ва, что кого-то из врачей уже посадили, кому-то угрожали, а  ты
вс„  подписывай  бюллетени,  заключения,  экспертизы,   освидетельствования,
истории болезни, и каждая подпись потрясение гамлетовское: освободить или не
освободить? годен или не годен? болен или здоров?  Больные  умоляют  в  одну
сторону,  начальство  жмет  в   другую,   перестращенный   доктор   терялся,
сомневался, трепетал и раскаивался.
   Но то вс„ было на воле, это любезные пустячки!  А  вот  арестованный  как
враг народа,  до  смертного  инфаркта  напуганный  следователем  (воображаю,
скольких человек, целый мединститут, он мог бы за собой потащить  при  таком
страхе!) -- что был он теперь? Простой очередной приезд вольного начсанчасти
ОЛПа, какого-то  старого  пьянчужки  без  врачебного  образования,  приводил
Правдина в такое волнение и замешательство, что он не способен был  прочесть
на больничных карточках русского текста. Его сомнения теперь  удесятерились,
в лагере он пуще терялся  и  не  знал:  с  температурою  37,7  --  можно  ли
освободить? а вдруг будут  ругать?  --  и  приходил  советоваться  к  нам  в
комнату. Он мог жить в равновесном покойном  состоянии  не  более  суток  --
суток после похвалы начальника лагеря или хотя бы от  младшего  надзирателя.
За этой похвалой он 24 часа  как  бы  чувствовал  себя  в  безопасности,  со
следующего утра неумолимая тревога опять вкрадывалась  в  него.  --  Однажды
отправляли из лагеря очень спешный этап, так торопились, что  устроить  баню
было некогда  (еще  счастье,  что  не  погнали  голых  в  ледяную).  Старший
надзиратель пришел к Правдину и  велел  написать  справку,  что  этапируемые
прошли санобработку. Как всегда Правдин подчинился начальству, -- но что  же
с ним было потом! Придя в комнату, он опустился на кровать как  подрезанный,
он держался за сердце, стонал и не слушал наших успокоений. Мы  заснули.  Он
курил папиросу за папиросой, бегал в уборную, наконец за-полночь оделся и  с
безумным видом пошел  к  дежурному  надзирателю  по  прозвищу  Коротышка  --
питекантропу неграмотному, но со звездочкой на фуражке! -- советоваться: что
с ним будет теперь? за это преступление дадут или не дадут ему  второй  срок
по 58-й? Иль только вышлют из московского лагеря в дальний?  (Семья  у  него
была в Москве, ему  носили  богатые  передачи,  он  очень  держался  за  наш
лагер„к.)
   Затруханный и запуганный, Правдин потерял волю во всем, даже в санитарной
профилактике. Он и спросить уже не умел ни с поваров, ни с дневальных, ни со
своей санчасти. В столовой было грязно, миски на кухне мылись плохо, в самой
санчасти одеяла неизвестно когда  вытряхивались  --  вс„  это  он  знал,  но
настоять на чистоте не мог. Только один пункт помешательства разделял он  со
всем лагерным начальством (да эту забаву знают многие лагеря) --  ежедневное
мытье полов в жилых комнатах. Это выполнялось неуклонно. Воздух и постели не
просыхали из-за вечно-мокрых гниющих полов. -- Правдина не уважал  последний
доходяга в лагере. На тюремном пути его не грабил и не обманывал только тот,
кто не хотел. Лишь потому, что комната наша на ночь  запиралась,  целы  были
его вещи, разбросанные вокруг кровати, и не обчищена самая  беспорядочная  в
лагере тумбочка, из которой вс„ вываливалось и падало.
   Правдин был посажен на 8 лет по статьям 58-10 и 11, то есть, как политик,
агитатор и организатор, -- но наивность недоразвитого ребенка я обнаружил  в
его голове! Даже на третьем году заключения он вс„  еще  не  дозрел  до  тех
мыслей, которые на следствии за собою признал. Он верил, что все мы посажены
временно, в виде шутки, что готовится великолепная щедрая амнистия, чтоб  мы
больше ценили свободу и вечно были благодарны Органам за урок.  Он  верил  в
процветание колхозов, в гнусное коварство  плана  Маршалла  для  закабаления
Европы и в интриги союзников, рвущихся к третьей мировой войне.
