправдание] террора, его необходимость, его пределы.
   Суд должен не устранить террор;  обещать  это  было  бы  самообманом  или
обманом, а обосновать и узаконить его принципиально, ясно, без фальши и  без
прикрас.  Формулировать  надо  как  можно  шире,  ибо  только  революционное
правосознание и революционная совесть поставят условия применения  на  деле,
более или менее широкого.
   С коммунистическим приветом
   Ленин" *(16)

   Комментировать этот важный документ мы не беремся. Над ним уместны тишина
и размышление.
   Документ тем особенно важен, что он -- из последних  земных  распоряжений
еще  не  охваченного  болезнью  Ленина,  важная  часть   его   политического
завещания. Через девять дней после этого письма его постигает  первый  удар,
от которого лишь неполно и ненадолго он  оправится  в  осенние  месяцы  1922
года.  Быть  может  и  написаны  оба  письма  Курскому  в  том  же   светлом
беломраморном будуаре-кабинетике, угловом 2-го этажа, где уже стояло и ждало
будущее смертное ложе вождя.
   А дальше прикладывается тот самый [черняк], два варианта  дополнительного
параграфа, из которого через несколько лет  вырастает  и  58-4  и  вся  наша
матушка  58-я  Статья.  Читаешь  и  восхищаешься:   вот   оно   что   значит
[формулировать как  можно  шире]!  вот  оно  что  значит  применения  [более
широкого]! Читаешь и вспоминаешь, как широко хватала родимая...
   "...пропаганда или агитация, или участие в  организации,  или  содействие
(объективно содействующие или [способные содействовать])... организациям или
лицам, деятельность которых имеет характер..."
   Да дайте мне сюда Блаженного Августина, я его  сейчас  же  в  эту  статью
вгоню!

   Вс„ было, как надо, внесено, перепечатано, расстрел расширен -- и  сессия
ВЦИК в 20-х числах мая приняла  и  постановила  ввести  Уголовный  Кодекс  в
действие с 1 июня 1922г.
   И теперь на законнейшем основании начался двухмесячный
   к) [Процесс эсеров] (8 июня -- 7 августа 1922  г.).  Верховный  Трибунал.
Обычный председатель т. Карклин (хорошая фамилия для судьи!) был  для  этого
ответственного  процесса,  за  которым  следил  весь  социалистический  мир,
заменен  оборотистым  Георгием  Пятаковым.  (Любит  насмехаться   запасливая
судьба! -- но ведь и время оставляет нам подумать! Пятнадцать  лет  оставила
Пятакову...) Адвокатов не было -- подсудимые, видные  эсеры,  защищали  себя
сами. Пятаков держался резко, мешал подсудимым высказываться.
   Если бы мы с читателем не были уже достаточно подкованы, что  главное  во
всяком судебном процессе не обвинение, не  так  называемая  "[вина]",  а  --
[целесообразность], -- может  быть  мы  бы  не  сразу  распахнувшеюся  душой
приняли этот  процесс.  Но  [целесообразность]  срабатывает  без  осечки:  в
отличие от меньшевиков эсеры были сочтены еще опасными,  еще  нерассеянными,
недобитыми  --  и  для  крепости  новосозданной   диктатуры   (пролетариата)
целесообразно было их добить.
   А не зная этого принципа  можно  ошибочно  воспринять  весь  процесс  как
партийную месть.
   Над обвинениями, высказанными в этом суде, невольно задумаешься, перенося
их  на  долгую,  протяженную  и  вс„  тянующуюся  историю   государств.   За
исключением считанных парламентских демократий в считанные  десятилетия  вся
история государств есть история переворотов и захватов власти.  И  тот,  кто
успевает сделать  переворот  проворней  и  прочней,  от  этой  самой  минуты
осеняется светлыми ризами Юстиции, и каждый прошлый и  будущий  шаг  его  --
законен и отдан о'дам, а каждый прошлый и будущий шаг его неудачливых врагов
-- преступен, подлежит суду и законной казни.
