й  в
своих  немногих  постоянных   работниках   (ещ„   удивительный   начальник),
во-первых,  кормил  их  баландой  "от  пуза",   во-вторых,   никому,   кроме
рекордистов, не разрешал работать ночью на кухне. Это была премия! --  после
полного дня лесоповала Чульпен„в шел мыть и  заливать  котлы,  топить  печи,
чистить картошку -- до двух часов ночи, потом наедался  и  шел  поспать  три
часа, не снимая бушлата. Один раз, тоже  в  виде  премии,  работал  месяц  в
хлеборезке. Еще месячишко  отдохнул  саморубом  (рекордиста,  его  никто  не
заподозрел). Вот и вс„. (Конечно, тут и еще не без объяснений. В звене у них
годок  работала  возчицей  воровка-майданщица,  она  жила  сразу   с   двумя
придурками: при„мщиком леса и завскладом. Оттого  всегда  в  их  звене  было
перевыполнение и, главное, их конь Герчик ел овса вволю и крепко тянул --  а
то ведь и лошадь получала  овса...  от  выработки  звена!  Надоело  говорить
"бедные люди!", сказать хоть "бедные лошади!") Но вс„ равно -- [семь лет  на
лесоповале без перерыва] -- это почти миф! Так ка'к семь лет работать,  если
не уноравливаться, не смекать, если не вникнуть в интерес самой  работы?  Уж
только б, говорит Чульпен„в,  кормили,  а  работал  бы  и  работал.  Русская
натура... Овладел он при„мом "сплошного повала": первый хлыст  валится  так,
чтоб опирался, не был в провисе, легко раскряжевывался. И все  хлысты  потом
кладутся один на один, скрещиваясь -- так, чтоб сучья  попадали  в  один-два
костра, без стаскивания. Он умел [затягивать] падающий ствол точно в  нужном
наравлении. И когда от литовцев  услышал  о  канадских  лесорубах,  на  спор
ставящих в землю кол и потом падением стволов  вгоняющих  его  в  землю,  --
загорелся: "А ну, и мы попробуем!" Вышло.
   Так вот, оказывается: такова природа человека, что  иногда  даже  горькая
проклятая работа делается им с каким-то непонятным лихим азартом.  Поработав
два года и сам руками, я  на  себе  испытал  это  странное  свойство:  вдруг
увлечься работой самой по себе, независимо от того, что она рабская и ничего
тебе не обещает. Эти странные минуты испытал я и на каменной кладке (иначе б
не написал), и в литейном деле, и в плотницкой и даже  в  задоре  разбивания
старого чугуна кувалдой. Так Ивану-то Денисовичу можно разрешить  не  всегда
тяготиться своим неизбежным трудом, не всегда его ненавидеть?
   Ну, тут, я думаю, нам уступят. Уступят, но с обязательным условием,  чтоб
никаких отсюда не вышло укоризн для придурков, которые и минуты не  добывали
хлеба в поте лица.
   В поте-то  не  в  поте,  но  веления  гулаговского  начальства  исполняли
старательно (а то на  [общие!]),  и  изощренно,  с  применением  специальных
знаний! Ведь  все  значительные  придурочьи  места  суть  звенья  управления
лагерем  и  лагерным  производством.  Это  как  раз  те   особо   откованные
("квалифицированные") звенья цепи, без которых (откажись поголовно все  зэки
от придурочьих мест!) [развалилась бы вся цепь] эксплоатации,  вся  лагерная
система! Потому что такого количества высоких специалистов, да еще согласных
жить в собачьих условиях годами, [воля] никогда не могла бы поставить.
   Так почему ж не отказались? Цепь Кащееву -- почему ж не развалили?
   Посты придурков  --  ключевые  посты  эксплоатации.  Нормировщики!  --  а
намного безгрешней их  помощники-счетоводы?  Прорабы!  А  уж  так  ли  чисты
технологи? Какой придурочный пост не связан с угождением высшим и с участием
в общей системе принуждения? Разве непременно работать воспитателем КВЧ  или
дневальным  [кума],  чтобы  прямо  помогать  дьяволу?  А  если  Н.  работает
машинисткой  --  только  и   всего,   машинисткой,   но   выполнять   заказы
административной части лагеря -- это ничего не стоит? Подумаем. А размножать
приказы? -- отнюдь не к процветанию зэков... А у опера своей машинистки нет.
