ить. Он идет  вбок  три,
четыре и пять шагов, и никто не кричит ему: "стой"!, он неверящими  пальцами
трогает листики акаций и почти плачет.
   А спецконвой -- весь такое диво, от начала до конца. Общих этапов тебе  в
этот раз не знать, рук назад не брать, догола не раздеваться, на землю задом
не садиться и даже обыска  никакого  не  будет.  Конвой  приступает  к  тебе
дружески и даже называет на "вы". Вообще-то, предупреждает он, при попытке к
бегству мы, как обычно, стреляем. Пистолеты наши заряжены, они  в  карманах.
Однако, поедемте [просто], держитесь легко, не давайте  понять,  что  вы  --
заключ„нный. (Я очень прошу заметить, что  и  здесь,  как  всегда,  интересы
отдельной личности и интересы государства полностью совпадают!)
   Моя лагерная жизнь перевернулась в  тот  день,  когда  я  со  скрюченными
пальцами (от хватки инструмента они у меня перестали разгибаться)  жался  на
разводе в плотницкой  бригаде,  а  нарядчик  отвел  меня  от  развода  и  со
внезапным уважением сказал: "Ты знаешь, по распоряжению министра  внутренних
дел..."
   Я обомлел. Ушел развод, а придурки в зоне меня окружили.  Одни  говорили:
"навешивать будут новый срок", другие говорили: "на  освобождение".  Но  все
сходились в том, что не миновать мне министра Круглова. И я  тоже  зашатался
между новым сроком и освобождением. Я забыл совсем что полгода назад  в  наш
лагерь приехал какой-то тип и давал заполнять учетные карточки ГУЛага (после
войны эту работу начали по ближайшим лагерям, но кончили вряд ли). Важнейшая
графа там была "специальность". И чтоб цену себе набить, писали  зэки  самые
золотые гулаговские  специальности:  "парикмахер",  "портной",  "кладовщик",
"пекарь". А я прищурился и  написал:  "ядерный  физик".  Ядерным  физиком  я
отроду не был, только  до  войны  слушал  что-то  в  университете,  названия
атомных частиц и параметров знал -- и решился так написать. Был год  1946-й,
атомная бомба была нужна позарез. Но я сам той карточке значения не  придал,
забыл.
   Это -- глухая, совершенно недостоверная, никем не подтвержденная легенда,
которую нет-нет да и услышишь в лагерях: что где-то  в  этом  же  Архипелаге
есть крохотные [райские острова]. Никто их не видел, никто там не был, а кто
был -- молчит, не высказывается. На тех островах,  говорят,  текут  молочные
реки в кисельных берегах, ниже как сметаной и  яйцами  там  не  кормят;  там
чистенько, говорят, всегда тепло, работа умственная и сто раз секретная.
   И вот на те-то райские острова (в арестантском просторечии --  [шарашки])
я на полсрока и попал. Им-то я и обязан, что остался жив, в лагерях  бы  мне
весь срок ни за что не выжить. Им и обязан я,  что  пишу  это  исследование,
хотя для них самих в этой книге места  не  предусматриваю  (уж  есть  о  них
роман). Вот с тех-то островов с одного на другой, со второго на третий  меня
и перевозили спецконвоем: двое надзирателей да я.
   Если души умерших иногда пролетают среди нас, видят нас, легко  читают  в
нас наши мелкие побуждения, а мы не видим и не угадываем их, бесплотных,  то
такова и поездка спецконвоем.
