огический
рынок, пустующий без идеологии более сильной.  Лагерная  хватка,  жестокость
людских  отношений,  броня  бесчувствия  на  сердце,   враждебность   всякой
добросовестной работе -- вс„ это без труда покорило прилагерный мир, а затем
и глубоко отразилось на всей [воле].
   Так Архипелаг мстит Союзу за сво„ создание.
   Так никакая жестокость не проходит нам даром.
   Так дорого платим мы всегда, гоняясь за тем, что подешевле.



   Перечислять эти места, местечки и пос„лки -- почти то же,  что  повторять
географию Архипелага. Ни одна лагерная зона не может  существовать  сама  по
себе -- близ не„ должен  быть  пос„лок  вольных.  Иногда  этот  пос„лок  при
каком-нибудь временном лесоповальном лагпункте простоит несколько лет  --  и
вместе с лагерем исчезнет. Иногда он  вкоренится,  получит  имя,  поселковый
совет, подъездную дорогу -- и останется навсегда. А иногда из этих  пос„лков
вырастают  знаменитые  города  --  такие  как  Магадан,   Дудинка,   Игарка,
Темир-Тау, Балхаш, Джезказган, Ангрен, Тайшет, Братск, Сов. Гавань.  Пос„лки
эти гноятся не только на диких отшибах, но  и  в  самом  туловище  России  у
донецких и тульских шахт, близ  торфоразработок,  близ  сельскохозяйственных
лагерей. Иногда заражены и относятся к прилагерному миру целые  районы,  как
Таншаевский. А когда лагерь впрыснут в  тело  большого  города,  даже  самой
Москвы -- прилагерный мир тоже существует, но не  особым  пос„лком,  а  теми
отдельными людьми, которые ежевечерне растекаются от  него  троллейбусами  и
автобусами и ежеутренне стягиваются к нему опять (передача  заразы  вовне  в
этом случае ид„т ускоренно. )
   Еще есть такие городки как Кизел (на пермской горнозаводской ветке);  они
начали жить до всякого Архипелага, но затем оказались в окружении  множества
лагерей -- и так превратились в одну из  провинциальных  столиц  Архипелага.
Такой город весь  дышит  лагерным  окружением,  офицеры-лагерщики  и  группы
солдат  охраны  ходят  и  ездят  по  нему  густо,  как  оккупанты;  лагерное
управление -- главное учреждение города; телефонная сеть -- не городская,  а
лагерная; маршруты автобусов все ведут из центра города в лагеря; все жители
кормятся от лагерей.
   Из таких провинциальных столиц Архипелага крупнейшая  --  Караганда.  Она
создана и наполнена ссыльными и бывшими заключ„нными, так что  старому  зэку
по улице и пройти нельзя, чтобы то и дело не встречать знакомых.  В  ней  --
несколько лагерных управлений. И как  песок  морской  рассыпано  вокруг  не„
лагпунктов.
   Кто же жив„т в прилагерном мире? 1) Коренные местные жители (их  может  и
не быть); 2) ВОхра -- военизированная  охрана;  3)  Лагерные  офицеры  и  их
семьи; 4) Надзиратели с семьями (надзиратели, в отличие  от  охраны,  всегда
живут по-домашнему, даже когда числятся на военной службе); 5)  Бывшие  зэки
(освободившиеся из этого или соседнего лагеря); *(1) 6) Разные ущемленные --
полурепрессированные, с "нечистыми" паспортами. (Они, как бывшие зэки, живут
здесь не по доброй воле, а по заклятью: им  если  и  не  указана  прямо  эта
точка, как ссыльным, то во всяком месте им будет хуже с работой и жиль„м,  а
может быть и совсем доить не дадут.); 7) Производственное начальство. Это --
люди высокопоставленные, всего несколько человек на большой пос„лок. (Иногда
их тоже может не быть); 8) Собственно [вольняшки], вс„ наброд  да  приволока
-- разные приблудные, пропащие и приехавшие на лихие заработки. Ведь в  этих
дал„ких гиблых местах  можно  работать  втрое  хуже,  чем  в  метрополии,  и
получать вчетверо бо'льшую  зарплату:  за  полярность,  за  удал„нность,  за
неудобства, да еще  приписывая  себе  труд  заключ„нных.  К  тому  ж  многие
стягиваются сюда по вербовке, по договорам и  еще  получают  подъ„мные.  Для
тех, кто умеет мыть золото из производственных нарядов, прилагерный  мир  --
Клондайк. Сюда тянутся с поддельными дипломами, сюда приезжают  авантюристы,