   Помню, однажды он пришел просветл„нный, сияющий  тихим  добрым  счастьем,
как приходят верующие люди после хорошей всенощной. На  его  крупном  добром
открытом лице всегда большие с  отвисшими  нижними  веками  глаза  светились
неземной кротостью. Оказывается, только  что  происходило  совещание  зонных
придурков. Начальник лагпункта сперва орал на них, стучал  кулаком  и  вдруг
стих и сказал, что доверяет им [как  своим  верным  помощникам!]  И  Правдин
умиленно открыл нам: "Просто энтузиазм к работе появился после  этих  слов!"
(Отдать справедливость генералу, тот презрительно скривил губы.)
   Не лгала фамилия доктора: он был правдолюбив и любил правду. Любил, но не
был достоин е„!
   В нашей малой модели он смешон. Но если теперь от малой модели перейти  к
большой, так застынешь от ужаса. Какая доля нашей  [духовной]  России  стала
такой? -- от единого только страха...
   Правдин вырос в культурном кругу, вся жизнь его  занята  была  умственной
работой, он  окружен  был  умственно-развитыми  людьми,  --  но  был  ли  он
[интеллигент], то есть человек с индивидуальным [интеллектом?]
   С годами мне пришлось задуматься над этим словом --  [интеллигенция].  Мы
все очень любим относить себя к ней -- а ведь не все относимся. В  Советском
Союзе это слово приобрело  совершенно  извращенный  смысл.  К  интеллигенции
стали относить всех, кто не работает (и боится работать) руками. Сюда попали
все  партийные,  государственные,  военные  и  профсоюзные  бюрократы.   Все
бухгалтеры  и  счетоводы  --  механические  рабы  Дебета.  Все  канцелярские
служащие. С тем большей л„гкостью причисляют сюда [всех]  учителей  (и  тех,
кто не более, как говорящий учебник, и не имеет ни  самостоятельных  знаний,
ни самостоятельного взгляда на воспитание). [Всех] врачей (и тех, кто только
способен петлять пером по истории болезни).  И  уж  безо  всякого  колебания
относят сюда всех, кто только ходит около редакций, издательств, кинофабрик,
филармоний, не говоря уже о тех, кто печатается, снимает  фильмы  или  водит
смычком.
   А между тем ни по одному из этих признаков человек не может быть зачислен
в интеллигенцию. Если мы не хотим потерять это понятие,  мы  не  должны  его
разменивать. Интеллигент не определяется профессиональной принадлежностью  и
родом занятий. Хорошее воспитание и хорошая семья тоже  еще  не  обязательно
выращивает интеллигента. Интеллигент -- это  тот,  чьи  интересы  и  воля  к
духовной стороне  жизни  настойчивы  и  постоянны,  не  понуждаемы  внешними
обстоятельствами и даже вопреки  им.  Интеллигент  это  тот,  чья  мысль  не
подражательна.
   В  нашей  комнате  уродов  первыми  интеллигентами  считались  Беляев   и
Зиновьев,    а    вот    что    касается     десятника     Орачевского     и
кладовщика-инструментальщика мужлана Прохорова, то  они  оскорбляли  чувства
этих высоких людей, и пока  я  был  премьер-министром,  генерал  и  эмведист
успели обратиться ко мне, убеждая выбросить  из  нашей  комнаты  обоих  этих
мужиков -- за их нечистоплотность,  за  их  манеру  ложиться  в  сапогах  на
кровать, да и вообще за неинтеллигентность (генералы вздумали избавиться  от
кормящего мужика!). Но мне понравились они оба -- я сам в душе мужик -- и  в
комнате создалось  равновесие.  (А  вскоре  и  обо  мне  генералы,  наверно,
кому-нибудь говорили, чтоб -- выбросить.)
   У  Орачевского   действительно   грубоватая   была   наружность,   ничего
"интеллигентного". Из музыки он понимал одни  украинские  песни,  слыхом  не
слыхал о старой итальянской живописи,  ни  о  новой  французской.  Любил  ли
книги, сказать нельзя, потому что в лагере у нас их не было.  В  отвлеченные
споры, возникавшие в комнате, он не вмешивался. Лучшие монологи  Беляева  об
Англо-Египетском Судане и Зиновьева о своей квартире он как бы и не  слышал.
Свободное время он предпочитал мрачно молча подолгу думать, ноги уставив  на
перильца  кровати,  задниками  сапог  на  самые  перильца,  а  подошвами  на
генералов (не из вызова вовсе, но: подготовясь к разводу,  или  в  обеденный
перерыв или вечером, если еще ожидается выходить  --  разве  может  разумный
человек отказаться от удовольствия полежать? а сапоги снимать хлопотно,  они
на две портянки  плотно  натянуты).  Туповато  пропускал  Орачевский  и  все
самотерзания доктора. И вдруг, промолчав час или два, мог,  совсем  некстати
тому, что происходит в  комнате,  трагически  изречь:  "Да!  Легче  верблюду
пройти через игольное  ушко,  чем  Пятьдесят  Восьмой  выбраться  на  волю".