   Ты окунаешься в гущу [воли], толкаешься  в  станционном  зале.  Рассеянно
проглядываешь объявления, которые наверняка и ни с какой  стороны  не  могут
тебя касаться. Сидишь на старинном пассажирском "диване" и слушаешь странные
и ничтожные разговоры: о том, что какой-то муж бьет жену или  бросил  е„;  а
свекровь почему-то не уживается  с  невесткой;  а  комунальные  соседи  жгут
электричество в коридоре и не вытирают  ног;  а  кто-то  кому-то  мешает  по
службе; а кого-то зовут в хорошее место, но не решается он на переезд -- как
это с места сниматься, легко ли? Ты все это слушаешь -- и мурашки  отречения
вдруг бегут по твоей спине и голове: тебе так ясно проступает подлинная мера
вещей во Вселенной! мера всех слабостей и  страстей!  --  а  этим  грешникам
никак не дано е„ увидеть. Истинно жив, подлинно жив только ты, бесплотный, а
эти все лишь по ошибке считают себя живущими.
   И -- незаполнимая бездна между вами! Ни крикнуть  им,  ни  заплакать  над
ними нельзя, ни потрясти их за плечи: ведь ты -- дух, ты -- призрак,  а  они
-- материальные тела.
   Как же внушить им -- прозрением? видением? во сне? -- братья! люди! Зачем
дана вам жизнь?! В глухую полночь распахиваются двери смертных  камер  --  и
людей с великой душой волокут на расстрел. На всех железных  дорогах  страны
сию минуту, сейчас, люди лижут после селедки горькими  языками  сухие  губы,
они грезят о счастьи распрямленных  ног,  об  успокоении  после  оправки.  В
Оротукане только летом на метр  отмерзает  земля  --  и  лишь  тогда  в  не„
закапывают кости умерших за зиму. А у вас -- под голубым небом, под  горячим
солнцем  есть  право  распорядиться  своей  судьбой,  пойти   выпить   воды,
потянуться, куда угодно ехать без конвоя -- какие ж невытертые ноги?  причем
тут свекровь? Самое главное в жизни, все загадки е„ -- хотите, я высыплю вам
сейчас? Не  гонитесь  за  призрачным  --  за  имуществом,  за  званием:  это
наживается нервами десятилетий, а конфискуется в одну ночь. Живите с  ровным
превосходством над жизнью -- не пугайтесь беды, и не  томитесь  по  счастью,
вс„ равно ведь: и горького не довеку, и сладкого не дополна. Довольно с вас,
если  вы  не  замерзаете,  и  если  жажда  и  голод  не  рвут  вам   когтями
внутренностей. Если у вас не перешиблен хребет, ходят  обе  ноги,  сгибаются
обе руки, видят оба глаза и слышат оба  уха  --  кому  вам  еще  завидовать?
зачем? Зависть к другим больше всего съедает нас же. Протрите глаза,  омойте
сердце -- и выше всего оцените тех, кто любит вас и кто к вам расположен. Не
обижайте их, не браните, ни с кем из них не расставайтесь в ссоре:  ведь  вы
же не знаете, может быть это ваш последний поступок перед арестом,  и  таким
вы останетесь в их памяти!..
   Но конвоиры поглаживают в карманах черные ручки пистолетов.  И  мы  сидим
втроем рядышком, непьющие ребята, спокойные друзья.
   Я тру лоб, я закрываю  глаза,  открываю  --  опять  этот  сон:  никем  не
конвоируемое скопище людей. Я твердо помню, что еще сегодня ночевал в камере
и завтра буду в камере опять. А тут какие-то контролеры со  щипчиками:  "Ваш
билет!" "Вон, у товарища."
   Вагоны полны (ну, по-вольному "полны" -- под скамейками никто не лежит, и
на полу в проходах не сидят). Мне сказано -- держаться просто, я  и  держусь
куда проще: увидел в соседнем  купе  боковое  место  у  окна  и  пересел.  А
конвоирам в том купе  места  не  нашлось.  Они  сидят  в  прежнем  и  оттуда
влюбленными глазами за мной следят. В Переборах  освобождается  место  через
столик против меня, но прежде моего конвоира место успевает занять  мордатый
парень  в  полушубке,  меховая  шапка,  с  простым,  но  крепким  деревянным
чемоданом. Чемодан этот я узнал: лагерного изготовления, mаdе in Архипелаг.
