м о национальности -- вместо всех  этих  следственных  дел  и  именных
постановлений на каждого. И кого прихватывали  из  немцев  в  других  частях
России (а подбирали  их  всех),  то  не  надо  было  местному  НКВД  высшего
образования, чтоб разобраться: враг или не враг?  Раз  фамилия  немецкая  --
значит, хватай.
   Система была опробована, отлажена и отныне будет с  неумолимостью  цапать
всякую указанную назначенную обреч„нную предательскую нацию,  и  каждый  раз
вс„ проворнее: чеченов;  ингушей;  карачаевцев;  балкар;  калмыков;  курдов;
крымских татар; наконец, кавказских греков. Система тем особенно динамичная,
что объявляется народу решение Отца Народов не в форме болтливого  судебного
процесса, а в форме  боевой  операции  современной  мотопехоты:  вооруж„нные
дивизии входят ночью в расположение обреч„нного народа и  занимают  ключевые
позиции. Преступная нация просыпается и видит кольцо пулем„тов  и  автоматов
вокруг каждого селения. И да„тся 12 часов (но это слишком много, простаивают
кол„са мотопехоты, и в Крыму уже -- только 2 и  даже  полтора  часа),  чтобы
каждый взял то, что способен унести в руках. И тут же сажается  каждый,  как
арестант, ноги поджав, в кузов грузовика  (старухи,  матери  с  грудными  --
садись, команда была!) -- и грузовики под охраной идут на  станцию  железной
дороги. А там телячьи эшелоны до места. А там, может быть, -- еще  (по  реке
Унже крымские татары, как  раз  для  них  эти  северные  болота)  сами,  как
бурлаки, потянут бечевою плоты против течения на 150-200 километров в  дикий
лес (выше  Кологрива),  а  на  плотах  будут  лежать  недвижные  седобородые
старики.
   Наверно, с воздуха, с высоких гор это выглядело  величественно:  зажужжал
моторами единовременно весь Крымский (только что освобожденный, апрель  1944
г.) полуостров, и сотни змей-автоколонн поползли, поползли по его  прямым  и
круч„ным дорогам. Как раз доцветали деревья. Татарки  тащили  из  теплиц  на
огороды  рассаду  сладкого  лука.  Начиналась  посадка  табака.  (И  на  том
кончилась. И на много лет  потом  исчез  табак  из  Крыма.)  Автоколонны  не
подходили к самым селениям, они были на  узлах  дорог,  аулы  же  оцеплялись
спецотрядами. Было ведено давать  на  сборы  полтора  часа,  но  инструктора
сокращали и до 40 минут -- чтобы справиться пободрей, не опоздать  к  пункту
сбора -- и чтоб в самом  ауле  богаче  было  разбросано  для  остающейся  от
спецотряда зондер-команды. Заядлые аулы,  вроде  Озенбаша  близ  Биюк-озера,
приходилось начисто сжигать. Автоколонны везли татар на станции, а уже  там,
в эшелонах, ждали еще и сутками, стонали,  пели  жалостные  песни  прощания.
*(2)
   Стройная однообразность!  --  вот  преимущество  ссылать  сразу  нациями!
Никаких частных случаев! Никаких  исключений,  личных  протестов!  Все  едут
покорно, потому что: и ты, и он, и я. Едут не  только  все  возрасты  и  оба
пола: едут и те, кто во чреве -- и они уже сосланы тем же Указом! Едут и те,
кто еще не зачат: ибо суждено им быть зачатым под дланью того же Указа, и от
самого дня рождения, вопреки устаревшей надоевшей статье 35-й УК ("ссылка не
может применяться к лицам, моложе 16 лет"), едва только  высунув  голову  на
свет --  они  уже  будут  спецпереселенцы,  уже  будут  сосланы  навечно.  А
совершеннолетие их, их 16-летний возраст, только тем будет ознаменован,  что
они начнут ходить отмечаться в комендатуру.
   И то, что' осталось за спиною --  распахнутые,  еще  неостывшие  дома,  и
разворошенное  имущество,  весь  быт,  налаженный  в  десять  и  в  двадцать
поколений, -- тоже единообразно доста„тся оперативникам карающих органов,  а
что -- государству, а что -- соседям из более счастливых наций, и  никто  не
напишет жалобы о корове, о мебели, о посуде.
