ирают  от  бескормицы,  от  жестокостей  --  и  ослабевшие  священники,  и
сифилитики, и престарелые инвалиды и молодые урки. По  просьбе  умирающих  и
чтоб облегчить  свою  задачу,  тамошний  голгофский  врач  да„т  безнадежным
стрихнин, зимой бородатые  трупы  в  одном  белье  подолгу  задерживаются  в
церкви. Потом их ставят в притворе, прислоня  к  стене  --  так  они  меньше
занимают места. А вынеся наружу -- сталкивают вниз с Голгофской горы.) *(20)
   Как-то вспыхнула в Кеми эпидемия тифа (год 1928-й), и 60% вымерло там, но
перекинулся  тиф  и  на  Большой  Соловецкий  остров,  здесь  в  нетопленном
"театральном" зале валялись сотни тифозных одновременно.  И  сотни  ушли  на
кладбище. (Чтоб не спутать уч„т, писали нарядчики фамилию каждому на руке --
и  выздоравливающие  менялись  сроками  с  мертвецами  --  краткосрочниками,
переписывали на свою руку.) А в  1929-м,  когда  многими  тысячами  пригнали
"басмачей" -- они  привезли  с  собой  такую  эпидемию,  что  ч„рные  бляшки
образовывались на теле, и неизбежно человек умирал. То не  могла  быть  чума
или оспа,  как  предполагали  соловчане,  потому  что  те  две  болезни  уже
полностью были побеждены  в  Советской  Республике,  --  а  назвали  болезнь
"азиатским тифом". Лечить е„ не умели, искореняли же так: если в камере один
заболевал, то всех запирали, не выпускали, и лишь пищу им туда  подавали  --
пока не вымирали все.
   Какой бы научный интерес был нам установить, что Архипелаг еще  не  понял
себя в Соловках, что дитя  еще  не  угадывало  своего  норова!  И  потом  бы
проследить, как постепенно этот норов проявлялся. Увы, не  так!  Хотя  не  у
кого было учиться, хотя не с кого брать пример, и  кажется  наследственности
не было, -- но Архипелаг быстро узнал и проявил свой будущий характер.
   Так многое из будущего опыта уже было найдено на Соловках! Уже был термин
"вытащить с общих работ". Все спали на нарах, а кто-то уже  и  на  топчанах;
целые роты в храме, а кто -- по двадцать человек в комнате, а  кто-то  и  по
четыре-по пять. Уже кто-то знал сво„ право: оглядеть новый  женский  этап  и
выбрать себе женщину (на тысячи мужчин  их  было  сотни  полторы-две,  потом
больше). Уже была и  борьба  за  т„плые  места  ухватками  подобострастия  и
предательства. Уже снимали [контриков] с канцелярских должностей -- и  опять
возвращали, потому что  уголовники  только  путали.  Уже  сгущался  лагерный
воздух от  постоянных  зловещих  слухов.  Уже  становилось  высшим  правилом
поведения: никому не доверяй! (Это вытесняло и  вымораживало  прекраснодушие
Серебряного Века.)
   Тоже и вольные стали входить в сладость лагерной обстановки,  раскушивать
е„. Вольные семьи получали право на даровых кухарок от лагеря, всегда  могли
затребовать в дом дровокола, прачку, портниху, парикмахера. Эйхманс выстроил
себе приполярную виллу. Широко размахнулся и Потемкин --  бывший  драгунский
вахмистр, потом коммунист, чекист и вот начальник Кемперпункта.  В  Кеми  он
открыл  ресторан,  оркестранты  его  были  консерваторцы,  официантки  --  в
шелковых платьях. Приезжие товарищи из ГУЛага, из  карточной  Москвы,  могли
здесь роскошно пировать в начале 30-х годов, к  столу  подавала  им  княгиня
Шаховская, а сч„т подавался условный, копеек на тридцать, остальное за  сч„т
лагеря.