   "Фу-у-уф" -- отдувается парень. Света  мало,  но  вижу:  он  раскраснелся
весь, посадка была с дракой. И достает флягу: "Пивка  выпьешь,  товарищ?"  Я
знаю, что мой конвоир изнемогает в  соседнем  купе:  не  должен  же  я  пить
алкогольного, нельзя! Но -- держаться надо просто. И я говорю небрежно:  "Да
налей, пожалуй." (Пиво?? Пиво!! За три года я  его  не  выпил  ни  глоточка!
Завтра в камере буду хвастать: пиво пил!) Парень наливает, я  с  содроганием
пью. Уже темно. Электричества в вагоне нет, послевоенная разруха.  В  старом
фонаре в дверной перегородке горит  один  свечной  огарок,  на  четыре  купе
сразу: на два вперед и два назад. Мы  с  парнем  приятельски  разговариваем,
почти не видя друг друга. Как ни перегибается мой конвоир -- ничего  ему  не
слышно за стуком вагона. У меня в кармане -- открытка домой. Сейчас  объясню
моему простецкому собеседнику, кто я, и попрошу опустить  в  ящик.  Судя  по
чемодану, он и  сам  сидел.  Но  он  опережает  меня:  "Знаешь,  еле  отпуск
выпросил. Два года не пускали, такая служба собачья." "Какая же?" "Да ты  не
знаешь. Я -- [асмодей], голубые погоны, никогда не видал?"  Тьфу,  пропасть,
как же я сразу не догадался: Переборы  --  центр  ВолгоЛага,  а  чемодан  он
изнудил из зэков, бесплатно ему сделали. Как же проткало это нашу жизнь:  на
два купе два асмодея уже мало! --  третий  сел.  А  может  и  четвертый  где
притаился? А может, они в каждом купе?.. А  может  еще  кто  из  наших  едет
спецконвоем?..
   Мой  парень  вс„  скулит,  жалуется  на  судьбу.  Тогда  я  возражаю  ему
загадочно: "А кого ты охраняешь, кто по десять лет ни за хрен получил -- тем
легче?" Он сразу оседает и замолкает до утра: в полутьме он и прежде  неясно
видел, что я в каком-то полувоенном --  шинель,  гимнаст„рка.  Он  думал  --
просто вояка, а теперь шут его  знает:  может  я  --  оперативник?  беглецов
ловлю? зачем я в этом вагоне? а он лагеря при мне ругал...
   Огарок в фонаре заплывает, но вс„ еще горит. На  третьей  багажной  полке
какой-то юноша приятным голосом рассказывает о войне -- настоящей, о какой в
книгах не пишут, был сапером, рассказывает случаи, верные с правдой.  И  так
приятно, что вот незагражденная правда вс„ же льется в чьи-то уши.
   Мог бы рассказать и я... Я бы даже хотел рассказать!.. Нет,  пожалуй  уже
не хочу. Четыре года моей войны как корова слизнула. Уже не  верю,  что  это
было, и вспоминать не хочу. Два года ЗДЕСЬ, два года Архипелага, затмили для
меня фронтовые дороги, фронтовое товарищество, вс„ затмили. Клин  вышибается
клином.
   И вот, проведя лишь несколько часов среди ВОЛЬНЫХ, я чувствую:  уста  мои
немы: мне нечего делать среди них, мне -- связано здесь. Хочу  --  свободной
речи! хочу -- на родину! хочу -- к себе на Архипелаг!
   Утром  я  ЗАБЫВАЮ  открытку  на  верхней  вагонной  полке:   ведь   будет
конудукторша протирать вагон, снесет е„ в ящик, если человек...