Вот  ему  надо  печатать  обвинительные   заключения,   обработку   доносных
материалов -- на тех вольных и зэков, кого посадят завтра. Так ведь он  даст
ей -- и она печатает и молчит, угрожаемого не предупредит. Да чего там -- да
низшему придурку,  слесарю  хоздвора  --  не  придется  выполнять  заказ  на
наручники? укреплять решетку БУРа?  Или  останемся  среди  письменности?  --
плановик? Плановик безгрешный не способствует плановой эксплуатации?
   Я не понимаю  --  чем  весь  этот  интеллигентный  рабский  труд  чище  и
благороднее рабского физического?
   Так не по'том Ивана  Денисовича  надо  возмутиться  прежде,  а  спокойным
поскрипыванием пера в лагерной конторе!
   Или вот сам я полсрока проработал на [шарашке], на одном из этих  Райских
островов. Мы были там отторгнуты от остального Архипелага, мы не видели  его
рабского существования, -- но не такие же разве придурки? Разве в широчайшем
смысле, своей научной работой, мы не укрепляли то же министерство ВД и общую
систему подавления? *(3)
   Вс„, что плохого делается на Архипелаге или на всей  земле  --  не  через
самих ли нас и делается? А мы на Ивана Денисовича напали -- зачем он кирпичи
кладет. Наших там больше!

   В лагере высказывают чаще противоположные обиды и  упреки:  что  придурки
сидят на шее у работяг, объедают их,  выживают  за  их  счет.  Это  особенно
выдвигают против придурков [зонных], и часто  не  без  основания.  А  кто  ж
недовешивает Ивану Денисовичу хлеб? Намочив водой, крадет его сахар? Кто  не
дает жирам, мясу и добрым крупам всыпаться в общий котел?
   Особенным образом подбираются те зонные придурки, от кого зависит питание
и одежда. Чтоб добыть те посты, нужны пробойность,  хитрость,  подмазывание:
чтоб удержаться на них, -- бессердечие, глухость к совести (и чаще всего еще
быть стукачом).  Конечно,  всякое  обобщение  страдает  натяжками,  и  я  из
собственной памяти берусь назвать  противоположные  примеры  бескорыстных  и
честных зонных придурков -- да не очень долго они на тех местах  удержались.
О массе же зонных благополучных придурков можно уверенно  сказать,  что  они
сгущают в себе в среднем больше испорченных душ и дурных намерений,  чем  их
содержится  в  среднем  же  туземном  населении.  Неслучайно   именно   сюда
назначаются начальством все бывшие свои люди, то есть посаженные  гебисты  и
эмведешники. Если уж посажен начальник МВД  Шахтинского  округа,  то  он  не
будет валить леса, а выплывет нарядчиком на  комендантском  ОЛПе  УсольЛага.
Если уж посажен эмведешник Борис Гуганава ("как снял  я  один  раз  крест  с
церкви, так с тех пор мне в жизни счастья не было") -- он будет  на  станции
Реш„ты заведующим лагерной кухней. Но к этой группе легко примыкает и совсем
казалось бы другая масть. Русский  следователь  в  Краснодоне,  который  при
немцах вел дело молодогвардейцев *(4), был почетным уважаемым  нарядчиком  в
одном из отделений Озерлага. Саша Сидоренко, в прошлом  разведчик,  попавший
сразу к немцам, а у немцев сразу  же  ставший  работать  на  них,  теперь  в
Кенгире был завкаптеркой и  очень  любил  на  немцах  отыгрываться  за  свою
судьбу. Усталые от дня работы, едва они после проверки засыпали, он приходил
к ним под пьянцой и поднимал истошным криком: "Немцы! Achtung! Я -- ваш бог!
Пойте мне!" (полусонные испуганные немцы, приподнявшись на  нарах,  начинали
ему петь "Лили Марлен"). -- А что за люди должны быть те бухгалтера, которые
отпустили Лощилина *(5) на волю поздней осенью в одной рубашке? Тот сапожник
в Буреполоме, который без зазрения взял у голодного  Анса  Бернштейна  новые
армейские сапоги за пайку хлеба?
   Когда они на своем крылечке дружно покуривают, толкуя о  лагерных  делах,
трудно представить, кто только среди них не сошелся!