   Да соловецкий Кремль -- это ж  еще  и  не  все  Соловки,  это  еще  самое
льготное место. Подлинные Соловки -- даже не по скитам (где после  увез„нных
социалистов учредились рабочие командировки), а --  на  лесоразработках,  на
дальних промыслах. Но именно о тех  дальних  глухих  местах  сейчас  труднее
всего что-нибудь узнать, потому что именно  ТЕ-то  люди  и  не  сохранились.
Известно, что уже тогда: осенью не давали просушиваться; зимой  по  глубоким
снегам не одевали, не обували; а долгота рабочего дня определялась  [уроком]
-- кончался день рабочий тогда, когда выполнен урок, а если не выполнен,  то
и не было возврата под крышу. И тогда  уже  "открывали"  новые  командировки
тем, что по  несколько  сот  человек  посылали  в  никак  не  подготовленные
необитаемые места.
   Но, кажется, первые годы Соловков  и  рабочий  гон  и  заданье  надрывных
[уроков] вспыхивали  порывами,  в  переходящей  злости,  они  еще  не  стали
стискивающей [системой],  на  них  еще  не  оперлась  экономика  страны,  не
утвердились пятилетки.  Первые  годы  у  СЛОНа,  видимо,  не  было  тв„рдого
внешнего  хозяйственного  плана,  да  и  не  очень  учитывалось,  как  много
человеко-дней уходит на работы по самому лагерю. Потому  с  такой  л„гкостью
вдруг  могли  сменить  осмысленные  хозяйственные   работы   на   наказания:
переливать воду из проруби в прорубь, перетаскивать бр„вна с одного места на
другое и назад. В этом была жестокость, да, но и патриархальность. Когда  же
рабочий гон становится продуманной  [системой],  тогда  обливание  водой  на
морозе и выставление на  пеньки  под  комаров  оказывается  уже  избыточным,
лишней тратой палаческих сил.
   Есть такая официальная цифра: до  1929  года  по  РСФСР  было  "охвачено"
трудом лишь от 34 до 41% всех заключ„нных *(21) (да иначе и  не  могло  быть
при безработице в стране). Непонятно, входит ли сюда также  и  хозяйственный
труд по обслуживанию самого лагеря или это только  "внешний"  труд.  Но  для
оставшихся 60-65% заключ„нных не хватит и хозяйственного. Соотношение это не
могло не проявиться также и на Соловках. Определенно, что все 20-е годы  там
было немало заключ„нных, не получивших никакой  постоянной  работы  (отчасти
из-за раздетости) или занявших весьма условную должность.
   Тот первый год той первой пятилетки, тряхнувший  всю  страну,  тряхнул  и
Соловки. Новый (к 1930 году) начальник УСЛОНа Ногтев  (тот  самый  начальник
Савватиевского скита, который расстреливал социалистов) под "шепот удивления
в изумл„нном зале" докладывал [вольняшкам]  города  Кеми  такие  цифры:  "не
считая    собственных    лесоразработок    УСЛОНа,    растущих    совершенно
исключительными темпами",  УСЛОН  только  по  "внешним"  заказам  ЖелЛеса  и
КарелЛеса заготовлял: в 1926 г. -- на 63 тыс. рублей, в 1929-м -- на  2  млн
355 тыс  (в  37  раз!),  в  1930-м  еще  втрое.  Дорожное  строительство  по
Карело-Мурманскому краю в 1926 г. выполнено на 105 тыс. руб., в 1930  г.  --
на 6 млн. -- в 57 раз больше! *(22)
   Так оканчивались прежние  глухие  Соловки,  где  не  знали,  как  извести
заключ„нных. [Труд-чародей] приходил на помощь!
