од  не  в
пользу МГБ: истязали и там и здесь, но Гестапо вс„ же добивалось  истины,  и
когда обвинение отпало -- Дивнича выпустили. МГБ же не искало  истины  и  не
имело намерения кого-либо взятого выпускать из когтей.

   2. Это по-ласковому -- ПЫТКИ.

   3. 1931 г., Ильин.

   4. Лютый ярославский следователь Волкопялов --  уполномоченный  по  делам
церкви в Молдавии.

   5.   Другой   Ильин,   Виктор   Николаевич,   бывший    генерал-лейтенант
госбезопасности.

   6. -- Ты -- кто? -- спросил генерал Серов  в  Берлине  всемирноизвестного
биолога  Тимофеева-Рессовского.  --  А  ты  --  кто?   --   не   расстерялся
Т.-Рессовский со своей наследственной казацкой удалью. -- Вы --  уч„ный?  --
поправился Серов.

   7. Сказал Г. Г-ву ленинградский следователь Шитов.

   8. Случай с Васильевым у Иванова-Разумника.

   9. Эсфирь Р., 1947

   10. Следователь Похилько, Кемеровское ГБ.

   11. Школьник Миша Б.

   12. Давно у меня есть сюжет рассказа "Испорченная жена".  Но,  видно,  не
соберусь написать, вот он. В одной авиационной дальневосточной  части  перед
корейской войной некий подполковник, вернувшись из командировки, узнал,  что
жена его в больнице. Случилось так, что врачи не скрыли от него, е„  половая
область повреждена от патологического обращения. Подполковник кинулся к жене
и добился  признания,  что  это  --  особист  их  части,  старший  лейтенант
(впрочем, кажется, не без склонности с е„ стороны).  В  ярости  подполковник
побежал к особисту в кабинет, выхватил пистолет и угрожал  убить.  Но  очень
скоро старший лейтенант заставил его согнуться и  выйти  побитым  и  жалким:
угрозил, что сгноит его в самом ужасном лагере,  что  тот  будет  молится  о
смерти без мучений. Он приказал ему принять жену какая она есть (что-то было
нарушено бесповоротно),  жить  с  ней,  не  сметь  разводиться  и  не  сметь
жаловаться -- и это цена того, что он останется на воле! И подполковник  все
выполнил. (Рассказано мне шоф„ром этого особиста.)
   Подобных случаев должно быть немало: это  --  та  область,  где  особенно
заманчиво употребить власть. Один гебист заставил (1944 г.) дочь  армейского
генерала выйти за себя замуж угрозой, что иначе посадит отца. У девушки  был
жених, но, спасая отца, она вышла замуж за гебиста.  В  коротком  замужестве
вела дневник, отдала его возлюбленному и кончила с собой.

   13. В 1954 г. эта энергичная и неумолимая женщина (муж вс„ простил,  даже
смертный приговор,  и  отговаривал:  не  надо!)  выступала  против  Кружкова
свидетелем на суде. Поскольку у Кружкова случай был не первый  и  нарушались
интересы Органов, он получил 25 лет. Уж там надолго ли?..

   14. Роман Гуль -- "Дзержинский".

   15. Тоже сюжет, сколько их тут! -- может придутся кому-нибудь.

   16.  ВОХР  --  Военизированная  Охрана,  прежде  --   Внутренняя   Охрана
Республики.

   17. "В круге первом".

   18. Это правда. Вообще Д. Терехов -- человек незаурядной воли и  смелости
(суды над крупными  сталинистами  в  шаткой  обстановке  требовали  е„),  да
пожалуй и живого ума. Будь хрущевские реформы последовательней, Терехов  мог
бы отличиться в них. Так не состаиваются у нас исторические деятели.

   19.  Еще  из  его  вельможных  чудачеств:  с  начальником  своей   охраны
Кузнецовым переодевался в штатское, шел по Москве пешком и по прихоти  делал
подачки из чекистских  оперативных  сумм.  Не  шибает  ли  старой  Русью  --
подаяние на облегчение души?

   20. Во время войны в Рязани один  ленинградский  летчик  после  госпиталя
умолял в тубдиспансере: "найдите что-нибудь у меня! в  ОРГАНЫ  велят  идти!"
Изобрели ему рентгенологи  туберкулезный  инфильтрат  --  и  сразу  от  него
гебешники отказались.