   И тем последним еще  довышено  и  дотянуто  единообразие,  что  не  щадит
секретный Указ ни даже членов коммунистической партии из рядов этих негодных
наций. Значит, и партбилетов проверять  не  надо,  еще  одно  облегчение!  А
коммунистов в новой ссылке обязать тянуть в два плеча -- и всем кругом будет
хорошо. *(3)
   Трещину в  единообразии  давали  только  смешанные  браки  (недаром  наше
социалистическое государство всегда против них). При ссылке немцев  и  потом
греков таких супругов не высылали. Но очень это вносило большую  путаницу  и
оставляло в местах, как  будто  очищенных,  очаги  заразы.  (Как  те  старые
гречанки, которые возвращались к детям умирать.)
   Куда же ссылали нации? Охотно и много -- в  Казахстан,  и  тут  вместе  с
обычными ссыльными они составили  добрую  половину  республики,  так  что  с
успехом е„ можно было теперь называть  Казэкстан.  Но  не  обделены  были  и
Средняя Азия, и Сибирь (множество калмыков вымерло на Енисее), Северный Урал
и Север Европейской части.
   Считать или не считать ссылкою народов высылку  прибалтийцев?  Формальным
условиям она не удовлетворяет: ссылали не всех подчистую, народы  как  будто
остались на месте (слишком близко к Европе, а то ведь  как  хотелось!).  Как
будто остались, но прорежены по первому разряду.
   Их чистить начали рано: еще в 1940 году, сразу,  как  только  вошли  туда
наши  войска,  и  еще  прежде,  чем  обрадованные  эти   народы   единодушно
проголосовали за вступление в Советский Союз. Изъятие началось  с  офицеров.
Надо представить себе, чем было для этих молодых  государств  их  первое  (и
последнее)   поколение   собственных   офицеров:   это   были   не   чванные
бароны-лоботрясы, а сама серь„зность, ответственность и энергия  нации.  Еще
гимназистами в снегах под Нарвой они учились  как  неокрепшей  своей  грудью
отстоять неокрепшую родину. Теперь этот сгущенный  опыт  и  энергию  срезали
одним взмахом косы, это было важнейшим приготовлением к плебисциту.  Да  это
испытанный был рецепт -- разве не то  же  делалось  когда-то  и  в  коренном
Союзе? Тихо и поспешно уничтожить тех, кто может  возглавить  сопротивление,
еще тех, кто может возбуждать мыслями, речами, книгами -- и как будто  народ
весь на месте, а уже и нет народа. М„ртвый зуб снаружи первое  время  вполне
похож на живой.
   Но в 1940-м году для Прибалтики это не ссылка была, это  были  лагеря,  а
для кого-то -- расстрелы в  каменных  тюремных  дворах.  И  в  1941-м  году,
отступая,  хватали,  сколько  могли   людей   состоятельных,   значительных,
заметных. увозили, угоняли их с собой как дорогие трофеи, а потом сбрасывали
как навоз, на коченелую землю Архипелага (брали непременно  ночами,  100  кг
багажа на всю семью и глав семей уже  при  посадке  отделяли  для  тюрьмы  и
уничтожения). Всю войну затем (по ленинградскому радио) угрожали  Прибалтике
беспощадностью и местью. В 1944-м, вернувшись,  угрозы  исполнили,  [сажали]
обильно и густо. Но и это еще не была массовая народная ссылка.
   Главная  ссылка  прибалтийцев  разразилась  в  1948-м  году   (непокорные
литовцы), в 1949-м (все три нации) и в 1951-м (еще раз литовцы).  В  эти  же
совпадающие годы скребли  и  Западную  Украину,  и  тоже  последняя  высылка
произошла там в 1951-м году.
   Кого-то готовился Генералиссимус ссылать в 1953-м году? Евреев ли?  Кроме
них кого? То ли всю Правобережную Украину? Этого великого замысла мы никогда
не узнаем. Я подозреваю, например, что  была  у  Сталина  неутол„нная  жажда
сослать всю Финляндию в прикитайские пустыни -- но не удалось это ему  ни  в
1940-м, ни в 1947-м (попытка переворота Лейно). Приискал бы он  местечко  за
Уралом хоть и сербам, хоть и пелопонесским грекам.
   Если бы этот Четв„ртый Столп Передового  Учения  продержался  б  еще  лет
десять -- не узнали бы мы этнической карты  Евразии,  произошло  бы  великое
Противопереселение народов.

   Сколько сослано было наций -- столько и эпосов напишут когда-нибудь --  о
разлуке с родной земл„й  и  о  сибирском  уничтожении.  Им  самим  только  и
прочувствовать  вс„  прожитое,  а  не  нам  пересказывать,  не  нам   дорогу
перебегать.