   Через Кемперпункт Соловки создались, через  Кемперпункт  же  они,  пройдя
созревание, стали с конца 20-х годов распространяться назад, на  материк.  И
самое тяжелое, что могло выпасть теперь заключ„нному, были  эти  материковые
командировки. Раньше Соловки имели на  материке  только  Сороку  да  Сумский
посад -- прибрежные монастырские владения.  Теперь  раздувшийся  СЛОН  забыл
монастырские границы.
   От Кеми на запад по  болотам  заключ„нные  стали  прокладывать  грунтовый
Кемь-Ухтинский тракт, "считавшийся  когда-то  почти  неосуществимым".  *(23)
Летом тонули, зимой коченели. Этого тракта соловчане  боялись  панически,  и
долго рокотала над кремлевским двором угроза: "Что?? [На Ухту] захотел?"
   Второй подобный тракт повели Парандовский  (от  Медвежегорска).  На  этой
прокладке чекист Гашидзе приказывал закладывать в скалу взрывчатку, на скалу
посылал [каэров] и в бинокль смотрел, как они взрываются.
   Рассказывают, что в декабре 1928 на Красной Горке (Карелия) заключ„нных в
наказание (невыполнен урок) оставили  ночевать  в  лесу  --  и  150  человек
зам„рзло насмерть. Это -- обычный соловецкий при„м, тут не усумнишься.
   Труднее поверить другому рассказу:  что  на  Кемь-Ухтинском  тракте  близ
местечка Кут в феврале  1929  г.  роту  заключ„нных  около  ста  человек  ЗА
НЕВЫПОЛНЕНИЕ НОРМЫ ЗАГНАЛИ НА КОСТіР -- И ОНИ СГОРЕЛИ!
   Об этом мне рассказал всего один только человек, близко бывший: профессор
Д. П. Каллистов, старый  соловчанин,  умерший  недавно.  Да,  пересекающихся
показаний я об этом не собрал (как, может, и никто уже не  соберет  --  и  о
многом не соберут, даже и по одному показанию). Но те, кто морозят  людей  и
взрывают людей -- почему не  могут  их  сжечь?  Потому,  что  здесь  труднее
техника?
   Предпочитающие верить  не  людям  живым,  а  типографским  буквам,  пусть
прочтут о прокладке дороги тем же УСЛОНом, такими же зэками в том  же  году,
только на Кольском полуострове:
   "С большими трудностями провели грунтовую дорогу по долине  р.  Белой  по
берегу озера Вудъярв до горы Кукисвумчорр (Аппатиты) на  протяжении  27  км,
устилая болота... -- чем, вы думаете, [устилая?]  так  и  просится  само  на
язык, правда? но не  на  бумагу...  --  ...бр„внами  и  песчаными  насыпями,
выравнивая капризные рельефы  осыпающихся  склонов  каменистых  гор."  Затем
УСЛОН построил там и железную  дорогу  --  "11  километров  за  один  зимний
месяц... -- (а почему за месяц? а почему до лета нельзя было  отложить?)  --
... Задание казалось невыполнимым.  300.000  кубов  земляных  работ  --  (за
Полярным Кругом! зимой! -- то разве земля?  то  хуже  всякого  гранита!)  --
должны были быть выполнены исключительно ручной силой  --  киркой,  ломом  и
лопатой. -- (А рукавицы хоть были?..) --  Многочисленные  мосты  задерживали
развитие работ. Круглые сутки в три смены,  прорезая  полярную  ночь  светом
керосиново-калильных фонарей, прорубая просеки в ельниках, выкорч„вывая пни,
в мятели, заносящие дорогу снегом выше человеческого роста..." *(24)
   Перечитайте. Теперь  зажмурьтесь.  Теперь  представьте:  вы,  беспомощный
горожанин, воздыхатель по Чехову  --  в  этот  ад  ледяной!  вы,  туркмен  в
тюбетейке -- в эту ночную мятель! И корчуйте пни!
   Это было  в  лучшие  светлые  двадцатые  годы,  еще  до  всякого  "культа
личности", когда белая, желтая, ч„рная и коричневая расы Земли  смотрели  на
нашу страну как на светоч свободы. *(25) Это было в те годы, когда с  эстрад
напевали забавные песенки о Соловках.

