ле японской войны он стал  негоден
к строю и усовершился по коневодству, служил в губернской земской управе,  а
к  тридцатым  годам  был  при  ивановском  областном  земельном  управлении,
инспектором по фонду коня РККА", то-есть как бы  наблюдающим,  чтобы  лучшие
кони доставались армии. Он посажен был и приговорен к расстрелу за  то,  что
вредительски рекомендовал кастрировать жеребят до трех  лет,  чем  "подрывал
боеспособность Красной армии". -- Хоменко подал кассационную  жалобу.  Через
55 дней вошел корпусной и указал  ему,  что  на  жалобе  он  написал  не  ту
инстанцию. Тут же на стенке, карандашом корпусного, Хоменко перечеркнул одно
учреждение, написал вместо него другое, как будто заявление  было  на  пачку
папирос. С этой корявой поправкой жалоба ходила еще 60 дней, так что Хоменко
ждал смерти уже четыре месяца. (А пождать год-другой, -- так и все же мы  е„
годами ждем, Косую! Разве весь мир наш -- не камера смертников?..) И  пришла
ему -- [полная реабилитация]! (За это время Ворошилов  так  и  распорядился:
кастрировать до трех лет). То -- голову с плеч, то -- пляши изба и печь!
   Помилований приходило немало, многие вс„  больше  надеялись.  Но  Власов,
сопоставляя с другими свое дело и, главное, поведение на суде, находил,  что
у него наворочено тяжче. И кого-то же  надо  расстреливать?  Уж  половину-то
смертников -- наверно надо? И верил он, что его расстреляют. Хотелось только
при этом головы не согнуть. Отчаянность, свойственная его характеру, у  него
возвратно накоплялась, и он настроился дерзить до конца.
   Подвернулся и случай. Обходя тюрьму, зачем-то (скорей всего -- чтоб нервы
пощекотать) велел открыть двери их  камеры  и  стал  на  пороге  Чингули  --
начальник следственного  отдела  ивановского  ГБ.  Он  заговорил  о  ч„м-то,
спросил:
   -- А кто здесь по кадыйскому делу?
   Он был в шелковой сорочке с  короткими  рукавами,  которые  только-только
появлялись тогда и еще казались женскими. И сам он или эта его сорочка  были
овеяны сладящими духами, которые и потянуло в камеру.
   Власов проворно вспрыгнул на кровать, крикнул пронзительно:
   -- Что это за колониальный офицер?! Пошел вон, убийца!! и сверху  сильно,
густо плюнул Чингули в лицо.
   И -- попал!
   И тот -- обтерся и отступил. Потому что войти в эту камеру он имел  право
только с шестью охранниками, да и то неизвестно -- имел ли.
   Благоразумный кролик не должен так поступать. А что если именно  у  этого
Чингули лежит сейчас твое дело и именно от него зависит виза на помилование?
И ведь недаром же спросил: "Кто здесь по кадыйскому делу?" Потому наверно  и
пришел.
   Но наступает предел, когда  уже  не  хочется,  когда  уже  противно  быть
благоразумным кроликом. Когда кроличью голову освещает общее понимание,  что
все кролики предназначены только на мясо и  на  шкурки,  и  поэтому  выигрыш
возможен лишь в отсрочке, не в жизни. Когда хочется крикнуть: "Да будьте  вы
прокляты, уж стреляйте поскорей!"
   За сорок один день ожидания расстрела именно это чувство  озлобления  вс„
больше  охватывало  Власова.  В  ивановской  тюрьме  дважды  предлагали  ему
написать заявление о помиловании -- а он отказывался.
   Но на 42-й день его вызвали в бокс и огласили, что  Президиум  Верховного
Совета заменяет ему высшую меру наказания -- двадцатью годами  заключения  в
исправительно-трудовых лагерях с последующими пятью годами лишения прав.
   Бледный Власов улыбнулся криво и даже тут нашелся сказать:
   -- Странно. Меня осудили за неверие в победу социализма в  одной  стране.
Но разве Калинин -- верит,  если  думает,  что  еще  и  через  двадцать  лет
понадобятся в нашей стране лагеря?..
   Тогда это недостижимо казалось -- через двадцать.
   Странно, они понадобились и через тридцать...


   1. Н. С. Таганцев -- Смертная казнь. -- Спб, 1913.

   2. В Шлиссельбурге с 1884 по 1906  г.  казнено...  13  человек.  Страшная
цифра... для Швейцарии.

   3. Уже цитированный обзор "Два года борьбы..." 1920, стр. 75.