Наоборот, в практические споры -- о свойствах бытовых вещей, о  правильности
бытового  поведения,  он  мог  со  всем  хохлацким  упрямством  ввязаться  и
доказывать запальчиво, что валенки портятся от  сушки  на  печи,  и  что  их
полезнее и приятнее носить всю зиму не суша. Так что, конечно, какой уж  там
он был интеллигент!
   Но изо всех нас он один был искренне предан  строительству,  один  мог  с
интересом о нем говорить во внерабочее время.  Узнав,  что  зэки  умудрились
сломать уже полностью поставленные межкомнатные перегородки и пустить их  на
дрова, -- он охватил грубую голову грубыми руками и качался как от боли.  Не
мог он постичь туземного варварства! -- может быть оттого, что сидел  только
год. -- Пришел кто-то и рассказал: уронили бетонную плиту с восьмого  этажа.
Все заахали: "Никого не убила??" А Орачевский:  "Вы  не  видели,  [как]  она
разбилась  --  по  каким  направлениям  трещины?"  (Плиты  отливали  по  его
чертежам, и ему надо было понять,  хорошо  ли  ставил  он  арматуру.)  --  В
декабрьскую  стужу  собрались  в  контору  бригадиры  и  десятники  греться,
рассказывали разные лагерные  сплетни.  Вошел  Орачевский,  снял  варежку  и
торжественно,  осторожно  высвободил  оттуда  на  стол  замершую,  но  живую
оранжево-ч„рную  красавицу-бабочку:  "Вот  вам  бабочка,  пережившая   19-ти
градусный мороз! Сидела на балке перекрытия".
   Все сошлись вокруг бабочки и  замолчали.  Тем  счастливцам  из  нас,  кто
выживет, вряд ли кончить срок подвижней этой бабочки.
   Самому Орачевскому дали только 5 лет. Его посадили за  [лицепреступление]
(точно по Orwell'у) -- за [улыбку!] Он был преподавателем саперного училища.
В  учительской,  показывая  другому  преподавателю  что-то  в  "Правде",  он
улыбнулся! Того, другого, вскоре убили и [о ч„м улыбнулся]  Орачевский,  так
никто и не узнал. Но улыбку [видели], и  сам  факт  улыбки  над  центральным
органом  партии  святотатственен!  Затем  Орачевскому   предложили   сделать
политический доклад. Он ответил, что приказу подчинится, но  доклад  сделает
[без настроения]. Это уж переполнило чашу!
   Кто ж из двоих -- Правдин или Орачевский, был поближе к [интеллигенту?]

   Не миновать теперь  сказать  и  о  Прохорове.  Это  был  дородный  мужик,
тяжелоступный, тяжелого взгляда, приязни мало было в его лице, а улыбался он
подумавши. Таких на Архипелаге зовут "волк серый". Не было  в  нем  движения
чем-то поступиться, добро кому-нибудь сделать. Но что мне сразу понравилось:
Зиновьеву котелки, а  Беляеву  хлеб  приносил  он  без  угодливости,  ложной
улыбочки или хотя бы пустого слова, приносил как-то  величественно,  сурово,
показывая, что служба службой, но и  он  не  мальчик.  Чтоб  накормить  свое
большое рабочее тело, надо было ему много еды.  За  генеральскую  баланду  и
кашу терпел он свое униженное положение, знал, что тут его презирают,  круто
не отвечал, но и [на цирлах] не бегал. *(8) Он всех нас,  он  всех  нас  как
голеньких тут понимал, да не приходило  время  высказать.  Мне  в  Прохорове
ощутилось, что он на камне строен, на таких плечах многое в народе держится.
Никому он не спешит улыбнуться, хмуро смотрит,  но  и  в  пятку  никогда  не
укусит.