   Всего неделю назад принят уголовный  кодекс  --  но  вот  уже  пятилетнюю
прожитую послереволюционную историю трамбуют в него. И двадцать, и десять, и
пять лет назад эсеры были -- соседняя  по  свержению  царизма  революционная
партия, взявшая на  себя  (благодаря  особенностям  своей  тактики  террора)
главную тяжесть каторги, почти не доставшейся большевикам.
   А теперь вот первое обвинение против них: эсеры -- инициаторы Гражданской
войны! Да, е„ начали они, это -- [[они]] начали! Они обвиняются, что  в  дни
Октябрьского  переворота  вооруженно  воспротивились  ему.  Когда  Временное
правительство, ими поддерживаемое и отчасти ими составленное,  было  законно
сметено пулеметным огнем матросов, -- эсеры  совершенно  незаконно  пытались
его отстоять *(17) и даже на выстрелы отвечали выстрелами,  и  даже  подняли
юнкеров, состоявших у того, свергаемого правительства на военной службе.
   Разбитые оружейно, они не покаялись и политически. Они не стали на колени
перед СНК, объявившим себя правительством. Они продолжали упорствовать,  что
единственно законным было предыдущее правительство. Они не признали  тут  же
краха  своей  двадцатилетней  политической  линии,  *(18)  но  попросили  их
помиловать, распустить, перестать считать партией. *(19)
   А вот и второе обвинение: они углубили пропасть  Гражданской  войны  тем,
что 5 и 6 января 1918 г. выступили как демонстранты и тем  самым  бунтовщики
против законной власти Рабоче-Крестьянского правительства: они  поддерживали
свое  незаконное  (избранное  всеобщим  свободным  равным  тайным  и  прямым
голосованием) Учредительное Собрание  против  матросов  и  красногвардейцев,
законно разгоняющих и то Собрание и тех демонстрантов.  (А  к  чему  доброму
могли бы повести спокойные заседания Учредительного Собрания?  --  только  к
пожару трехлетней Гражданской войны. Потому-то и началась Гражданская война,
что не все жители единовременно и  послушно  подчинились  законным  декретам
Совнаркома).
   Обвинение третье: они не признали Брестского мира  --  того  законного  и
спасительного Брестского мира, который не отрубал у России головы, а  только
часть туловища. Тем самым, устанавливает  обвинительное  заключение,  налицо
"все признаки [государственной измены] и преступных действий, направленных к
вовлечению страны в войну".
   Государственная измена! -- она тоже перевертушка, е„ как поставишь...
   Отсюда же вытекает и тяжкое четвертое  обвинение:  летом  и  осенью  1918
года, когда кайзеровская Германия еле достаивала  свои  последние  месяцы  и
недели  против  союзников,  а  Советское  правительство,  верное  Брестскому
договору, поддерживало Германию в этой тяжелой  борьбе  поездными  составами
продовольствия  и  ежемесячными  золотыми  уплатами  --  эсеры  предательски
готовились (даже не готовились, а по своей манере  больше  [[обсуждали]]:  а
что, если бы...) взорвать путь перед одним таким поездом и  оставить  золото
на родине --  то  есть  они  "готовились  к  преступному  разрушению  нашего
народного достояния -- железных дорог".
   (Тогда еще не стыдились и не скрывали,  что  --  да,  вывозилось  русское
золото в будущую империю  Гитлера,  и  не  навенуло  Крыленке  с  его  двумя
факультетами,  историческим  и  юридическим,  и  из  помощников   никто   не
подшепнул, что если рельсы стальные -- народное достояние, то может  быть  и
золотые слитки?..)
   Из  четвертого  обвинения  неумолимо  вытягивается   пятое:   технические
средства  для  такого  взрыва  эсеры  намеревались  приобрести  на   деньги,
полученные у союзных представителей (чтобы [не отдавать] золота  Вильгельму,
они  хотели  [взять]  деньги  у  Антанты)  --  а  это  уже  крайний   предел
предательства! (На  всякий  случай  бормотнул  Крыленко,  что  и  со  штабом
Людендорфа эсеры были с