   Мы выходим на площадь с Северного вокзала. Надзиратели мои опять попались
новички, Москвы не знают. Поедем трамваем  "Б",  решаю  я  за  них.  Посреди
площади у трамвайной остановки -- свалка, время перед  работой.  Надзиратель
поднимается к вагоновожатому и показывает  ему  книжечку  МВД.  На  передней
площадке, как депутаты Моссовета, мы важно стоим  весь  путь  и  билетов  не
берем. Старика не пускают: не инвалид, через заднюю влезешь!
   Мы подъезжаем к Новослободской, сходим -- и первый раз я  вижу  Бутырскую
тюрьму извне, хотя четвертый раз уже меня в не„ привозят, и без труда я могу
начертить е„  внутренний  план.  У,  какая  суровая  высокая  стена  на  два
квартала! Холодеют сердца москвичей при виде раздвигающейся  стальной  пасти
этих ворот. Но я без сожаления оставляю московские тротуары, как  домой  иду
через сводчатую башенку вахты,  улыбаюсь  в  первом  дворе,  узнаю  знакомые
резные деревянные главные двери -- и ничто мне, что сейчас поставят  --  вот
уже поставили -- лицом к стене и спрашивают: "фамилия?  имя-отчество?..  год
рождения?.."
   Фамилия!.. Я -- Межзвездный Скиталец! Тело  мое  спеленали,  но  душа  --
неподвластна им.
   Я знаю: через несколько часов  неизбежных  процедур  над  моим  телом  --
бокса, шмона, выдачи квитанций, заполнения входной карточки, прожарки и бани
-- я введен буду в камеру с двумя куполами, с  нависающей  аркой  посередине
(все камеры такие), с двумя большими окнами, одним длинным столом-шкафом  --
и встречу не известных мне, но обязательно умных, интересных,  дружественных
людей, и станут рассказывать они, и стану рассказывать я, и вечером не сразу
захочется уснуть.
   А на мисках будет выбито (чтоб на этап  не  увезли):  "БуТюр".  Санаторий
Бутюр, как мы смеялись тут прошлый раз. Санаторий, мало  известный  ожирелым
сановникам, желающим похудеть. Они  тащат  свои  животы  в  Кисловодск,  там
вышагивают по  маршрутным  тропам,  приседают,  потеют  целый  месяц,  чтобы
сбросить два-три килограмма. В санатории же БуТюр, совсем под  боком,  любой
бы из них похудел на полпуда в неделю безо всяких упражнений.
   Это -- проверено. Это не имело исключений.



   Одна из истин, в которой убеждает тебя тюрьма,  --  та,  что  мир  тесен,
просто очень уж тесен. Правда, Архипелаг ГУЛаг,  раскинутый  на  вс„  то  же
пространство, что и Союз Советов,  по  числу  жителей  гораздо  меньше  его.
Сколько их именно в Архипелаге -- добраться нам невозможно. Можно допустить,
что [одновременно] в лагерях не находилось больше двенадцати миллионов  *(1)
(одни уходили в землю, Машина приволакивала новых). И не больше половины  из
них было политических. Шесть миллионов? --  что  ж,  это  маленькая  страна,
Швеция или Греция, там многие знают друг друга. Немудрено же, попади в любую
камеру любой пересылки, послушай, разговорись --  и  обязательно  найдешь  с
однокамерниками общих знакомых. (Да что там, если Д., в одних одиночках  год
пересидев, попадает после Сухановки, после рюминских избиений и больницы,  в
лубянскую камеру, называет себя -- и шустрый Ф. сразу ему  навстречу:  "А-а,
так я вас знаю!" "Откуда? -- дичится Д. -- Вы ошибаетесь". Ничуть. Ведь  это
вы тот самый американец Александр Д., о котором буржуазная пресса лгала, что
вас похитили, а ТАСС опровергало. Я был на воле и читал.")