   Так  незаметно  --  рабочими  заданиями  --  распался   прежний   замысел
замкнутого на островах лагеря Особого Назначения.  Архипелаг,  родившийся  и
созревший на Соловках, начал сво„ злокачественное движение по стране.
   Возникала проблема: расстелить перед ним территорию этой страны --  и  не
дать е„ завоевать, не дать увлечь, усвоить, уподобить себе. Каждый  островок
и каждую релку Архипелага окружить враждебностью советского  волнобоя.  Дано
было мирам переслоиться -- не дано смешаться!
   И этот ногтевский доклад под "шепот удивления" -- он ведь  для  резолюции
выговаривался, для резолюции трудящихся Кеми (а там -- в газетки! а  там  по
пос„лкам развешивать):
   "...усиливающаяся классовая борьба внутри СССР... и возросшая как никогда
опасность войны *(26) ... требует  от  органов  ОГПУ  и  УСЛОН  еще  большей
сплоч„нности с трудящимися, бдительности...
   ...Пут„м организации общественного мнения... повести борьбу с... якшанием
вольных  с  заключ„нными,  укрывательством  беглецов,  покупкой  краденых  и
казенных вещей от  заключ„нных...  и  со  всевозможными  злостными  слухами,
распространяемыми про УСЛОН классовыми врагами".
   И какие ж это "злостные слухи"? Что [в лагере -- люди]  сидят  и  [ни  за
что!]
   Еще потом пункт: "...долг каждого своевременно ставить в  известность..."
*(27)
   Мерзкие вольняшки! Они дружат с ээками, они  укрывают  беглецов.  Это  --
страшная опасность. Если этого не пресечь -- не будет никакого Архипелага. И
страна пропала. И революция пропала.
   И распускаются против "злостных" слухов -- честные  прогрессивные  слухи:
что в лагерях -- убийцы и насильники! что каждый беглец --  опасный  бандит!
Запирайтесь, бойтесь,  спасайте  своих  детей!  Ловите,  доносите,  помогите
работе ОГПУ! А кто не помог -- о том [ставьте в известность!]
   Теперь, с расползанием Архипелага, побеги множились: обреч„нность  лесных
и дорожных командировок -- и вс„ же  цельный  материк  под  ногами  беглеца,
вс„-таки надежда. Однако, бегляцкая мысль будоражила соловчан и тогда, когда
СЛОН еще был замкнутым островом. Легковерные ждали конца своего  трехлетнего
срока, провидчивые уже понимали, что ни через три,  ни  через  двадцать  три
года не видать им свободы. И значит свобода -- только в побеге.
   Но как убежать с Соловков? Полгода море подо  льдом  --  да  не  цельным,
местами промоины, и метут мятели, грызут морозы,  висят  туманы  и  тьма.  А
весной и большую часть лета -- белые ночи, далеко  видно  дежурным  катерам.
Только с удлинением ночей, поздним летом и осенью, наступает удобное  время.
Не в Кремле конечно, а на командировках, кто имел и  передвижение  и  время,
где-нибудь в лесу близ берега строили лодку или плот и отваливали  ночью  (а
то и просто на бревне верхом) --  наугад,  больше  всего  надеясь  встретить
иностранный пароход. По суете  охранников,  по  отплытию  катеров  о  побеге
узнавалось на острове -- и радостная тревога охватывала соловчан, будто  они
сами бежали. Шепотом спрашивали: еще не  поймали?  еще  не  нашли?..  Должно
быть, тонули многие,  никуда  не  добравшись.  Кто-то,  может  быть,  достиг
карельского берега -- так тот скрывался глуше м„ртвого.