   21. С Тереховым -- эпизод. Доказывая мне  правоту  судебной  системы  при
Хрущеве, энергично рубил рукой по настольному стеклу  --  и  о  край  стекла
рассек запястье. Позвонил, персонал в струнке, дежурный  офицер  принес  ему
йод  и  перекись  водорода.  Продолжая  беседу,  он  час  беспомощно  держал
смоченную вату у рассечины: оказывается, кровь у  него  плохо  свертывается.
Так ясно показал ему Бог ограниченность человека! -- а  он  судил,  низсылал
смертные приговоры на других...

   22. Даже  по  "Ивану  Денисовичу"  голубые  пенсионеры  именно  в  том  и
возражали: зачем же раны бередить [[у тех, кто в  лагере  сидел]]?  Мол,  ИХ
надо поберечь!

   23. А в Восточной -- не слышно,  значит  [[перековались]],  ценят  их  на
государственной службе.


   Глава 5. Первая камера -- первая любовь

   Это как же понять  --  камера  и  вдруг  любовь?..  Ах  вот,  наверно:  в
ленинградскую блокаду тебя посадили в Большой Дом? Тогда понятно, ты  потому
еще и жив, что тебя туда сунули. Это было лучшее место Ленинграда  --  и  не
только для следователей, которые и жили там, и имели в подвалах кабинеты  на
случай обстрелов. Кроме шуток, в Ленинграде тогда не  мылись,  черной  корой
были закрыты лица, а в Большом Доме  арестанту  давали  горячий  душ  каждый
день. Ну, правда, отапливали только коридоры  для  надзирателей,  камеры  не
отапливали, но ведь в камере был и действующий водопровод, и уборная --  где
это еще в Ленинграде? А хлеба, как и на воле, сто двадцать пять. Да ведь еще
раз в день -- суповый отвар на битых лошадях! и один раз кашица!
   Позавидовала кошка собачьему житью! А -- карцер? А --  [вышка]?  Нет,  не
поэтому.
   Не поэтому...
   Сесть-перебирать, зажмурив глаза: в скольких камерах  пересидел  за  свой
срок! Даже трудно их счесть.  И  в  каждой  --  люди,  люди...  В  иной  два
человека, а в той -- полтораста. Где просидел  пять  минут,  где  --  долгое
лето.
   Но всегда изо всех на  особом  счету  --  первая  камера,  в  которой  ты
встретил себе подобных, с обреченной той же судьбой. Ты е„ будешь всю  жизнь
вспоминать с таким волнением, как разве еще только -- первую любовь. И  люди
эти, разделившие с тобой пол и воздух каменного  кубика  в  дни,  когда  всю
жизнь ты передумывал по-новому -- эти люди еще когда-то вспомнятся тебе  как
твои семейные.
   Да в те дни -- они только и были твоей семьей.
   Пережитое в первой следственной камере не имеет ничего сходного  во  всей
твоей жизни ДО, во всей твоей жизни ПОСЛЕ. Пусть тысячелетиями стоят  тюрьмы
до тебя и еще сколько-то после (хотелось бы думать, что -- меньше...) --  но
единственна и неповторима именно та камера, в которой ты проходил следствие.
   Может быть, она ужасна была для человеческого существа.  Вшивая  клопяная
кутузка без окна, без вентиляции, без нар -- грязный пол, коробка называемая
КПЗ -- при сельсовете, милиции, при станции или в порту *(1) (КПЗ и  ДПЗ  --
их-то больше всего  рассеяно  по  лику  нашей  земли,  в  них-то  и  масса).
"Одиночка" архангельской тюрьмы, где ст„кла замазаны суриком,  чтобы  только
багровым входил к  вам  изувеченный  божий  свет  и  постоянная  лампочка  в
пятнадцать  ватт  вечно  горела  бы  с  потолка.  Или  "одиночка"  в  городе
Чойболсане,  где  на  шести  квадратных  метрах  пола  вы  месяцами   сидели
четырнадцать человек впритиску и меняли поджатые ноги по команде.  Или  одна
из лефортовских "психических" камер, вроде 3-й, окрашенная в черный  цвет  и
тоже с круглосуточной двадцативаттной лампочкой, а остальное -- как в каждой
лефортовской:  асфальтовый  пол;  кран  отопления  в   коридоре,   в   руках
надзирателя; а главное -- многочасовой раздирающий рев (от  аэродинамической
трубы соседнего ЦАГИ, но поверить  нельзя,  что  --  не  нарочно),  рев,  от
которого миска с кружкой, вибрируя, съезжает  со  стола,  рев,  при  котором
бесполезно разговаривать, но можно петь во  весь  голос,  и  надзиратель  не
слышит -- а когда стихает рев, наступает блаженство высшее, чем воля.
   Но не пол же тот грязный, не мрачные стены, не запах параши ты полюбил --
а вот этих самых, с кем ты поворачивался по  команде:  что-то  между  вашими