   Но чтобы признал читатель, что та же это страна  ссылки,  уже  наведанная
ему, то же грязнилище  при  том  же  Архипелаге,  --  проследим  немного  за
высылкою прибалтов.
   Высылка  прибалтов  происходила  не  только  не  насилием  над  верховной
народной волей, но исключительно в исполнение е„. В каждой из тр„х республик
состоялось свободное постановление своего Совета Министров (в Эстонии --  25
ноября 1948 года) о высылке определ„нных разрядов своих соотечественников  в
чужую дальнюю Сибирь -- и притом  [[навечно]],  чтоб  на  родную  землю  они
никогда  более  не  вернулись.  (Здесь  отч„тливо  видна   и   независимость
прибалтийских правительств и та крайность раздражения, до которого их довели
негодные никч„мные соотечественники.) Разряды эти были вот какие:  а)  семьи
уже осужд„нных (мало было, что отцы доходят в лагерях, надо было вс„ семя их
вытравить); б) зажиточные крестьяне (это  очень  ускоряло  уже  назревшую  в
Прибалтике коллективизацию) и все члены их семей (рижских студентов брали  в
ту же ночь, когда и их родителей с хутора); в) люди заметные и  важные  сами
по себе, но проскочившие как-то гребешки 1940-го, 41-го и  44-го  годов;  г)
просто враждебно настроенные, не успевшие бежать  в  Скандинавию  или  лично
неприятные местным активистам семьи.
   Постановление это,  чтобы  не  нанести  ущерба  достоинству  нашей  общей
большой  Родины,  и  не  доставить  радости  западным  [врагам],   не   было
опубликовано в газетах, не было оглашено в республиках, да и самим ссылаемым
не объявлялось при высылке,  а  лишь  по  прибытию  на  место,  в  сибирских
комендатурах.
   Организация высылки  настолько  поднялась  за  минувшие  годы  от  врем„н
корейских и даже крымско-татарских, ценный  опыт  настолько  был  обобщ„н  и
усвоен, что сч„т не ш„л уже ни на сутки, ни на  часы,  а  всего  на  минуты.
Установлено и проверено было, что вполне достаточно двадцати-тридцати  минут
от первого ночного стука в дверь до переступа последнего хозяйкиного каблука
через родной порог -- в ночную тьму и на грузовик. За эти минуты разбуженная
семья успевала  одеться,  усвоить,  что  она  ссылается  навечно;  подписать
бумажку об отказе от всяких имущественных претензий, собрать своих старух  и
детей, собрать узелки и по команде выйти. (Никакого беспорядка с  оставшимся
имуществом не было. После ухода конвоя приходили представители  Финотдела  и
составляли конфискационный список, по которому имущество потом продавалось в
пользу государства  через  комиссионные  магазины.  Мы  не  имеем  права  их
упрекнуть, что при этом они совали что-то себе за  пазуху  или  грузили  "по
левой". Это не очень было  и  нужно,  достаточно  было  еще  одну  квитанцию
выписать из комиссионного, и любой представитель народной власти  мог  везти
приобрет„нную за бесценок вещь к себе домой вполне законно.)
   Что можно было за эти 20-30 минут сообразить? Как  определить  и  выбрать
самое нужное? Лейтенант, ссылавший одну семью (бабушку 75 лет,  мать  50-ти,
дочь  18-ти  и  сына  20-ти),  посоветовал:  "швейную   машину   обязательно
возьмите!" Пойди догадайся! Этой швейной машиной только  и  кормилась  потом
семья. *(4)
   Впрочем, эта быстрота высылки иногда шла на пользу и  обреч„нным.  Вихрь!
-- прон„сся и нет его. От самого лучшего веника остаются же  пром„тины.  Кто
из женщин сумел продержаться суток трое, дома не ночевал -- приходил  теперь
в Финотдел, просил распечатать квартиру, и что ж? -- распечатывали.  Ч„рт  с
тобой, живи до следующего Указа.
   В тех малых телячьих товарных вагонах, в которых полагается перевозить  8
лошадей или 32 солдата или 40 заключ„нных, ссылаемых таллинцев везли по 50 и
больше. По спеху вагонов не оборудовали,  и  не  сразу  разрешили  прорубить
дыру.  Параша  --  старое  ведро,  тотчас  была  переполнена,  изливалась  и
заплескивала вещи. Двуногих млекопитающих,  с  первой  минуты  их  заставили
забыть, что женщины и мужчины -- разное суть. Полтора дня они  были  заперты
без воды и без еды, умер реб„нок. (А ведь вс„ это  мы  уже  читали  недавно,
правда? Две главы назад, 20 лет назад -- а вс„ то  же...)  Долго  стояли  на
станции Юлемисте, а снаружи бегали и стучали  в  вагоны,  спрашивали  имена,
тщетно пытались передать  кому-то  продукты  и  вещи.  Но  тех  отгоняли.  А
запертые голодали. А неодетых ждала Сибирь.