   А знаменитый побег в Англию произошел из Кеми. Этот смельчак (его фамилия
нам не известна, вот кругозор!) знал английский  язык  и  скрывал  это.  Ему
удалось  попасть  на  погрузку  лесовоза  в  Кеми  --  и  он  объяснился   с
англичанами.  Конвоиры  обнаружили  нехватку,  задержали  пароход  почти  на
неделю, несколько раз обыскивали его -- а беглеца  не  нашли.  (Оказывается:
при всяком обыске, идущем с берега, его по другому  борту  спускали  якорной
цепью под воду с дыхательной трубкой в зубах.) Платилась огромная  неустойка
за задержку парохода -- и решили на авось, что  арестант  утонул,  отпустили
пароход.
   И вышла в Англии книга, даже, кажется, не  одно  издание.  (Очевидно  "На
адском острове" С. А. Малзагова). *(28)
   Эта  книга  изумила  Европу  (и,  вероятно,  автора-беглеца  упрекнули  в
преувеличениях, да просто должны были друзья  Нового  Общества  не  поверить
этой клеветнической книге!), потому что она  противоречила  уже  известному:
как описывала рай на Соловках "Роте-Фане" (надеемся,  что  е„  корреспондент
потом  побывал  на  Архипелаге)  и  тем   альбомам   о   Соловках,   которые
распространяли советские полпредства в Европе: отличная бумага,  достоверные
снимки  уютных  келий.  (Надежда  Суровцева,  наша  коммунистка  в  Австрии,
получила такой альбом от венского полпредства и  с  возмущением  опровергала
ходящую в Европе клевету. В это время сестра е„ будущего мужа как раз сидела
на Соловках, а самой  ей  предстояло  через  два  года  гулять  "гуськом"  в
Ярославском изоляторе.)
   Клевета-то клеветой, но досадный получился прорыв! И  комиссия  ВЦИК  под
председательством "совести партии" товарища Сольца поехала узнать, что'  там
делается, на этих Соловках (они же ничего не знали!..). Но впрочем, проехала
та комиссия только по Мурманской ж-д, да и там ничего особого не управила. А
на остров сочтено было благом послать -- нет, просить поехать!  --  как  раз
недавно  вернувшегося  в  пролетарское  отечество   великого   пролетарского
писателя  Максима   Горького.   Уж   его-то   свидетельство   будет   лучшим
опровержением той гнусной зарубежной фальшивки!
   Опережающий слух донесся до Соловков -- заколотились арестантские сердца,
засуетились  охранники.  Надо  знать  заключ„нных,  чтобы   представить   их
ожидание! В гнездо бесправия,  произвола  и  молчания  прорывается  сокол  и
буревестник! первый русский писатель! вот он им пропишет! вот он им покажет!
вот, батюшка, защитит! Ожидали Горького почти как всеобщую амнистию!
   Волновалось и начальство: как могло, прятало уродство и лощило  показуху.
Из Кремля на дальние командировки отправляли этапы, чтобы  здесь  оставалось
поменьше; из санчасти списали многих больных и навели  чистоту.  И  натыкали
"бульвар" из „лок без корней (несколько дней они должны были  не  засохнуть)
-- к детколонии, открытой 3 месяца назад, гордости УСЛОНа, где все одеты,  и
нет  социально-чуждых  детей,  и  где,  конечно,  Горькому  интересно  будет
посмотреть, как малолетних воспитывают  и  спасают  для  будущей  жизни  при
социализме.
