быть,
гнев, что отца его укокали ни за  что?  Нет,  [радость],  облегчение:  какое
счастье узнать, что отец был невиновен перед Партией!
   Выдавливал из себя каждый паутинку, какую может. Одна на  одну,  одна  на
одну  --  а  вс„-таки  бел-свет  затягивается,  а  вс„-таки   уже   не   так
просматривается Архипелаг.
   А пока это вс„ плели и ткали, пока крыльями в бреши усиленно хлопали,  --
сзади, по той стороне стены подмащивались лесами и взбирались наверх главные
в этом деле каменщики: чтобы немножко писатели, но чтоб и потерпевшие,  чтоб
и сами в лагере посидели, а то ведь и дураки не  поверят,  --  подмащивались
Борис Дьяков, Георгий Шелест, Галина Серебрякова да Алдан-Сем„нов.
   Ретивости  у  них  не  отнять,  они  на  эту  брешь  еще  с  первых  дней
замахивались, они на не„ снизу безо всяких еще подмостей самоножно прыгали и
раствор туда шл„пали, да не доставали.
   Серебрякова -- та плиту готовую принесла в затычку -- закрыть пробоину  и
еще с избытком: принесла роман об ужасах следствия над коммунистами  --  как
глаза вырывали, как ногами топтали. Но объяснили ей, что не подходит камень,
не туда, что это новая дырка только будет.
   А Шелест, бывший комбриг ВЧК, еще и прежде предлагал свой  "Самородок"  в
"Известия", да пока тема была не разрешена -- на кой он? Теперь за  12  дней
до пробоины, но уже зная, где она пройд„т, наложили "Известия"  шелестовский
пластырь. Однако не удержал: пробило, как и не было.
   Еще дымилось в стене -- стал подскакивать Дьяков, нашвыривать  туда  свои
"Записки придурка". Да кирпич лакшинской рецензии  как  раз  ему  на  голову
свалился: разоблачили Дьякова, что он в лагере шкуру спасал, больше ничего.
   Нет, так не пойдет. Нет, тут надо основательно. И стали строить леса.
   Ушло на это полтора года, перебивались пока газетными статьями, порханьем
перепончатых крыльев. А как подмостились и кран подвели -- тут кладка  пошла
вся разом: в июле 1964-го -- "Повесть о  пережитом"  Дьякова,  "Барельеф  на
скале" Алдан-Сем„нова, в сентябре -- "Колымские записи". В  том  же  году  в
Магадане выскочила и книжечка Вяткина. *(15)
   И -- вс„. И -- заложили. И спереди,  на  месте  закладки,  совсем  другое
нарисовали: пальмы, финики, туземцы в  купальных  костюмах.  Архипелаг?  Как
будто Архипелаг. А подменили? Да, подменили...

   Я этих всех книг уже коснулся, говоря о благонамеренных, *(16) и если  бы
расхождение наше с ними кончалось литературой, не было бы потребности мне на
них и отзываться. Но поскольку взялись они оболгать Архипелаг, --  должен  я
пояснить, где именно у них декорация. Хотя читатель, одолевший всю  мою  вот
эту книгу, пожалуй, и сам легко разглядит.
   Первая и главная их ложь в том, что на их Архипелаге [[не сидит  народ]],
наши Иваны. Порознь или вместе нащупав, но лгут они дружно  тем,  что  делят
заключ„нных  на:  1.  честных  коммунистов  (с  частным  подразделением   --
беспартийные          пламенные          коммунисты)          и           2.
белогвардейцев-власовцев-полицаев-бендеровцев (вали в кучу).
   Но все перечисленные вместе  составляли  в  лагере  не  более  10-15%.  А
остальные   85%    --    крестьяне,    интеллигенция    и    рабочие,    вся
собственно-Пятьдесят Восьмая и все  бесчисленные  несчастные  "указники"  за
катушку ниток и за подол колосков -- у  них  не  вошли,  пропали!  А  потому
пропали, что они [искренне не заметили своего страдающего народа!] Это быдло
для них и не существует, раз,  вернувшись  с  лесоповала,  не  по„т  ш„потом
"Интернационала".  Глухо  упоминает  Шелест  о  сектант[ках]  (даже   не   о
сектантах, он их в мужских лагерях не видел!),  где-то  промелькнул  у  него
один ничтожный [вредитель] (так и понимаемый, как вредитель), один ничтожный
бытовик -- и вс„. И все национальности окраин тоже у них выпали.  Уж  Дьяков
по времени своей сидки мог бы заметить хоть прибалтийцев? Нет, нету! (Они  б
и западных украинцев скрыли, да уж те слишком активно себя вели.)
   Весь туземный спектр выпал у них, только две крайних линии  остались!  Ну
да ведь это для [схемы] и нужно, без этого схему не построишь.
   У  Алдан-Сем„нова  кто  в  бригаде  единственная   продажная   душа?   --
единственный там [крестьянин] --  Девяткин.  У  Шелеста  в  "Самородке"  кто
простачок-дурачок? Единственный там [крестьянин] Голубов. Вот их отношение к
народу!
   Вторая их ложь в том, что [[лагерного труда]] у них либо  вовсе  [[нет]],
их герои обычно -- придурки, освобожденные от настоящего труда и  проводящие
дни  в  капт„рках,  или  за  бухгалтерскими  столами,  или  в  санчасти   (у
Серебряковой  --  сразу  12  человек  в   больничной   палате,   "прозванной
коммунистической". Да кто ж это их собрал? Да почему ж одни  коммунисты?  Да
не по блату ли их поместили сюда на отдых?..); либо это какое-то нестрашное,
неизмождающее,     неубивающее      картонное      занятие.      А      ведь
десяти-двенадцати-часовой  труд  --  главный  вампир.  Он  и   есть   полное
содержание каждого дня и всех дней Архипелага.