   Люблю этот момент, когда в камеру впускают новенького (не новичка --  тот
входит подавленно, смущенно, а уже сиделого зэка). И  сам  люблю  входить  в
новую камеру (впрочем, Бог помилуй, больше бы и не  входил)  --  беззаботная
улыбка, широкий жест: "Здорово, братцы!" Бросил свой  мешочек  на  нары,  --
"Ну, какие новости за последний год в Бутырках?"
   Начинаем знакомиться. Какой-то парень, Суворов, 58-я  статья.  На  первый
взгляд ничем не примечателен, но лови, лови: на Красноярской пересылке с ним
в камере некий Махоткин...
   -- Позвольте, не полярный летчик?
   -- Да-да, его имени...
   -- ...остров в Таймырском заливе. А сам он сидит по  58-10.  Так  скажите
значит пустили его в Дудинку?
   -- Откуда вы знаете? Да.
   Прекрасно.  Еще  одно  звено  в  биографии  совершенно  неизвестного  мне
Махоткина. Я никогда его не встречал, никогда может быть и  не  встречу,  но
деятельная  память  вс„  отложила,  что  я  знаю  о  н„м:  Махоткин  получил
[червонец], а остров нельзя переименовать, потому что  он  на  картах  всего
мира (это же -- не гулаговский остров). Его взяли на авиационную  шарашку  в
Болшино, он там томился, летчик среди инженеров,  летать  же  не  дадут.  Ту
шарашку делили пополам, Махоткин попал в таганрогскую  половину,  и  кажется
все связи с ним обрезаны. В другой половине, в  рыбинской,  мне  рассказали,
что просился парень летать на Дальний  Север.  Теперь  вот  узнаю,  что  ему
разрешили. Мне это -- ни за чем, но я все запомнил. А через  десять  дней  я
окажусь в одном бутырском банном боксе  (есть  такие  премиленькие  боксы  в
Бутырках с кранами и шайкой, чтобы большой бани не занимать) еще с неким  Р.
Этого Р. я тоже не знаю,  но  оказывается,  он  полгода  лежал  в  бутырской
больнице, а теперь едет на рыбинскую шарашку. Еще три дня -- и в Рыбинске, в
закрытом ящике, где у зэков обрезана всякая связь с  внешним  миром,  станет
известно и о том, что Махоткин в Дудинке, и о том куда  взяли  меня.  Это  и
есть арестантский телеграф: внимание, память и встречи.
   А этот симпатичный мужчина в роговых очках? Гуляет по камере  и  приятным
баритоном напевает Шуберта:

   "И юность вновь гнет„т меня,
   И долог путь к могиле..."

   -- Царапкин, Сергей Романович.
   -- Позвольте, так я вас хорошо знаю. Биолог? Невозвращенец? Из Берлина?
   -- Откуда вы знаете?
   -- Ну как же, мир тесен! В сорок шестом году  с  Николаем  Владимировичем
Тимофеевым-Рессовским...

   ...Ах, что это была за камера! -- не самая ли блестящая в  моей  тюремной
жизни?.. Это было в июле. Меня из лагеря привезли в Бутырки  по  загадочному
"распоряжению министра внутренних дел". Привезли после обеда, но такая  была
нагруженность в тюрьме, что одиннадцать  часов  шли  приемные  процедуры,  и
только в три часа ночи, заморенного боксами, меня впустили  в  75-ю  камеру.
Освещенная из-под двух куполов двумя яркими электрическими  лампами,  камера
спала вповалку, мечась от духоты: жаркий  воздух  июля  не  втекал  в  окна,
загороженные намордниками. Жужжали бессонные мухи и садились на  спящих,  те
подергивались. Кто закрыл глаза носовым  платком  от  бьющего  света.  Остро
пахла параша -- разложение ускорялось в такой жаре. В камеру, расчитанную на
25 человек, было натолкано не чрезмерно, человек восемьдесят. Лежали  сплошь
на нарах слева и справа и на дополнительных щитах, уложенных через проход, и
всюду из-под нар  торчали  ноги,  а  традиционный  бутырский  стол-шкаф  был
сдвинут к параше. Вот тут-то и был еще кусочек свободного  пола,  и  я  лег.