проходимцы, рвачи. Выгодно ехать сюда тем, кому нужна бесплатно чужая голова
(полуграмотному  геологу  геологи-зэки  и  проведут  полевые  наблюдения,  и
обработают их, и выводы сделают, а  он  потом  хоть  диссертацию  защищай  в
метрополии). Сюда забрасывает неудачников  и  просто  горьких  пьяниц.  Сюда
приезжают после крушения семей или скрываясь от алиментов. Ещ„ бывают  здесь
молодые  выпускники  техникумов,   кому   не   удалось   при   распределении
благополучно славировать. Но с первого дня приезда сюда они начинают рваться
назад в цивилизованный мир, и кому не уда„тся это за  год,  то  уже  за  два
обязательно. А есть среди вольняшек и совсем другой разряд: уже пожилых, уже
десятки лет живущих в прилагерном мире и так придыша  к  нему,  что  другого
мира, слаще, -- им не надо. Закрывается их лагерь, или переста„т  начальство
платить им, сколько они требуют -- они уезжают, но непременно в другую такую
же прилагерную зону, иначе они жить не могут. Таков был Василий  Аксентьевич
Фролов, великий пьяница, жулик, и "знатный мастер литья",  о  котором  здесь
много можно было бы рассказать, да уж он у меня  описан.  Не  имея  никакого
диплома, а  мастерство  сво„  последнее  пропив,  он  меньше  5000  в  месяц
дохрущевскими деньгами не получал.
   В самом общем смысле слово [вольняшка] значит -- всякий вольный, то  есть
еще не посаженный или уже освобожденный гражданин  Советского  Союза,  стало
быть и всякий гражданин прилагерного мира. Но чаще это  слово  употребляется
на Архипелаге в узком смысле: вольняшка -- это тот вольный, кто  работает  в
одной производственной зоне с заключ„нными. Поэтому приходящие туда работать
из группы (1), (5) и (6) -- тоже вольняшки.
   Вольняшек  берут  прорабами,  десятниками,  мастерами,   зав.   складами,
нормировщиками. Еще берут их на те должности, где использование  заключ„нных
сильно бы  затруднило  конвоирование:  шоф„рами,  возчиками,  экспедиторами,
трактористами,  экскаваторщиками,  скреперистами,   линейными   электриками,
ночными кочегарами.
   Эти вольняшки второго разряда, простые работяги, как  и  зэки,  тотчас  и
запросто сдруживались с нами, и делали вс„, что запрещалось лагерным режимом
и уголовным законом: охотно бросали письма зэков в [вольные] почтовые  ящики
пос„лка; носильные вещи, замотанные зэками в лагере,  продавали  на  вольной
толкучке, вырученные за то деньги брали  себе,  а  зэкам  несли  чего-нибудь
[пожрать]; вместе с зэками разворовывали также и производство;  вносили  или
ввозили в производственную зону водку  (при  строгом  осмотре  на  вахте  --
пузырьки с засмоленными горлышками спускали в бензобаки автомашин). *(2)
   А там,  где  можно  было  работу  заключ„нных  записать  на  вольных  (не
брезговали и на самих себя записывать десятники и мастера) --  это  делалось
непременно: ведь работа, записанная на  заключ„нного  --  пропащая,  за  не„
денег не заплатят, а дадут пайку хлеба. Так в некарточные времена был  смысл
закрыть наряд зэку лишь  кое-как,  чтоб  неприятностей  не  было,  а  работу
переписать на вольного. Получив за не„ деньги,  вольняшка  и  сам  ел-пил  и
зэков своих подкармливал. *(3)
   Так в общем отношения зэков с вольняшками нельзя назвать  враждебными,  а
скорее дружественными. К тому ж эти потерянные, полупьяные, разоренные  люди
живей прислушивались к чужому горю, были способны внять беде  посаженного  и
несправедливости его посадки. На что по должности закрывали  глаза  офицеры,
надзор и охрана, на то открыты были глаза непредвзятого человека.
   Сложней были отношения зэков с десятниками и  мастерами.  Как  "командиры
производства", они поставлены были давить заключ„нных и погонять. Но  с  них
спрашивали и ход самого производства, а его не всегда  можно  было  вести  в
прямой вражде с зэками: не вс„ достигается палкой и голодом, что-то  надо  и
по доброму согласию, и по склонности и по догадке. Только те десятники  были
успешливы, кто ладил с  бригадирами  и  лучшими  мастерами  из  заключ„нных.