   В пути стали выдавать им хлеб, на некоторых станциях -- супы. Путь у всех
эшелонов был дальний: в Новосибирскую,  Иркутскую  область,  в  Красноярский
край. В один Барабинск прибыло 52 вагона эстонцев. Четырнадцать суток  ехали
до Ачинска.
   Что' поддерживать может людей в этом отчаянном пути? Та надежда,  которую
приносит не вера, а ненависть: "Скоро [[им]] конец! В этом году будет война,
и осенью обратно поедем".
   Никому благополучному ни в западном, ни в восточном мире  не  понять,  не
разделить,  может  быть  и  не  простить  этого  тогдашнего  настроения   за
реш„тками. Я писал уже, что и мы так верили, и мы так жаждали в те годы -- в
49-м, в 50-м. В  те  годы  всхлестнулась  неправедность  этого  строя,  этих
двадцатипятилетних сроков, этих  повторных  возвратов  на  Архипелаг  --  до
некоей  высшей  взрывной,  уже  до  явности  нетерпимой,   уже   охранниками
незащитимой точки. (Да скажем общо: если режим  безнравственен  --  свободен
подданный от всяких обязательств перед ним.)  Какую  же  искалеченную  жизнь
надо устроить, чтобы  тысячи  тысяч  в  камерах,  в  воронках  и  в  вагонах
взмолились об истребительной атомной войне как о единственном выходе?!..
   А не плакал -- никто. Ненависть сушит сл„зы.
   Еще вот о ч„м думали в дороге эстонцы: как встретит их сибирский народ? В
40-м году сибиряки обдирали присланных прибалтов, выжимали с  них  вещи,  за
шубу давали полведра  картошки.  (Да  ведь  по  тогдашней  нашей  раздетости
прибалты действительно выглядели буржуями...)
   Сейчас, в 49-м, наговорено было в Сибири, что  везут  к  ним  отъявленное
кулачество. Но замученным и ободранным вываливали это кулачество из вагонов.
На санитарном осмотре русские сестры удивлялись,  как  эти  женщины  худы  и
обтр„паны, и тряпки чистой нет у них для реб„нка.  Приехавших  разослали  по
обезлюдевшим колхозам, -- и там, от начальства таясь,  носили  им  сибирские
колхозницы,  чем  были  богаты:  кто  по  пол-литра  молочка,  кто   леп„шек
свекольных или из очень дурной муки.
   И вот теперь -- эстонки плакали.
   Но еще был, разумеется, комсомольский актив. Эти так и приняли к  сердцу,
что вот приехало фашистское отребье  ("вас  всех  потопить!"  --  восклицали
они), и еще работать  не  хотят,  неблагодарные,  для  той  страны,  которая
освободила их от буржуазного рабства. Эти  комсомольцы  стали  надзирателями
над ссыльными, над их работою. И еще были предупреждены: по первому выстрелу
организовывать облаву.
   На станции Ачинск произошла  вес„лая  путаница:  начальство  Бирилюсского
района [купило] у конвоя 10 вагонов ссыльных, полтысячи человек,  для  своих
колхозов на р. Чулым и проворно перекинуло их на 150 км к северу от Ачинска.
А  назначены  они  были  (но  не  знали,  конечно,  об  этом)   Саралинскому
рудоуправлению в Хакассию. Те ждали своего [контингента], а  контингент  был
вытрясен в колхозы, получившие в  прошлом  году  по  200  граммов  зерна  на
трудодень. К этой весне не оставалось у них ни хлеба, ни картошки,  и  стоял
над с„лами вой от мычавших коров, коровы как дикие кидались на  полусгнившую
солому. Итак, совсем не по злобности и не по зажиму  ссыльных  выдал  колхоз
новоприбывшим по одному килограмму муки на человека  в  неделю  --  это  был
вполне достойный  аванс,  почти  равный  всему  будущему  заработку!  Ахнули
эстонцы после своей Эстонии... (Правда, в пос„лке Полевой  близ  них  стояли
большие амбары, полные зерна: оно накоплялось там год за годом  из-за  того,
что не управлялись вывозить. Но тот хлеб был уже государственный, он уже  за
колхозом не числился. М„р народ кругом, но  хлеба  из  тех  амбаров  ему  не
выдавали: он был государственный. Председатель колхоза Пашков  как-то  выдал
самовольно по пять килограммов на каждого еще живого колхозника -- и  за  то
получил лагерный срок. Хлеб тот был государственный, а дела -- колхозные,  и
не в этой книге их обсуждать.)