Встававшие к параше так до утра и переступали через меня.
   По команде "подъ„м!", выкрикнутой в  кормушку,  вс„  зашевелилось:  стали
убирать   поперечные   щиты,   двигать   стол   к   окну.    Подошли    меня
проинтервъюировать -- новичок  я  или  лагерник.  Оказалось,  что  в  камере
встречается  два  потока:  обычный  поток  свежеосужденных,  направляемых  в
лагеря, и  встречный  поток  лагерников,  сплошь  специалистов  --  физиков,
химиков, математиков, инженеров-конструкторов, направляемых неизвестно куда,
но в  какие-то  благополучные  научно-исследовательские  институты.  (Тут  я
успокоился, что министр не будет мне [доматывать]  срока.)  Ко  мне  подошел
человек нестарый, ширококостый (но сильно исхудавший),  с  носом,  чуть-чуть
закругленным под ястреба:
   -- Профессор Тимофеев-Рессовский, президент научно-технического  общества
75-й камеры. Наше общество собирается ежедневно после утренней  пайки  около
левого окна. Не могли бы вы  нам  сделать  какое-нибудь  научное  сообщение?
Какое именно?
   Застигнутый врасплох, я стоял  перед  ним  в  своей  длинной  затасканной
шинели и в зимней шапке  (арестованные  зимой  обречены  и  летом  ходить  в
зимнем). Пальцы мои еще не разогнулись с утра и были все в ссадинах. Какое я
мог сделать научное сообщение? Тут я вспомнил, что недавно в лагере  была  у
меня две ночи принесенная с воли книга Смита -- официальный  отчет  военного
министерства США о первой атомной бомбе. Книга вышла этой  весной.  Никто  в
камере е„ еще не видел? Пустой вопрос, конечно, нет. Так судьба усмехнулась,
заставляя меня сбиться таки на атомную физику, по которой я  и  записался  в
ГУЛаге.
   После пайки собралось у левого окна научно-техническое  общество  человек
из десяти, я сделал свое сообщение и был принят в общество. Одно я  забывал,
другого не мог допонять, -- Николай  Владимирович,  хоть  год  уже  сидел  в
тюрьме и ничего не мог знать об атомной бомбе, то и дело  восполнял  пробелы
моего рассказа.  Пустая  папиросная  пачка  была  моей  доской,  в  руке  --
незаконный обломок грифеля. Николай Владимирович вс„ это у меня  отбирал,  и
чертил, и перебивал  своим  так  уверенно,  будто  он  был  физик  из  самой
лос-аламосской группы.
   Он действительно работал с одним из первых евпропейских  циклотронов,  но
для  облучения  мух-дрозофил.  Он  был  биолог,  из   крупнейших   генетиков
современности. Он уже сидел в тюрьме, когда Жебрак не зная о  том  (а  может
быть и зная),  имел  смелость  написать  для  канадского  журнала:  "русская
биология   не   отвечает   за   Лысенко,    русская    биология    --    это
Тимофеев-Рессовский" (во время разгрома биологии в  1948  году  Жебраку  это
припомнили). Шр„дингер в  брошюре  "Что  такое  жизнь"  нашел  место  дважды
процитировать Тимофеев-Рессовского, уже давно сидевшего.
   А он вот был перед нами и блистал сведениями изо всех возможных наук.  Он
обладал той широтой, которую ученые следующих  поколений  даже  и  не  хотят
иметь (или изменились возможности охвата?). Хотя сейчас он так  был  измотан
голодом  следствия,  что  эти  упражнения  ему   становились   нелегки.   По
материнской линии он был из захудалых калужских дворян  на  реке  Рессе,  по
отцовской же -- боковой потомок Степана Разина, и эта казацкая могут