Сами-то десятники бывали мало того что пьяницы, что расслаблены и  отравлены
постоянным использованием рабского труда, но и неграмотны, совсем  не  знали
своего производства или знали  дурно,  и  оттого  еще  сильней  зависели  от
бригадиров.
   И как же интересно тут сплетались иногда русские судьбы! Вот пришел перед
праздником напьяне' плотницкий десятник Федор Иванович Муравлев и  бригадиру
маляров Синебрюхову, отличному мастеру, серь„зному, стойкому парню, сидящему
уже десятый год, открывается:
   -- Что? [сидишь], кулацкий сынок? Твой отец  вс„  землю  пахал  да  коров
набирал -- думал в царство небесное взять. И где он теперь? В ссылке умер? И
тебя посадил? Не-ет, мой отец  был  поумней:  он  сызмалетства  вс„  дочиста
пропивал, изба голая, в колхоз и курицы не сдал, потому что нет ничего --  и
сразу бригадир. И я за ним водку пью, горя не знаю.
   И получалось, что он прав: Синебрюхову после  срока  в  ссылку  ехать,  а
Муравлев -- председатель месткома строительства.
   Правда, от этого председателя месткома и десятника прораб Буслов не знал,
как и избавиться (избавиться невозможно: нанимает  их  отдел  кадров,  а  не
прораб, отдел же кадров по симпатии  подбирает  частенько  бездельников  или
дураков). За все материалы и фонд заработной  платы  прораб  отвечает  своим
карманом, а Муравлев то по неграмотности, а то и по простодушию  (он  совсем
не вредный парень, да бригадиры ж ему за то еще и [подносят]) транжирит этот
самый фонд, подписывает непродуманные наряды (заполняют их бригадиры  сами),
принимает дурно-сделанную работу, а потом надо ломать  и  делать  заново.  И
Буслов рад был бы такого десятника заменить на инженера-зэка, работающего  с
киркой, но из бдительности не велит отдел кадров.
   -- Ну, вот говори: какой длины балки у тебя сейчас есть на строительстве,
а?
   Муравлев вздыхал тяжело:
   -- Я пока стесняюсь вам точно сказать...
   И чем пьяней был Муравлев, тем дерзее разговаривал он с  прорабом.  Тогда
прораб надумывал взять его в письменную осаду. Не щадя  своего  времени,  он
начинал писать ему  все  приказания  письменно  (копии  подшивая  в  папку).
Приказания эти, разумеется, не выполнялись  и  росло  грозное  дело.  Но  не
терялся и председатель месткома. Он раздобывал половину измятого  тетрадного
листика и за полчаса выводил мучительно и коряво:
   "довожу довашего сведенье о Том что все  механизмы  которые  имеются  для
плотниских  работ  в  не  исправном  виде  тоесть  в  Плохом   состоянии   и
исключительно не работают".
   Прораб -- это уже иная  степень  производственного  начальства,  это  для
заключ„нных -- постоянный пригн„т и постоянный враг. Прораб уже не входит  с
бригадирами ни в дружеские отношения, ни в сделки.  Он  [режет]  их  наряды,
разоблачает их тухту (сколько ума хватает) и всегда может наказать бригадира
и любого заключ„нного через лагерное начальство:

   "Начальнику лагпункта лейтенанту товарищу.....
   Прошу вас самым строгим образом наказать (желательно -- в  карцер,  но  с
выводом  на  работу)  бригадира  бетонщиков  з/к  Зозулю  и  десятника   з/к
Орачевского за отливку  плит  толще  указанного  размера,  в  ч„м  выразился
перерасход бетона.
   Одновременно сообщаю вам, что сего числа при обращении ко мне  по  поводу
записи объ„ма работ в наряды, з/к бригадир Алексеев нан„с десятнику товарищу
Тумаркину оскорбление, назвав его [ослом]. Такое  поведение  з/к  Алексеева,
подрывающего   авторитет   вольнона„много   руководства,    считаю    крайне
нежелательным и даже опасным и прошу принять самые решительные  меры  вплоть
до отсылки на этап.
   Старший прораб Буслов".

   Этого Тумаркина в подходящую  минуту  Буслов  и  сам  называл  ослом,  но
заключ„нный бригадир по цене своей достоин был этапа.