   4. Уж пошло на сравнение, так еще одно: за 80  вершинных  лет  инквизиции
(1420-1498) во всей Испании было осуждено на сожжение  10  тыс.  чел.,  т.е.
около 10 чел. в месяц.

   5. Свидетельство Б., разносившего по камерам смертников пищу.

   6. Только неизвестно в школах, что Салтычиха  по  приговору  (классового)
суда отсидела за  свои  зверства  11  лет  в  подземной  тюрьме  Ивановского
монастыря в Москве. (Пругавин, "Монастырские тюрьмы"  изд.  Посредник,  стр.
39).

   7.  Ведомости  Верх.  Совета  СССР,  1959,  N  1  --  Основы   уголовного
законодательства СССР, ст. 22

   8. Издательство им. Чехова.

   9. Все тюремные тетради у Страховича и сейчас целы. А  "научная  карьера"
его за решеткой на этом только начиналась. Ему предстояло возглавить один из
первых в СССР проектов турбо-реактивного двигателя.

   10.  Его  рассказы  о  кооперации  замечательны  и  достойны   отдельного
изложения.


   Глава 12. Тюрзак

   Ах, доброе русское слово -- [острог] -- и крепкое-то какое!  и  сколочено
как! В н„м, кажется, -- сама крепость этих стен, из которых не вырвешься.  И
вс„ тут стянуто в этих шести звуках -- и строгость, и  острога',  и  острота
(ежовая острота, когда иглами в морду, когда мерзлой роже  метель  в  глаза,
острота зат„санных кольев предзонника и опять же проволоки колючей острота),
и осторожность (арестантская) где-то рядышком тут прилегает, -- а [рог]?  Да
рог прямо торчит, выпирает! прямо в нас и наставлен!
   А если окинуть глазом весь русский острожный обычай, обиход, ну заведение
это вс„ за последние, скажем, лет девяносто, -- так так и видишь не рог уже,
а -- два рога: народовольцы начинали с кончика рога --  там,  где  он  самое
бодает, где нестерпимо принять его даже грудной костью -- и  постепенно  все
это становилось покруглей, поокатистей, сползало сюда, к комлю, и стало  уже
как бы даже и не рог совсем --  стало  шерстной  открытой  площадочкой  (это
начало ХХ века)  --  но  потом  (после  1917-го)  быстро  нащупались  первые
хребтинки второго комля -- и по ним, и по ним, через раскоряченье, через "не
имеете права!" стало это вс„ опять подниматься, сужаться,  строжеть,  рожеть
-- и к 38-му году впилось человеку вот в эту выемку надключичную пониже шеи:
[тюрзак]! *(1) И только как колокол сторожевой,  ночной  и  дальний,  --  по
одному удару в год: ТОН-н-н!.. *(2)
   Если параболу эту прослеживать по кому-нибудь из шлиссельбуржцев, *(3) то
страшновато вначале: у арестанта -- номер, и никто его по фамилии не  зовет;
жандармы -- как будто на Лубянке учены: от себя ни слова. Заикнешься "мы..."
-- "Говорите только о себе!". Тишина гробовая. Камера в вечных полусумерках,
ст„кла мутные, пол асфальтовый. Форточка открывается на сорок минут в  день.
Кормят щами пустыми да кашей. Не дают научных книг из библиотеки.  Два  года
не видишь ни человека.  Только  после  трех  лет  --  пронумерованные  листы
бумаги. *(4)
   А потом, исподволь -- набавляется  простору,  округляется:  вот  и  белый
хлеб, вот и чай с сахаром на руки; деньги есть --  подкупай;  и  куренье  не
запрещается; ст„кла вставили прозрачные, фрамуга  открыта  постоянно,  стены
перекрасили   посветлей;   смотришь   и   книжечки   по   абонементику    из
санкт-петербургской  библиотеки;   между   огородами   --   решетки,   можно
разговаривать и даже лекции друг другу читать. И  уж  арестантские  руки  на
тюрьму наседают: еще нам землицы,  еще!  Вот  два  обширных  тюремных  двора
разделали под насаждения. А цветов и овощей -- уже 450 сортов!  Вот  уже  --
научные коллекции, столярка, кузница, деньги зарабатываем,  книги  покупаем,
даже русские политические, *(5) а  из-за  границы  журналы.  И  переписка  с
родными. Прогулка? -- хоть и полный день.
   И постепенно, вспоминает Фигнер, "уже не смотритель кричал, а мы на  него
кричали". А в 1902-м году он отказался отправить е„ жалобу, и за это [она со
смотрителя  сорвала  погоны]!  Последствие  было  такое:  приехал   [военный
следователь] и всячески перед Фигнер [извинялся] за невежу-смотрителя!
   Как же произошло это вс„ сползание и уширение? Кое-что  объясняет  Фигнер
гуманностью отдельных комендантов, другое -- тем, что  "жандармы  сжились  с
охраняемыми", привыкли. Немало  тут  истекло  от  стойкости  арестантов,  от
достоинства и уменья себя вести. И вс„ ж я думаю: воздух времени, общая  эта
влажность и свежесть, обгоняющая грозовую тучу, этот  ветерок  свободы,  уже
протягивающий  по  обществу  --  он  решил!  Без  него  бы  можно  было   по