   Не доглядели только в Кеми: на Поповом  острове  грузили  "Глеба  Бокого"
заключ„нные в белье и в мешках -- и вдруг появилась свита Горького  садиться
на тот пароход! Изобретатели и  мыслители!  Вот  вам  достойная  задача,  на
всякого мудреца довольно простоты: голый остров, ни кустика, ни укрытия -- и
в трехстах шагах показалась свита Горького, -- ваше  решение!?  Куда  девать
этот срам, этих мужчин в мешках? Вся поездка Гуманиста потеряет смысл,  если
он сейчас увидит их. Ну, конечно, он  постарается  их  не  заметить,  --  но
помогите же! Утопить в море? -- будут барахтаться... Закопать в землю? -- не
успеем... Нет, только достойный сын Архипелага может найти выход!  Командует
нарядчик: "Брось  работу!  Сдвинься!  Еще  плотней!  Сесть  на  землю!  Та'к
сидеть!" -- и накинули поверху брезентом. -- "Кто пошевелится  --  убью!"  И
бывший грузчик взошел по трапу, и еще с парохода смотрел на пейзаж, еще  час
до отплытия -- [не заметил]...
   Это было 20 июня 1929 года. Знаменитый писатель сошел на пристань в Бухте
Благоденствия. Рядом с ним была его невестка, вся  в  коже  (ч„рная  кожаная
фуражка, кожаная куртка, кожаные галифе и высокие  узкие  сапоги)  --  живой
символ ОГПУ плечо-о-плечо с русской литературой.
   В окружении комсостава ГПУ Горький прошел  быстрыми  длинными  шагами  по
коридорам нескольких общежитий. Все двери комнат были распахнуты,  но  он  в
них почти не заходил. В санчасти  ему  выстроили  в  две  шеренги  в  свежих
халатах врачей и сест„р, он и смотреть не стал, ушел. Дальше чекисты  УСЛОНа
бесстрашно повезли его на Секирку. И что  ж?  --  в  карцерах  не  оказалось
людского переполнения и, главное, -- [жердочек] никаких! На  скамьях  сидели
воры (уже их много было на Соловках) и все... читали газеты! Никто из них не
смел встать и пожаловаться, но придумали они: держать газеты вверх ногами! И
Горький  подошел  к  одному  и  молча  обернул  газету  как  надо.  Заметил!
Догадался! Так не покинет! Защитит! *(29)
   Поехали в Детколонию. Как культурно! -- каждый на отдельном  топчане,  на
матрасе. Все жмутся, все  довольны.  И  вдруг  14-летний  мальчишка  сказал:
"Слушай, Горький! Вс„, что ты видишь -- это неправда. А хочешь правду знать?
Рассказать?" Да, кивнул писатель. Да, он хочет знать правду. (Ах, мальчишка,
зачем ты  портишь  только-только  настроившееся  благополучие  литературного
патриарха... Дворец в Москве, именье в Подмосковьи...) И велено  было  выйти
всем, -- и детям, и даже сопровождающим гепеушникам  --  и  мальчик  полтора
часа вс„ рассказывал долговязому старику. Горький вышел из барака, заливаясь
слезами. Ему подали коляску ехать обедать на дачу  к  начальнику  лагеря.  А
ребята  хлынули  в  барак:  "О  [комариках]  сказал?"  --  "Сказал!"  --  "О
[жердочках] сказал?" -- "Сказал!" -- "О [вридлах] сказал?" --  "Сказал!"  --
"А как с  лестницы  спихивают?..  А  про  мешки?..  А  ноч„вки  в  снегу?.."
Вс„-вс„-вс„ сказал правдолюбец мальчишка!!!
   Но даже имени его мы не знаем.
   22 июня, уже после разговора с мальчиком, Горький оставил такую запись  в
"Книге отзывов", специально сшитой для этого случая:
   "Я не в состоянии  выразить  мои  впечатления  в  нескольких  словах.  Не
хочется да и стыдно (!) было бы  впасть  в  шаблонные  похвалы  изумительной
энергии людей, которые, являясь зоркими и  неутомимыми  стражами  революции,
умеют, вместе с этим, быть замечательно смелыми творцами культуры". *(30)
   23-го Горький отплыл. Едва отошел его пароход  --  мальчика  расстреляли.
(Сердцевед! знаток людей! -- как мог он не забрать мальчика с собою?!)
   Так утверждается в новом поколении вера в справедливость.
   Толкуют,  что  там,  н