   На этом Чулыме месяца три колотились эстонцы, с изумлением осваивая новый
закон: [или воруй или умирай]! И уж  думали,  что  [навечно]  --  как  вдруг
выдернули всех и погнали в Саралинский район  Хакассии  (это  хозяева  нашли
свой контингент). Хакассцев самих там было неприметно, а каждый  пос„лок  --
ссыльный, а в каждом пос„лке комендатура. Всюду золотые рудники, и  бурение,
и  силикоз.  (Да  обширные  пространства  были  не  столько   Хакассия   или
Красноярский край, сколько трест ХакЗолото или Енисейстрой,  и  принадлежали
они не райсоветам и не райкомам партии, а генералам войск МВД, секретари  же
райкомов гнулись перед райкомендантами.)
   Но еще не горе было тем, кого посылали просто на рудники. Горе было  тем,
кого силком зачисляли в "старательские  артели".  [Старатели!]  --  это  так
заманчиво звучит, слово поблескивает л„гкой золотой пылью. Однако,  в  нашей
стране  умеют  исказить  любое  земное  понятие.  В  "артели"  эти  загоняли
спецпереселенцев, ибо не смеют возражать. Их посылали  на  разработку  шахт,
покинутых государством за невыгодностью. В этих шахтах не  было  уже  охраны
безопасности, и постоянно лила вода, как от сильного дождя.  Там  невозможно
было оправдать свой труд и заработать  сносно;  просто  эти  умирающие  люди
посылались  вылизывать  остатки  золота,  которое  государству   было   жаль
покинуть.  Артели  подчинялись  "старательскому   сектору"   рудоуправления,
которое знало только -- спустить план и  спросить  план,  и  никаких  других
обязанностей.   "Свобода"   артелей   была   не   от   государства,   а   от
государственного законодательства: им не положен был оплачиваемый отпуск, не
обязательно  воскресенье  (как  уже  полным  зэкам),   мог   быть   объявлен
"стахановский  месячник"  безо   всяких   воскресений.   А   государственное
оставалось: за невыход на работу -- суд. Раз в два  месяца  к  ним  приезжал
нарсуд  и  многих  осуждал  к  25%  принудработ,  причин   всегда   хватало.
Зарабатывали  эти  "старатели"  в  [месяц]  3-4  "золотых"  рубля   (150-200
сталинских).
   На  некоторых  рудниках  под  Копь„вым  ссыльные  получали  зарплату   не
деньгами, а [бонами]: в  самом  деле,  зачем  им  общесоюзные  деньги,  если
передвигаться они вс„ равно не могут, а в рудничной лавке им продадут  и  за
боны?
   В этой книге  уже  разв„рнуто  было  подробное  сравнение  заключ„нных  с
крепостными крестьянами. Вспомним, однако,  из  истории  России,  что  самым
тяжким было крепостное состояние  не  крестьян,  а  заводских  рабочих.  Эти
[боны] для покупки только  в  рудничной  лавке  надвигают  на  нас  наплывом
алтайские прииски и заводы. Их  приписное  население  в  XVIII  и  XIX  веке
совершало нарочно преступления, чтобы только  попасть  на  каторгу  и  вести
[более л„гкую жизнь]. На алтайских золотых приисках и в конце прошлого  века
"рабочие не имели права  отказаться  от  работы  даже  в  воскресенье"  (!),
платили  штрафы  (сравни  принудработы),  и   еще   там   были   лавочки   с
недоброкачественными продуктами, спаиванием и обвесом. "Эти  лавочки,  а  не
плохо   поставленная   золотодобыча   были   главным   источником   доходов"
золотопромышленников *(5), или, читай -- треста.
   Да что это уж так вс„ неоригинально на Архипелаге?..
   В 1952 году маленькая хрупкая X. С. не пошла в сильный  мороз  на  работу
потому, что у нее не было валенок.  За  это  начальник  деревообрабатывающей
артели отправил е„ на 3 месяца на лесоповал -- без валенок же. -- Она  же  в
месяцы перед родами просила дать ей легче работу, не бр„вна подтаскивать, ей
ответили: не хочешь -- увольняйся. А т„мная  врачиха  на  месяц  ошиблась  в
сроках е„ беременности и отпустила в декретный за два-три дня до родов. Т