понедельникам  учить  с  жандармами  краткий  курс,   да   подтягивать,   да
подструнивать. И вместо "запечатленного труда" получила бы  Вера  Николаевна
за срыв погонов -- [девять грамм] в подвале.
   Раскачка и  расслабление  царской  тюремной  системы  не  сами,  конечно,
стались -- а от того, что вс„ общество заодно с революционерами  раскачивало
и высмеивало е„  как  могло.  Царизм  проиграл  свою  голову  не  в  уличных
перестрелках февраля, а еще за несколько десятилетий прежде: когда  молодежь
из состоятельных семей стала считать побывку в тюрьме честью, а армейские (и
даже гвардейские) офицеры пожать руку жандарму -- бесчестьем. И  чем  больше
расслаблялась тюремная система,  тем  ч„тче  выступала  победоносная  [этика
политических] и тем явственней члены революционных партий ощущали силу  свою
и своих собственных законов, а не государственных.
   И на том  пришел  в  Россию  Семнадцатый  год,  и  на  плечах  его  --  и
Восемнадцатый. Почему мы сразу к 18-му: предмет нашего разбора не  позволяет
нам задерживаться на 17-м -- с февраля все политические  тюрьмы,  срочные  и
следственные, и вся каторга опустели, и как этот  год  пережили  тюремные  и
каторжные надзиратели  --  надо  удивляться,  а,  наверно,  что  огородиками
перебились, картошкой. (С 1918-го у них много легче пошло,  а  на  Шпалерной
так и 1928-м еще дослуживали новому режиму, ничего.)
   Уже с последнего месяца 1917-го стало выясняться,  что  без  тюрем  никак
нельзя, что иных и держать-то негде, кроме как за решеткой (см. главу 2)  --
ну, просто потому, что места им в новом обществе  нет.  Так  площадку  между
рогами наощупь перешли и стали нащупывать второй рог.
   Разумеется, сразу было объявлено,  что  ужасы  царских  тюрем  больше  не
повторяться: что не может быть никакого [донимающего исправления],  никакого
тюремного молчания, одиночек, разъединенных прогулок и разного  там  ровного
шага гуськом, и даже камер запретых! *(6) --  встречайтесь,  дорогие  гости,
разговаривайте сколько  хотите,  жалуйтесь  друг  другу  на  большевиков.  А
внимание новых тюремных властей было направлено  на  боевую  службу  внешней
охраны и прием царского наследства по тюремному фонду (это как раз  [не  та]
была государственная машина, которую следовало ломать и строить  заново).  К
счастью обнаружилось, что гражданская война  не  причинила  разрушений  всем
основным [централам] или острогам. Не миновать  только  было  отказаться  от
этих  загаженных  старых  слов.  Теперь   назвали   их   [политизоляторами],
соединенным этим названием выказывая: признание членов бывших  революционных
партий политическими противниками и  указывая  не  на  карательный  характер
решеток, а необходимость  лишь  изолировать  (и,  очевидно,  временно)  этих
старомодных революционеров от поступательного хода нового общества. Со  всем
тем и приняли своды старых централов, (а Суздальский кажется и с гражданской
войны) -- эсеров, эсдеков и анархистов.
   Все они вернулись сюда с сознанием своих арестантских  прав  и  с  давней
проверенной традицией -- как их отстаивать. Как законное (у царя  отбитое  и
революцией подтвержденное) принимали они специальный [политпа„к] (включая  и
полпачки папирос в  день);  покупки  с  рынка  (творог,  молоко);  свободные
прогулки по много часов в день; обращение надзора к ним на "вы" (а сами  они
перед тюремной администрацией не поднимались); объединение  мужа  и  жены  в
одной камере; газеты, журналы, книги,  письменные  принадлежности  и  личные
вещи до бритв и ножниц -- в камере; трижды в месяц -- отправку  и  получение
писем; раз в месяц свидание; уж конечно  ничем  не  загороженные  окна  (еще
тогда  не  было  и  понятия  "намордник");  хождение  из  камеры  в   камеру
беспрепятственное; прогулочные дворики с зеленью и  сиренью;  вольный  выбор
спутников по прогулке и переброс мешочка с  почтой  из  одного  прогулочного
дворика на другой; и отправку беременных *(7) за  два  месяца  до  родов  из
тюрьмы в ссылку.
   Но это все -- только [политрежим]. Однако политические 20-х годов  хорошо
еще помнили нечто и повыше: самоуправление политических  и  оттого  ощущение
себя в  тюрьме  частью  целого,  звеном  общины.  Самоуправление  (свободное
избрание старост, представляющих  перед  администрацией  все  интересы  всех
заключ„нных) ослабляло давление тюрьмы на отдельного человека, принимая  его
всеми плечами зараз, и умножало каждый протест слитием всех голосов.
   И вс„ это они взялись отстаивать!  А  тюремные  власти  вс„  это  взялись
отнять! И началась глухая борьба, где  не  рвались  артиллерийские  снаряды,