   Сидел он не по 58-й, но бытие понимал  досконально.  Он  был  немало  лет
председателем сельсовета  под  Наро-Фоминском,  там  тоже  надо  было  уметь
прокрутиться, и жестокость проявить и перед начальством устоять. Рассказывал
он о сво„м председательстве так:
   -- Патриотом быть  --  значит,  идти  всегда  впереди,  Ясно,  на  всякие
неприятности первым  и  наскочишь.  Делаешь  в  сельсовете  доклад,  и  хоть
разговор  в  деревне  больше  [материально  сводится],  но   подкинет   тебе
какая-нибудь борода: а что такое пер-ма-нент-ная революция.  Шут  е„  знает,
какая такая, знаю бабы в городе перманент носят, а не  ответишь  --  скажут:
вылез со свиным рылом в калашный ряд. А это говорю такая революция,  которая
вь„тся, ль„тся, в руки не да„тся -- поезжай  вон  в  город  у  баб  кудряшки
посмотри, или на баранах. Когда  с  Макдональдом  наши  рассобачились,  я  в
докладе власти поправил: "А вы б, говорю, товарищи, чужим кобелям меньше  на
хвост наступали!"
   С годами во всю показуху нашей жизни он проник и сам  в  ней  участвовал.
Вызывал председателя колхоза и говорил: "Одно„ доярку ты  к  сельхозвыставке
на  золотую  медаль  подготовь  --  так,  чтобы  дневной  удой   литров   на
шестьдесят!" И во вс„м колхозе  сообща  готовили  такую  доярку,  сыпали  е„
коровам в ясли белковые корма и даже сахар. И  вся  деревня  и  весь  колхоз
знали, чего стоит та сельхозвыставка. Но сверху чудят, себя дурят -- значит,
так хотят.
   Когда к Наро-Фоминскому подходил фронт, поручили  Прохорову  эвакуировать
скот сельсовета. Но была эта мера, если разобраться,  не  против  немцев,  а
против мужиков: это они оставались на голой земле без скота и без тракторов.
Крестьяне скота отдавать  не  хотели,  дрались  (ждали,  что  колхозы  может
распадутся, и скот тогда им достанется) -- едва Прохорова не убили.
   Закатился фронт за их деревню -- и замер на всю зиму. Артиллерист  еще  с
1914-го, Прохоров без скота, с горя примкнул к советской батарее и  подносил
снаряды, пока его не прогнали. С весны 42-го воротилась советская  власть  в
их район, и стал Прохоров опять председателем сельсовета.  Теперь  вернулась
ему полная сила рассчитаться  со  своими  недругами  и  стать  собакой  пуще
прежнего. И был бы благополучен по сей день.  Но  странно  --  он  не  стал.
Сердце дрогнуло в н„м.
   Местность их была разорена, и председателю давали  хлебные  талоны:  чуть
подкармливать из пекарни погорелых и самых голодных. Прохоров же стал жалеть
народ,  перерасходовал  талоны  против  инструкции  и  получил  закон  "семь
восьмых", 10 лет. Макдональда ему простили за малограмотность, человеческого
сожаления не простили.
   В комнате Прохоров любил так же молча часами лежать, как и Орачевский,  с
сапогами на перильцах кровати, смотря в облупленный потолок. Высказывался он
только когда генералов не было.  Мне  удивительно  нравились  некоторые  его
рассуждения и выражения:
   -- Какую линию трудней провести -- прямую или кривую? Для прямой  приборы
нужны, а кривую и пьяный ногой прочертит. Так и линия жизни.
   -- Деньги -- они [двухэтажные] теперь. (Как это метко!  Прохоров  к  тому
сказал, что у колхоза продукты забирают  по  одной  цене,  а  продают  людям
совсем по другой. Но он  видел  и  шире,  "двухэтажность"  денег  во  многом
раскрывается, она ид„т черезо всю жизнь, государство платит  нам  деньги  по
первому этажу, а расплачиваться мы везде должны по второму, для того и самим
надо откуда-то по второму получать, иначе прогоришь быстро.)
   -- Человек не дьявол, а житья не даст, -- еще была его пословица.
   И многое в таком духе, я очень жалею,  что  не  сохранил.  Я  назвал  эту
комнату -- комнатой уродов, но ни Прохорова, ни Орачевского отнести к уродам
не могу. Однако, из шести большинство уродов было, потому что сам-то  я  был
кто ж, как не урод? В моей голове, хотя уже расклоченные  и  разорванные,  а
вс„ еще плавали обрывки путанных верований, лживых надежд, мнимых убеждений.
И разменивая уже второй год срока, я вс„ еще не понимал  перста  судьбы,  на
что' он показывал мне, швырнутому на Архипелаг. Я вс„ еще поддавался  первой
поверхностной  развращающей  мысли,  внушенной  спецнарядчиком  на   Пресне:
"только не попасть на общие! выжить!" Внутреннее развитие к общим работам не
давалось мне легко.