   Такие записочки посылал  Буслов  лагерному  начальству  что  ни  день.  В
лагерных наказаниях он видел высший производственный стимул. Буслов  был  из
тех  производственных  начальников,  которые  вжились  в  систему  ГУЛага  и
приноровились, как тут надо действовать. Он так и говорил на совещаниях:  "Я
имею длительный опыт работы с зэ-ка' зэ-ка' и не  боюсь  их  угроз  прибить,
понимаете ли, кирпичом." Но, жалел он, гулаговские поколения становились  не
те. Люди, попавшие в лагерь после войны и после Европы,  приходили  какие-то
непочтительные. "А вот работать в  37-м  году,  понимаете  ли,  было  просто
приятно.  Например,  при  входе  вольнона„много  зэ-ка   зэ-ка   обязательно
вставали". Буслов знал и как обмануть заключ„нных и как послать  на  опасные
места, он никогда не щадил ни сил их, ни желудка, ни  тем  более  самолюбия.
Длинноносый, длинноногий, в  ж„лтых  американских  полуботинках,  полученных
через ЮНРРА для нуждающихся советских граждан, он вечно  носился  по  этажам
строительства, зная, что иначе во всех его углах и закоулках ленивые грязные
существа зэ-ка зэ-ка будут сидеть,  лежать,  греться,  искать  вшей  и  даже
совокупляться, несмотря на разгар короткого десятичасового рабочего  дня,  а
бригадиры будут толпиться в нормировочной и писать в нарядах тухту.
   И изо всех десятников на одного только он полагался отчасти -- на  Федора
Васильевича Горшкова. Это был щуплый старичок с растопыренными седыми усами.
Он в строительстве тонко разбирался, знал и свою работу и смежную, а главное
необычное среди  вольняшек  его  свойство  было  то,  что  он  был  искренне
заинтересован в исходе строительства: не карманно, как  Буслов  (вычтут  или
премируют? выругают или похвалят?), а  внутренне,  как  если  б  строил  вс„
огромное здание для себя и хотел получше. Пил он тоже осторожно, не теряя из
виду стройки. Но был в н„м и  крупный  недостаток:  не  прилажен  он  был  к
Архипелагу, не привык держать заключ„нных в страхе. Он тоже любил ходить  по
строительству и доглядывать своими глазами сам, однако он  не  носился,  как
Буслов, не настигал, кто там обманывает, а любил посидеть  с  плотниками  на
балках, с каменщиками на  кладке,  со  штукатурами  у  растворного  ящика  и
потолковать. Иногда угощал заключ„нных конфетами -- это диковинно было  нам.
От одной работы он никак не мог отстать и в старости  --  от  резки  стекла.
Всегда у него в кармане был свой алмаз, и если только при н„м резали стекло,
он тотчас начинал гудеть, что режут не как надо, отталкивал  стекольщиков  и
резал сам. Уехал Буслов на месяц в Сочи -- Федор Васильевич его заменял,  но
наотрез отказался сесть в его кабинет, оставался в общей комнате десятников.
   Всю зиму ходил Горшков в  старорусской  короткой  поддевке.  Воротник  е„
оплешивел, а материал верха  держался  замечательно.  Раговорились  об  этой
поддевке, что носит е„ Горшков уже тридцать второй  год,  не  снимая,  а  до
этого еще сколько-то лет его отец надевал по праздникам -- и так выяснилось,
что отец его Василий Горшков был [каз„нный десятник]. Вот  тогда  и  понятно
стало, отчего Федор Васильевич так любит камень, дерево, стекло и краску  --
с малолетства он и вырос на постройках. Но хоть десятники  тогда  назывались
каз„нными, а сейчас так  не  называются  --  каз„нными-то  они  стали  имено
теперь, а раньше это были -- артисты.
   Федор Васильевич и сейчас похваливал старый порядок:
   -- Что' теперь прораб? Он же копейки не  может  переложить  из  статьи  в
статью. А раньше прид„т подрядчик к рабочим в  субботу:  "Ну,  ребята,  [до]
бани или [после?]" Мол, "после, после, дядя!" "Ну, нате вам деньги на  баню,
а оттуда в такой-то трактир." Ребята из бани валят гурьбой, а  уж  он  их  в
трактире ждет с водкой, закуской,  самоваром...  Попробуй-ка  в  понедельник
поработать плохо.
   Для нас теперь вс„ названо и вс„ известно: это была  потогонная  система,
бессовестная эксплоатация, игра на низких инстинктах человека. И  выпивка  с
закуской не стоила того, что выжимали из рабочего на следующей неделе.
   А  пайка,  сырая  пайка,  выбрасываемая  равнодушными  руками   из   окна
хлеборезки -- разве стоила больше?..