лишь изредка гремели винтовочные выстрелы, а звон выбиваемых ст„кол ведь  не
слышен далее полуверсты. Шла глухая борьба, за остатки свободы,  за  остатки
права иметь суждение, шла глухая борьба почти двадцать лет -- но  о  ней  не
изданы фолианты с иллюстрациями. И все переливы е„, списки  побед  и  списки
поражений -- почти недоступны нам сейчас, потому что ведь и письменности нет
на Архипелаге, и устность прерывается со смертью людей. И  только  случайные
брызги этой борьбы долетают до нас иногда, освещенные лунным, не первым и не
четким, светом.
   Да и мы с тех пор куда надмились! -- мы же знаем танковые  битвы,  мы  же
знаем атомные взрывы -- что' это нам  за  борьба,  если  камеры  заперли  на
замки, а заключ„нные,  осуществляя  свое  право  на  связь,  перестукиваются
открыто, кричат из окна в окно, спускают ниточки с записками с этажа на этаж
и  настаивают,  чтобы  хоть  старосты  партийных  фракций  обходили   камеры
свободно? Что это нам за борьба, если начальник Лубянской  тюрьмы  входит  в
камеру, а анархистка  Анна  Г-ва  (1926)  или  эсерка  Катя  Олицкая  (1931)
отказываются встать при его входе? (И  этот  дикарь  придумывает  наказание:
лишить е„ права... выходить на оправку из камеры). Что за борьба,  если  две
девушки,  Шура  и  Вера  (1925),  протестуя  против  подавляющего   личность
лубянского приказа разговаривать только шепотом -- запевают громко в  камере
(всего лишь о сирени и весне)  --  и  тогда  начальник  тюрьмы  латыш  Дукес
отволакивает их  за  волосы  по  коридору  в  уборную?  Или  если  (1924)  в
столыпинском вагоне из  Ленинграда  студенты  поют  революционные  песни,  а
конвой за это лишает их воды? Они кричат ему:  "Царский  конвой  так  бы  не
сделал!" -- а конвой их бьет? Или эсер Козлов на  пересылке  в  Кеми  громко
обзывает охрану палачами -- и за то проволочен волоком и бит?
   Ведь мы привыкли под [доблестью] понимать доблесть  только  военную  (ну,
или ту, что в космос  летает),  ту,  что  позвякивает  орденами.  Мы  забыли
доблесть другую -- [гражданскую], -- а е„-то! е„-то! е„-то! только  и  нужно
нашему обществу! только и нет у нас...
   В 1923-м году в Вятской тюрьме эсер Стружинский с товарищами (сколько их?
как звали? против  чего  протестуя?)  забарикадировались  в  камере,  облили
матрацы керосином и [самосожглись], вполне в традиции Шлиссельбурга, чтоб не
идти глубже. Но  сколько  было  шума  тогда,  как  волновалось  вс„  русское
общество! а сейчас ни Вятка не знала, ни Москва, ни  история.  А  между  тем
человеческое мясо так же потрескивало в огне!
   В том состояла и первая соловецкая идея -- что вот хорошее место,  откуда
полгода нет связи с внешним миром. Отсюда -- не  докричишься,  здесь  можешь
хоть и сжигаться. В  1923  г.  заключ„нных  социалистов  перевезли  сюда  из
Пертоминска (Онежский полуостров) -- и разделили на три уединенных скита.
   Вот скит Савватьевский -- два корпуса бывшей гостинницы для  богомольцев,
часть озера входит в  зону.  Первые  месяцы  как  будто  вс„  в  порядке:  и
политрежим, и некоторые родственники добираются на свидание, и трое  старост
от трех партий только и ведут все переговоры с тюремным начальством. А  зона
скита -- зона свободы, здесь внутри и говорить, и думать, и делать арестанты
могут безвозбранно.
   Но уже тогда, на заре Архипелага, еще  не  названные  [парашами],  ползут
тяжелые   настойчивые   слухи:   политрежим    ликвидируют...    ликвидируют
политрежим...
   И действительно, дождавшись середины  декабря,  прекращения  навигации  и
всякой связи с миром, начальник соловецкого лагеря Эйхманс *(8) объявил: да,
получена новая инструкция о режиме. Не вс„, конечно,  отнимают,  о  нет!  --
сократят переписку, там что-то еще,  а  всего  ощутимее  сегодняшнее:  с  20
декабря 1923 года запрещается круглосуточный выход из корпусов, а  только  в
дневное время до 6 вечера.
   Фракции  решают  протестовать,  из  эсеров   и   анархистов   призываются
добровольцы: в первый же запретный день выйти гулять именно с шести  вечера.
Но у начальника Савватьевского скита Ногт„ва так чешутся ладони на  ружейное
ложе,  что  еще  [прежде]  назначенных  шести  вечера  (а  может  быть  часы
разошлись? по радио тогда проверки не было) конвоиры с винтовками  входят  в
зону и открывают огонь по законно гуляющим. Три залпа.  Шесть  убитых,  трое
тяжело раненных.
   На другой день приехал Эйхманс: это печальное недоразумение, Ногт„в будет
снят (перев„ден и повышен). Похороны убитых. Хор поет над соловецкой глушью:

   "Вы жертвою пали в борьбе роковой..."

   (Не  последний  ли  раз  еще  разрешена  эта   протяженная   мелодия   по
свежепогибшим?) Взвалили большой валунный камень на их могилу и  высекли  на
н„м имена убитых. *(9)
   Нельзя сказать, чтобы пресса скрыла это событие. В "Правде" была  заметка
петитом: заключ„нные [напали] на конвой,  и  шесть  человек  убито.  Честная
газета "Роте фане" описала [бунт] на Соловках. *(10)
   Но режим-то отстояли! И целый год никто не заговаривал об его изменении.
   Целый 1924-й год, да. А к концу его снова поползли упорные слухи,  что  в
декабре опять собираются вводить новый режим. Дракон  уже  проголодался,  он
хотел новых жертв.
   И вот три скита социалистов --  Савватьевский,  Троицкий  и  Муксалмский,
разбросанные даже по разным островам, сумели конспиративно договориться и  в
один и тот же день все партийные фракции всех трех скитов подали заявления с
ультиматумом Москве и администрации Соловков: или до конца навигации всех их
отсюда вывезти или оставить прежний режим. Срок ультиматума --  две  недели,
иначе все скиты объявят голодовку.
   Такое единство заставляло себя выслушать. Такого ультиматума мимо ушей не
пропустишь. За день до срока ультиматума приехал Эйхманс  в  каждый  скит  и
объявил: Москва отказала. И в назначенный день  во  всех  трех  скитах  (уже
теряющих теперь и  связь)  началась  голодовка  (не  сухая,  воду  пили).  В
Савватии голодало около двухсот человек.  Больных  освободили  от  голодовки
сами. Врач из своих арестантов каждый день обходил голодающих.  Коллективную
голодовку всегда трудней держать, чем единоличную:  ведь  она  равняется  по
самым слабым,  а  не  по  самым  сильным.  Имеет  смысл  голодать  только  с
безотказной решимостью и так, чтоб каждый хорошо знал остальных лично и  был
в них уверен. При разных партийных фракциях,  при  нескольких  стах  человек
неизбежны разногласия, моральные терзания  из-за  других.  После  пятнадцати
суток  в  Савватии  пришось  провести  тайное  (носили  урну  по   комнатам)
голосование: держаться дальше или снимать голодовку?
   А Москва и Эйхманс выжидали:  ведь  они  были  сыты,  и  о  голодовке  не
захлебывались столичные газеты, и не было студенческих митингов у Казанского
собора. Глухая [зак