   Правда, кое-что в свое оправдание (объяснение) могут высказать и они. Вот
И. Ф. Липай пишет страстное письмо:
   "Паек заключенного обкрадывали самым  нахальным  и  безжалостным  образом
везде, всюду и со всех сторон. Воровство придурков  лично  для  себя...  это
мелкое  воровство.  А  те  придурки,  которые  решались  на  более   крупное
воровство, были к этому вынуждены (?). Работники Управления и  вольнонаемные
и заключ„нные, особенно  в  военное  время,  [выжимали  лапу]  с  работников
отделений, работники отделений -- с работников лагпунктов, а последние --  с
каптерок и кухонь  за  счет  пайка  зэков.  Самые  страшные  акулы  были  не
придурки, а вольнонаемные начальники (Курагин, Пойсуй-шапка,  Игнатченко  из
СевДвинЛага), они не воровали, а "брали" из каптерок и  не  килограммами,  а
мешками и бочками. И опять же не только для себя, они должны были  делиться.
А заключ„нные придурки вс„ это как-то должны были оформлять и  покрывать.  А
кто этого делать не хотел -- их не только выгоняли с занимаемой должности, а
отправляли на штрафной и режимный лагпункт. И таким образом состав придурков
по  воле  начальства  просеивался  и  комплектовался  из  трусов,  боявшихся
физических работ, проходимцев  и  жуликов.  И  если  судили,  то  опять-таки
каптеров и бухгалтеров, а начальники оставались в стороне: они ведь расписок
не  оставляли.  Показания  каптеров  на  начальников   следователи   считали
провокацией."
   Картина довольно вертикальная...
   Одна хорошо мне известная,  предельно-честная  женщина  Наталья  Мильевна
Аничкова попала как-то волею судеб заведывать лагерной пекарней.  При  самом
начале она установила, что тут принято из выпекаемого хлеба (пайкового хлеба
заключ„нных) сколько-то  ежедневно  (и  без  всяких,  конечно,  документов),
отправлять за зону, за  что  пекаря  получали  из  вольного  ларька  немного
варенья и масла. Она запретила этот порядок, не выпустила хлеба за зону -- и
тут же хлеб стал выходить недопеченый, с  закалом,  потом  опоздала  выпечка
(это от пекарей), потом со склада стали  задерживать  муку,  начальник  ОЛПа
(он-то больше всех получал!) отказывался дать  лошадь  на  отвозку-привозку.
Сколько-то дней Аничкова боролась, потом сдалась -- и  сразу  восстановилась
плавная работа.
   Если зонный придурок сумел не прикоснуться к этому  всеобщему  воровству,
то  вс„  равно  почти  невозможно  ему  удержаться  от   пользования   своим
преимущественным положением для получения других благ  --  ОП  вне  очереди,
больничного питания, лучшей одежды, белья, лучших мест в бараке. Я не  знаю,
не   представляю,   где    тот    святой    придурок,    который    так-таки
ничегошеньки-ничего не ухватил для себя изо всех этих рассыпанных  благ?  Да
его б соседние придурки забоялись, они б его выжили! Каждый  хоть  косвенно,
хоть опосредствованно, хоть даже почти не ведая -- но пользовался, а значит,
в чем-то и жил за сч„т работяг.
   Трудно, трудно зонному придурку иметь неомрач„нную совесть.
   А еще ведь вопрос -- и о средствах, какими он своего места  добился.  Тут
редко бывает неоспоримость специальности, как у  врача  (или  как  у  многих
производственных придурков). Бесспорный путь  --  инвалидность.  Но  нередко
покровительство  [кума].  Конечно,  бывают  пути  как   будто   нейтральные:
устраиваются  люди  по  старому  тюремному  знакомству;  или  по   групповой
коллективной выручке (чаще национальной, некоторые малые  нации  удачливы  в
этом и обычно плотнятся на придурочьих местах; так же и коммунисты  негласно
выручают друг друга).
   А еще вопрос: когда возвысился  --  как  в„л  себя  относительно  прочих,
относительно серой  скотинки?  Сколько  здесь  бывает  надменности,  сколько
грубости, сколько забывчивости, что все мы -- туземцы и преходяща наша сила.
   И  наконец  вопрос  самый  высокий:  если  ничем  ты  не  был  дурен  для
арестантской братии -- то был ли хоть  чем-нибудь  полезен?  свое  положение
направил ли ты хоть раз, чтоб отстоять общее благо -- или только  одно  сво„
всегда?
   К придуркам производственным никак не справедливо было бы относить упр„ки
"объедают", "сидят на шее": не оплачен труд работяг, да, но не  потому,  что
придурков кормит, труд придурков тоже не оплачен -- вс„ ид„т в ту же прорву.