   И вот все эти восемь разрядов  вольных  жителей  варятся  и  толкутся  на
тесном пространстве прилагерного пятачка: от лагеря до леса,  от  лагеря  до
болота, от лагеря до рудника.  Восемь  разных  категорий,  разных  рангов  и
классов -- и всем им надо поместиться в этом  засмраженном  тесном  пос„лке,
все они друг другу "товарищи" и в одну школу посылают детей.
   Товарищи они такие,  что,  как  святые  в  облаках,  плавают  надо  всеми
остальными два-три здешних магната (в Экибастузе  --  [Хищук]  и  [Каращук],
директор и главный инженер треста. Фамилий не  выдумываю!).  А  ниже  строго
разделяясь, строго соблюдая перегородки, следует начальник лагеря,  командир
конвойного дивизиона, другие  чины  треста,  и  офицеры  лагеря,  и  офицеры
дивизиона, и где-то директор ОРСа, и где-то директор школы (но не  учителя).
Чем выше, тем ревнивее соблюдаются  эти  перегородки,  тем  больше  значения
имеет, какая баба к какой может пойти полузгать семячки (они не княгини, они
не  графини,  так  тем  оглядчивей  они  следят,  чтобы  не  уронить  своего
положения!). О,  обреч„нность  жить  в  этом  узком  мире  вдали  от  других
чистопоставленных семей, но живущих в удобных просторных городах. Здесь  все
вас знают, и вы не можете просто пойти в кино, чтобы себя не уронить, и  уж,
конечно, не пойд„те в магазин (тем более, что лучшее и свежее  вам  принесут
домой).  Даже  и  порос„нка  своего  держать  как  будто  неприлично:   ведь
унизительно жене такого-то кормить его из собственных рук! (Вот почему нужна
прислуга из лагеря.) И в нескольких палатах поселковой больницы  как  трудно
отделиться от драни и дряни и лежать среди приличных соседей. И детей  своих
милых приходится посылать за одну парту с кем?
   Но ниже эти разгородки быстро теряют свою резкость и  значение,  уже  нет
придирчивых  охотников  следить  за  ними.   Ниже   --   разряды   неизбежно
смешиваются, встречаются, покупают-продают, бегут занять  очередь,  ссорятся
из-за профсоюзных „лочных подарков, беспорядочною перемежкою сидят в кино --
и настоящие советские люди и совсем недостойные этого звания.
   Духовные  центры  таких  пос„лков  --  главная  Чайная   в   каком-нибудь
догнивающем бараке, близ которой выстраиваются  грузовики  и  откуда  воющие
песни, рыгающие и заплетающие ногами пьяные разбредаются по всему пос„лку; и
среди  таких  же  луж  и  мессива  грязи  второй  духовный  центр  --  Клуб,
запл„ванный семячками, затоптанный сапогами, с засиженной мухами стенгазетой
прошлого года, постоянно бубнящим динамиком  над  дверью,  с  матерщиной  на
танцах и поножовщиной после киносеанса.  Стиль  здешних  мест  --  "не  ходи
поздно", и идя с девушкой на танцы, самое верное дело -- положить в перчатку
подкову. (Ну, да  и  девушки  тут  такие,  что  от  иной  --  семеро  парней
разбегутся.)
   Этот клуб -- надсада офицерскому сердцу. Естественно, что офицерам ходить
на танцы в такой сарай и среди такой публики -- совершенно невозможно.  Сюда
ходят, получив увольнительную, солдаты охраны. Но беда в  том,  что  молодые
бездетные офицерские жены тоже тянутся сюда, и без мужей. И получается  так,
что они танцуют с солдатами! -- рядовые солдаты  обнимают  спины  офицерских
жен, а как же завтра на службе ждать  от  них  беспрекословного  подчинения?
Ведь это выходит -- на равную ногу, и никакая армия  так  не  устоит!  Не  в
силах  унять  своих  жен,  чтоб  не  ходили  на  танцы,  офицеры  добиваются
запрещения ходить туда солдатам (уж пусть обнимают жен какие-нибудь  грязные
вольняшки!). Но так вносится трещина в стройное политвоспитание солдат:  что
мы все -- счастливые и равноправные граждане советского государства, а враги
де наши -- за проволокой.
   Много  таких  сложных  напряжений  глубится  в  прилагерном  мире,  много
противоречий между его восемью разрядами. Перемешанные в повседневной  жизни
с репрессированными и полурепрессированными, честные советские  граждане  не
упустят попрекнуть их и поставить на место, особенно если пойд„т о комнате в
новом бараке.