душами колотившееся; их удивительные  иногда  слова;  и  родившиеся  в  тебе
именно там такие освобожденные плавающие мысли, до которых недавно не мог бы
ты ни подпрыгнуть, ни вознестись.
   Еще до той первой камеры тебе что' стоило пробиться! Тебя держали в  яме,
или в боксе, или в подвале. Тебе никто слова человеческого  не  говорил,  на
тебя человеческим взором никто не глянул -- а только  выклевывали  железными
клювами из мозга твоего и из сердца, ты кричал, ты стонал -- а они смеялись.
   Ты неделю или месяц был одинешенек среди  врагов,  и  уже  расставался  с
разумом и жизнью;  и  уже  с  батареи  отопления  падал  так,  чтобы  голову
размозжить о чугунный конус слива, *(2) -- и вдруг ты жив, и тебя привели  к
твоим друзьям. И разум -- вернулся к тебе.
   Вот что такое первая камера!
   Ты этой камеры ждал, ты мечтал о ней почти как об освобождении, -- а тебя
закатывали из щели да  в  нору,  из  Лефортова  да  в  какую-нибудь  чертову
легендарную Сухановку.
   Сухановка -- это та страшная тюрьма, которая только есть у МГБ. Ею пугают
нашего брата, е„ имя выговаривают следователи со зловещим шипением.  (А  кто
там был -- потом не допросишься: или бессвязный бред  несут  или  нет  их  в
живых).
   Сухановка -- это бывшая Екатерининская пустынь, два корпуса -- срочный  и
следственный из 68 келий. Везут туда воронками два часа, и мало  кто  знает,
что тюрьма эта -- в нескольких километрах от Горок Ленинских  и  от  бывшего
имения Зинаиды Волконской. Там прелестная местность вокруг.
   Принимаемого арестанта там оглушают стоячим карцером --  опять  же  узким
таким, что если стоять ты не в силах, остается висеть  на  упертых  коленях,
больше никак. В таком карцере держат  и  больше  суток  --  чтобы  дух  твой
смирился. Кормят в Сухановке нежной вкусной пищей, как больше нигде в МГБ --
а потому что носят из дома отдыха архитекторов, не держат для свиного  пойла
отдельной кухни.  Но  то,  что  съедает  один  архитектор  --  и  картошечку
поджаренную и биточек, делят здесь на двенадцать человек.  И  оттого  ты  не
только вечно голоден, как везде, но растравлен больнее.
   Камеры-кельи там устроены все на двоих, но подследственных держат чаще по
одному. Камеры там -- полтора метра на два. *(3) В каменный пол вварены  два
круглых стулика, как пни, и на каждый пень, если надзиратель отопрет в стене
английский замок, отпадает из стены на семь ночных часов (то есть,  на  часы
следствия, днем его там не ведут  вообще)  полка  и  сваливается  соломенный
матрасик размером на ребенка. Днем стулик освобождается, но  сидеть  на  н„м
нельзя. Еще на четырех стоячих трубах лежит как доска  гладильная  --  стол.
Форточка всегда закрыта, лишь утром на десять минут надзиратель открывает е„
штырем. Стекло маленького окна заарматурено.  Прогулок  не  бывает  никогда,
оправка -- только в шесть утра, то есть, когда ничьему желудку  она  еще  не
нужна, вечером е„ нет. На отсек в семь  камер  приходится  два  надзирателя,
оттого глазок смотрит на тебя так часто, как надо надзирателю  шагнуть  мимо
двух дверей к третьей. В том и цель беззвучной Сухановки: не  оставить  тебе
ни минуты  сна,  ни  минут,  украденных  для  частной  жизни  --  ты  всегда
смотришься и всегда во власти.
   Но если ты прошел весь поединок с  безумием,  все  искусы  одиночества  и
устоял -- ты заслужил свою первую камеру!  И  теперь  ты  в  ней  заживишься
душой.
   И если ты быстро сдался, во всем уступил и предал всех -- тоже ты  теперь
созрел для своей первой камеры; хотя для тебя же лучше не дожить бы до этого
счастливого мига, а умереть победителем в подвале, не подписав ни листа.
   Сейчас ты увидишь впервые -- не врагов.  Сейчас  ты  увидишь  впервые  --
других живых, *(4) кто тоже идет твоим путем и кого ты можешь  объединить  с
собою радостным словом МЫ.
   Да, это слово, которое  ты,  может  быть,  презирал  на  воле,  когда  им
заменили твою личность (" мы все,  как  один!..  мы  горячо  негодуем!..  мы
требуем!.. мы клянемся!..") -- теперь открывается тебе как сладостное: ты не
один на свете! Есть еще мудрые духовные существа -- ЛЮДИ!!