А  остальные  нравственные   сомнения   остаются:   и   почти   неизбежность
пользоваться бытовыми поблажками; и не  всегда  чистые  пути  устройства;  и
заносчивость. И вс„ тот же вопрос на  вершине:  что  ты  сделал  для  общего
блага? хоть что-нибудь? хоть когда-нибудь?
   А ведь были, были, кто может, подобно Василию Власову, вспомнить о  своих
проделках  в  пользу  всеобщего  блага.  Да  таких  светлоголовых   умников,
обходивших лагерный произвол, помогавших устроить общую жизнь так,  чтоб  не
всем умереть, чтоб обмануть и трест,  и  лагерь,  таких  героев  Архипелага,
понимавших свою должность не как кормление своей персоны,  а  как  тяготу  и
долг перед арестантской скотинкой -- таких и "придурками" не извернется язык
назвать. И больше всего таких было среди инженеров. И -- слава им!
   А остальным славы нет. На пьедестал возводить -- нечего. И превозноситься
нечем перед Иваном Денисовичем, что избежал низкой рабской работы и не  клал
кирпичей в поте лица. И даже бы не стоило строить  доказательств,  что  нас,
умственников, когда мы на общих работах, постигает двойной  расход  энергии:
на саму работу и еще на психическое  сгорание,  на  размышления-переживания,
которых нельзя остановить; и потому де это справедливо: нам  избегать  общих
работ, а [вкалывают] пусть натуры грубые. (Еще неизвестно: двойной ли у  нас
расход энергии).
   Да, чтоб отказаться от всякого "устройства" в лагере и дать силам тяжести
произвольно потянуть тебя на дно, -- нужна  очень  устоявшаяся  душа,  очень
просветленное сознание, большая часть отбытого  срока  да  еще,  наверно,  и
посылки из дому -- а то ведь прямое самоубийство.
   Как говорит благодарно-виновно старый лагерник Д. С. Л-в: если я  сегодня
жив -- значит, вместо меня кого-то расстреляли в ту ночь по списку;  если  я
сегодня жив -- значит, кто-то вместо меня задохнулся в нижнем трюме; если  я
сегодня жив -- значит, мне достались те лишние двести граммов хлеба, которых
не хватило умершему.
   Это вс„ написано -- не к попр„ку.  В  этой  книге  уже  принято  и  будет
продолжено до конца: всех страдавших, всех зажатых, всех, поставленных перед
жестоким выбором, лучше оправдать, чем обвинить. Вернее будет -- оправдать.
   Но, прощая себе этот выбор между гибелью и спасением, --  не  бросай  же,
забывчивый, камнем в того, кому выбирать досталось еще лише.  Такие  тоже  в
этой книге уже встречались. И еще встретятся.



   Архипелаг -- это мир без дипломов, мир,  где  аттестуются  саморассказом.
Зэку не положено иметь никаких документов, в том  числе  и  об  образовании.
Приезжая на новый лагпункт, ты изобретаешь: за кого  бы  себя  на  этот  раз
выдать?
   В лагере выгодно быть фельдшером, парикмахером, баянистом, -- я  не  смею
перечислять выше. Не пропадешь, если ты жестянщик, стекольщик,  автомеханик.
Но горе тебе, если ты генетик или не дай Бог философ, если ты  языковед  или
искусствовед -- ты погиб! Ты  [дашь  дубаря]  на  общих  работах  через  две
недели.
   Не раз мечтал я объявить себя фельдшером!  Сколько  литераторов,  сколько
филологов спаслось на Архипелаге этой стезей! Но каждый раз я не решался  --
не из-за  внешнего  даже  экзамена  (зная  медицину  в  пределах  грамотного
человека да еще по верхам латынь, как нибудь бы  я  [раскинул  чернуху]),  а
страшно было представить, как уколы делать, не умея.  Если  б  оставались  в
медицине только порошки, микстуры, компрессы да банки -- я бы решился.
   После опыта Нового Иерусалима усвоив, что быть командиром производства --
занятие гнусное, я при  перегоне  меня  в  следующий  лагерь,  на  Калужскую
заставу, в саму Москву, -- с порога  же,  прямо  на  вахте,  соврал,  что  я
нормировщик (слово это я в лагере услышал впервые; сном и духом еще не знал,
что такое нормирование, но надеялся, что по математической части).