   Как-то ночью к вахте лагеря подошла легковая машина, вошел надзиратель  в
нашу комнату и тряхнул  генерала  Беляева  за  плечо,  велел  собираться  "с
вещами". Ошалевшего от торопливой побудки генерала увели. Из Бутырок он  еще
сумел переслать нам записку: "Не падайте духом! (То есть, очевидно,  от  его
отъезда.) Если буду жив -- напишу." (Он не написал, но мы  стороной  узнали.
Видимо, в московском лагере сочли его опасным. Попал он в Потьму. Там уже не
было термосов с домашним супом, и, думается, пайку он уже не обрезал с шести
сторон. А еще через полгода дошли слухи, что он очень  опустился  в  Потьме,
разносил  баланду,  чтобы  похлебать.  Не  знаю,  верно  ли;  как  в  лагере
говорится, за что купил, за то и продаю.)
   Так вот не теряя времени,  я  на  другое  же  утро  устроился  помощником
нормировщика вместо  генерала,  так  и  не  научась  малярному  делу.  Но  и
нормированию я не учился, а только умножал и делил в сво„  удовольствие.  Во
время новой работы у меня бывал и повод пойти  бродить  по  строительству  и
время посидеть на перекрытии восьмого этажа нашего здания, то есть как бы на
крыше. Оттуда обширно открывалась арестантскому взору -- Москва.
   С одной стороны были Воробьевы горы, еще чистые. Только-только намечался,
еще не было его, будущий Ленинский  проспект.  В  нетронутой  первозданности
видна была Канатчикова дача. По другую сторону -- купола Новодевичьего, туша
Академии Фрунзе, а далеко впереди за кипящими улицами, в сиреневой дымке  --
Кремль, где осталось только подписать уже готовую амнистию для нас.
   Обреч„нным, искусительно показывался нам этот мир, в  богатстве  и  славе
его почти попираемый нашими ногами, а -- навсегда недоступный.
   Но как по-новичковски ни рвался я "на волю", -- город этот не  вызывал  у
меня зависти и желания спорхнуть на его улицы. Вс„ зло, державшее нас,  было
сплетено здесь. Кичливый город, никогда еще так, как после  этой  войны,  не
оправдывал он пословицы:

   Москва слезам не верит! *(9)



   Хотя мы были и придурки, но -- производственные, и не наша  была  комната
главная, а над нами такая же, где жили придурки зонные и  откуда  триумвират
бухгалтера Соломонова, кладовщика Бершадера  и  нарядчика  Бурштейна  правил
нашим лагерем. Там-то и  решена  была  перестановка:  Павлова  от  должности
заведующего производством тоже уволить и заменить на К. И вот  однажды  этот
новый премьер-министр въехал в нашу комнату (а Правдина перед тем, как он ни
выслуживался, [шуранули] на  этап).  Недолго  после  того  терпели  и  меня:
выгнали и из нормировочной и из этой комнаты (в лагере, падая в общественном
положении, на вагонке, напротив, поднимаешься), но пока я еще был  здесь,  у
меня было время понаблюдать К., неплохо дополнившего нашу  маленькую  модель
еще одной важной послереволюционной разновидностью интеллигента.
   Александр Федорович К.,  тридцатипятилетний  рассч„тливый  хваткий  делец
(что называется "блестящий организатор"), по специальности инженер-строитель
(но как-то мало  он  эту  специальность  выказывал,  только  логарифмической
линейкой водил), имел десять лет по закону от 7 августа, сидел уже года три,
в лагерях совершенно освоился и чувствовал себя здесь  так  же  нестесненно,
как и на воле. Общие работы как будто совершенно не грозили ему.  Тем  менее
был он склонен жалеть бездарную массу, обреченную именно этим общим. Он  был
из тех заключ„нных,  действия  которых  страшнее  для  зэков,  чем  действия
заядлых хозяев Архипелага: схватив за горло, он уже не выпускал, не ленился.
Он добивался уменьшения пайков  (усугубления  котловки),  лишения  свиданий,
этапирования  --  только  бы  выжать  из  заключ„нных  побольше.  Начальство
лагерное и производственное равно восхищалось им.
   Но вот что интересно: все эти при„мы ему явно  были  свойственны  еще  до
лагеря. Это он на воле так научился [руководить], и  оказалось,  что  лагерю
его метод руководства как раз под стать.
   Познавать  нам  помогает  сходств