   После четырех суток моего поединка со следователем, дождавшись, чтоб я  в
своем ослепительном электрическом  боксе  лег  по  отбою,  надзиратель  стал
отпирать мою дверь. Я все слышал, но прежде, чем он  скажет:  "Встаньте!  На
допрос!", хотел еще три сотых доли  секунды  лежать  головой  на  подушке  и
воображать, что я сплю. Однако, надзиратель сбился с заученного:  "Встаньте!
Соберите постель!"
   Недоумевая и досадуя, потому что это  было  время  самое  драгоценное,  я
намотал портянки, надел сапоги, шинель, зимнюю шапку, охапкой обнял казенный
матрас. Надзиратель на цыпочках, вс„ время делая мне знаки, чтоб я не шумел,
повел меня могильно-бесшумным коридором четвертого этажа Лубянки мимо  стола
корпусного, мимо зеркальных номеров камер и оливковых щитков,  опущенных  на
глазки, и отпер мне камеру 67. Я вступил, он запер за мной тотчас.
   Хотя после отбоя прошли каких-нибудь четверть часа, но у  подследственных
такое хрупкое ненадежное время сна и так мало его, что жители 76-й камеры  к
моему приходу уже  спали  на  металлических  кроватях,  положив  руки  сверх
одеяла. *(5) От звука отпираемой  двери  все  трое  вздрогнули  и  мгновенно
подняли головы. Они тоже ждали, кого на допрос.
   И эти три испуганно-поднятые головы, эти  три  небритых,  мятых,  бледных
лица показались мне такими человеческими, такими милыми, что я стоял,  обняв
матрас, и улыбался от счастья. И они --  улыбнулись.  И  какое  ж  это  было
забытое выражение! -- а всего за недельку!
   -- С воли? -- спросили меня. (Обычный первый вопрос новичку).
   -- Не-ет, -- ответил я. (Обычный первый ответ новичка).
   Они имели в виду, что я наверно арестован недавно и, значит [с  воли].  Я
же после девяноста шести часов следствия никак не считал, что  я  с  "воли",
разве я еще  не  испытанный  арестант?..  И  вс„-таки  я  был  [с  воли]!  И
безбородый старичок с черными очень живыми  бровями  уже  спрашивал  меня  о
военных и политических новостях. Потрясающе! -- хотя  были  последние  числа
февраля, но они ничего не знали ни о Ялтинской конференции, ни об  окружении
Восточной Пруссии, ни вообще о нашем наступлении  под  Варшавой  с  середины
января, ни даже о декабрьском плачевном отступлении союзников. По инструкции
подследственные не должны были ничего узнавать о внешнем мире -- и  вот  они
ничего не знали!
   Я готов был полночи теперь им обо всем рассказывать -- с гордостью, будто
все победы и охваты  были  делом  моих  собственных  рук.  Но  тут  дежурный
надзиратель внес мою кровать,  и  надо  было  бесшумно  е„  расставить.  Мне
помогал парень моего возраста, тоже военный: его китель  и  пилотка  летчика
висели на столбике кровати. Он еще раньше старичка спросил меня -- только не
о войне, а о табаке. Но как ни был я растворен душой  навстречу  моим  новым
друзьям и как ни мало было произнесено слов за несколько  минут,  --  чем-то
чужим повеяло на меня от этого моего ровесника и софронтовика, и для него  я
замкнулся сразу и навсегда.
   (Я еще не знал ни слова "наседка", ни -- что в каждой камере  она  должна
быть, я вообще не успел еще обдумать и сказать, что  этот  человек,  Георгий
Крамаренко, не нравится мне  --  а  уже  сработало  во  мне  духовное  реле,
реле-узнаватель, и навсегда закрыло меня для этого человека. Я  не  стал  бы
упоминать  такого  случая,   будь   он   единственным.   Но   работу   этого
реле-узнавателя внутри меня я скоро с удивлением,  с  восторгом  и  тревогой
стал ощущать как постоянное природное свойство. Шли годы, я лежал  на  одних
нарах, шел в одном строю, работал в одних бригадах со многими сотнями людей,
и всегда этот таинственный реле-узнаватель, в создании которого не было моей
заслуги ни черточки, срабатывал, прежде, чем я вспоминал о  н„м,  срабатывал
при виде человеческого лица, глаз, при первых звуках голоса  --  и  открывал
меня этому человеку нараспашку, или только на щелочку, или  глухо  закрывал.