   Почему пришлось врать именно на вахте и на пороге -- потому что начальник
участка младший лейтенант Невежин, высокого роста хмурый горбун, несмотря на
ночной час пришел опросить новый этап прямо на вахту: ему  к  утру  же  надо
было решить, кого куда, такой был деловой. Исподлобным  взглядом  оценил  он
мое  галифе,  заправленное  в  сапоги,  длиннополую  шинель,  лицо   мо„   с
прямодышащей готовностью тянуть службу, задал пару вопросов  о  нормировании
(мне казалось -- я  ловко  ответил,  потом-то  понял,  что  разоблачил  меня
Невежин с двух слов) -- и уже с утра я за зону не вышел --  значит,  одержал
победу. Прошло два дня и назначил он меня... не нормировщиком,  нет,  хватай
выше! -- "заведующим производством", то есть старше нарядчика и  начальником
всех бригадиров! Попал я из хомута да в ярмо! Прежде  меня  тут  не  было  и
должности такой. До чего ж верным псом я, значит, выглядел! А еще  б  какого
из меня Невежин вылепил!
   Но опять моя карьера сорвалась, Бог берег:  на  той  же  неделе  Невежина
сняли за воровство  стройматериалов.  Это  был  очень  сильный  человек,  со
взглядом почти гипнотическим, и даже не нуждался он голоса  повышать,  строй
слушал его замерев. И по возрасту (за пятьдесят), и по лагерному опыту и  по
жестокости быть бы ему давно в генералах НКВД, да говорили,  он  и  был  уже
подполковником, однако не мог одолеть страсти воровать. Под суд его  никогда
не отдавали, как [своего], а только снимали на время с  должности  и  каждый
раз снижали звание. Но вот и на  младшем  лейтенанте  он  не  удержался.  --
Заменивший его лейтенант Миронов не имел воспитательного терпения, а сам я и
в голову взять не мог, что из меня хотят молота дробящего. Во  всем  Миронов
оказался мной недоволен,  и  даже  энергичные  мои  докладные  отталкивал  с
досадой:
   -- Ты и писать толком не умеешь, стиль у тебя корявый.  --  И  протягивал
мне докладную десятника Павлова. -- Вот пишет человек:

   "При анализации отдельных фактов понижения выполнения плана является
   1) недостаточное количество стройматериалов
   2) за неполным снабжением инструментом бригад
   3) о недостаточной организации работ со стороны техперсонала
   4) а также не соблюдается техника безопасности".

   Ценность стиля была та, что во вс„м оказывалось виновато производственное
начальство и ни в ч„м -- лагерное.
   Впрочем, изустно этот Павлов, бывший танкист (в шлеме и ходил) объяснялся
так же:
   -- Если вы понимаете о любви, то докажите  мне,  что  такое  любовь.  (Он
рассуждал о предмете знакомом: его дружно хвалили женщины, побывавшие с  ним
в близости, в лагере это не очень скрывается.)
   На вторую неделю меня с позором изгнали на общие, а вместо меня назначили
того же Васю Павлова. Так как я с ним за место не боролся, снятию своему  не
сопротивлялся, то и он послал меня не землекопом, а в бригаду маляров.
   Вся эта короткая история моего главенства  закрепилась  однако  для  меня
бытовой выгодой: как  завпроизводством,  я  помещен  был  в  особую  комнату
придурков, одну из двух привилегированных комнат в лагере. А Павлов уже  жил
в другой такой комнате, и когда я был разжалован, то не оказалось достойного
претендента на мою койку, и я на несколько месяцев остался там жить.
   Тогда я ценил только бытовые преимущества этой комнаты: вместо вагонок --
обыкновенные кровати, тумбочка -- одна на двоих, а не на бригаду; днем дверь
запиралась,  и  можно  было  оставлять  вещи;  наконец,  была  полулегальная
электрическая плитка, и не надо было ходить толпиться к большой общей  плите
во дворе. Раб своего угнетенного испуганного тела, я тогда ценил только это.
   Но сейчас, когда меня захватно потянуло написать о моих  соседях  по  той
комнате, я понял, в ч„м была главная удача: никогда больше  в  жизни  ни  по
влечению сердца, ни по лабиринту общественных разгородок я не приближался  и
не мог бы приблизиться к таким  людям,  как  авиационный  генерал  Беляев  и
эмведист Зиновьев, не генерал, так около.
   Теперь  я  знаю,  что  писателю  нельзя   поддаваться   чувствам   гнева,
отвращения, презрения. Ты кому-то запальчиво возражал? Так ты не дослушал  и
потерял систему его взглядов. Ты избегал кого-то