Это было всегда  настолько  безошибочно,  что  возня  оперуполномоченных  со
снаряжением стукачей стала казаться мне козявочной: ведь у того, кто  взялся
быть предателем, это явно всегда на лице, и  в  голосе,  у  иных  как  будто
ловко-противоречиво --  а  нечисто.  И,  напротив,  узнаватель  помогал  мне
отличать тех, кому можно с первых минут знакомства открывать сокровеннейшее,
глубины  и  тайны,  за  которые  рубят  головы.  Так  прошел  я  восемь  лет
заключения, три года ссылки, еще шесть лет подпольного писательства,  ничуть
не менее опасных, -- и все семнадцать лет  опрометчиво  открывался  десяткам
людей -- и не оступился ни разу! -- Я не читал нигде об этом  и  пишу  здесь
для любителей психологии. Мне кажется, такие духовные  устройства  заключены
во многих из нас, но, люди  слишком  технического  и  умственного  века,  мы
пренебрегаем этим чудом, не даем ему развиться в нас).
   Кровать мы расставили -- и тут бы мне рассказывать  (конечно,  шепотом  и
лежа, чтобы сейчас же из этого уюта не отправиться в карцер), но третий  наш
сокамерник, лет средних, а уже с белыми  иголочками  сединок  на  стриженной
голове,  смотревший  на  меня  не  совсем  довольно,  сказал  с  суровостью,
украшающей северян:
   -- Завтра. Ночь для сна.
   И это было самое разумное. Любого из нас в любую минуту  могли  выдернуть
на допрос и держать там до шести утра, когда  следователь  пойдет  спать,  а
здесь уже спать запретится.
   Одна ночь непотревоженного сна была важнее всех судеб планеты!
   И еще одно, препятствующее, но не сразу уловимое, я ощутил с первых  фраз
своего рассказа, однако не дано мне было так рано его назвать: что наступила
(с арестом каждого из нас) мировая переполюсовка или оборот всех понятий  на
сто восемьдесят градусов, и то, что с таким упоением я начал рассказывать --
может быть для [нас]-то совсем не было радостным.
   Они  отвернулись,  накрыли  носовыми  платками  глаза  от  двухсотваттной
лампочки, обмотали полотенцами верхнюю руку, зябнущую поверх одеяла,  нижнюю
воровски припрятали и заснули.
   А я лежал, переполненный праздником быть с людьми. Ведь час  назад  я  не
мог рассчитывать, что меня сведут с кем-нибудь. Я  мог  и  жизнь  кончить  с
пулей в затылке (следователь вс„ время мне это  обещал),  так  никого  и  не
повидав.  Надо  мной  по-прежнему  висело  следствие,  но  как  оно   сильно
отступило! Завтра буду рассказывать я (не о своем [деле],  конечно),  завтра
будут рассказывать они -- что за интересный будет завтра день, один из самых
лучших в жизни! (Вот это сознание у меня очень раннее  и  очень  ясное:  что
тюрьма для меня не пропасть, а важнейший излом жизни).
   Каждая мелочь в камере мне интересна, куда девался сон, и,  когда  глазок
не смотрит, я украдкой изучаю. Вон, вверху одной стены, небольшое углубление
в три кирпича, и  висит  на  н„м  синяя  бумажная  шторка.  Уже  мне  успели
ответить:  это  окно,  да!  --  в  камере  есть  окно!  --   а   шторка   --
противовоздушная маскировка. Завтра будет слабенький дневной свет,  и  среди
дня на несколько минут погасят режущую лампу. Как это много!  --  днем  жить
при дневном свете!
   Еще в камере -- стол. На н„м, на самом видном месте --  чайник,  шахматы,
стопочка книг.  (Я  еще  не  знал,  почему  на  самом  видном.  Оказывается,
опять-таки по лубянскому распорядку: в кажеминутное заглядывание свое  через
глазок надзиратель должен убедиться, что нет  злоупотреблений  этими  дарами
администрации, что чайником не долбят стену; что никто  не  глотает  шахмат,
рискуя рассчитаться и перестать быть гражданином СССР; и никто не  управился
подпалить книг в намерении  сжечь  тюрьму.  А  собственные  очки  арестантов
признаны оружием настолько опасным, что даже и на  столе  нельзя  лежать  им
ночью, администрация забирает их до утра).
   Какая же уютная жизнь! -- шахматы, книги,  пружинные  кровати,  добротные
матрасы, чистое белье. Да я за всю войну не помню, чтобы так спал.  Натертый