   Третья их ложь в том, что у них в лагере [[не]] лязгает зубами [[голод]],
не поглощает каждый день десятки  пеллагрических  и  дистрофиков.  Никто  не
роется в помойках. Никто, собственно, не нуждается [думать, как  не  умереть
до конца дня]. ("ИТЛ -- лагерь облегч„нного  режима",  --  небрежно  бросает
Дьяков. Посидел бы ты при том облегч„нном режиме!)
   Достаточно этих тр„х лжей, чтобы исказить все пропорции Архипелага  --  и
реальности уже не осталось,  истинного  тр„хмерного  пространства  уже  нет.
Теперь, согласно общему мировоззрению автора и личной  его  фантазии,  можно
сочинять, складывать из кубиков, рисовать, вышивать и плести вс„, что угодно
-- в этом придуманном мире  вс„  можно.  Теперь  можно  и  посвятить  долгие
страницы описанию высоких размышлений героев (когда кончится произвол? когда
нас призовут к руководству?), и как они преданы делу Партии и как Партия  со
временем вс„ исправит. Можно описывать всеобщую радость при подписке на за„м
(подписаться на за„м, вместо того, чтобы иметь  деньги  для  ларька).  Можно
всегда безмолвную тюрьму наполнить разговорами (лубянский парикмахер  спешит
спросить, коммунист ли Дьяков...  Бред!).  Можно  вставлять  в  арестантские
переклички вопросы, которые от веку  не  задавались  ("Партийность?..  Какую
должность занимал?..") Сочинять анекдоты, от которых уже не смех,  а  понос:
зэк пода„т жалобу вольнона„мному секретарю партбюро на то, что некий вольный
оклеветал его, зэка, члена партии! -- в какие ослиные уши это  надувается?..
(Дьяков). Или: зэк из конвоируемой колонны (благородный Петраков, сподвижник
Кирова) заставляет всю колонну свернуть к памятнику Ленина и снять шапки,  в
том числе и конвоиров!! -- а автоматы же какой рукой?.. (Алдан-Сем„нов)
   У Вяткина колымское ворь„  на  разводе  охотно  снимает  шапки  в  память
Ленина. Абсолютный бред. (А если бы правда -- не много б вышло Ленину поч„та
из того).
   Весь "Самородок" Шелеста -- анекдот от начала до конца.  Сдавать  или  не
сдавать лагерю найденный самородок? -- для этого вопроса нужна прежде  всего
отчаянная [смелость]: за неудачу -- расстрел! (да и за сам [вопрос] ведь  --
расстрел!)... Вот они [сдали] -- и еще потребовал генерал устроить их  звену
обыск. А что было б, если б не сдали?.. Сам же упоминает  автор  и  соседнее
"звено латыша", у которого обыск был и на работе и в бараке. Так  не  стояла
проблема -- поддержать ли  Родину  или  не  поддержать,  а  --  рискнуть  ли
четырьмя своими жизнями за этот самородок?  Вся  ситуация  придумана,  чтобы
дать проявиться их коммунизму и патриотизму. (Другое дело -- бесконвойные. У
Алдан-Сем„нова воруют самородки и майор милиции и замнаркомнефти.)
   Но Шелест вс„-таки не угадал времени: он слишком грубо, даже с ненавистью
говорит о лагерных  хозяевах,  что'  совсем  недопустимо  для  ортодокса.  А
Алдан-Сем„нов о явном [злодее] -- начальнике прииска, так и пишет:  "он  был
толковый организатор" (!)  Да  вся  мораль  его  такая:  если  начальник  --
хороший, то в лагере работать весело и  жить  почти  свободно  *(17)  Так  и
Вяткин: у него палач Колымы начальник Дальстроя Карп Павлов -- то "не знал",
то "не понимал" творимых им ужасов, то уже и перевоспитывается.
   В нарисованную декорацию пришлось  вс„-таки  этим  авторам  включить  для
похожести и детали подлинные. У А.-Сем„нова: конвоир отбирает  себе  добытое
золото; над отказчиками издеваются, не зная ни права,  ни  закона;  работают
при 53 градусах ниже ноля; воры в лагере блаженствуют; пенициллин зажат  для
начальства. -- У Дьякова: грубое обращение конвоя;  сцена  в  Тайшете  около
поезда,  когда  с  зэков  не  управились  номера  снять,  пассажиры   кидали
заключ„нным  еду  и  курево,  а   конвоиры   подхватывали   себе;   описание
предпраздничного обыска.
   Но эти штрихи используют авторы, чтобы только была им вера.
   А главное у них вот что. Словами рецензий:
   "В "Одном дне Ивана Денисовича" лагерная охрана --  почти  звери.  Дьяков
показывает, что среди них много таких,  кто  мучительно  думали"  *(18)  (но
ничего не придумали).
   "Дьяков сохранил суровую правду жизни... Для  него  бесправие  в  лагерях
это... фон (!), а главное то, что советский человек не склонил головы  перед
произволом... Дьяков видит и честных чекистов, которые шли на подвиг, да, на
подвиг!" *(19)
   (Этот подвиг -- устраивать коммунистов на хорошие места. Впрочем [подвиг]
видят и у заключ„нного коммуниста  Конокотина:  он,  "оскорбленный  безумным
обвинением... лиш„нный  свободы...  продолжал  работать"  препаратором!  [То
есть] в том подвиг, что не дал повода выгнать себя из санчасти на  [общие].)
*(20)
   Чем  венчается  книга  Дьякова?  "Вс„  тяжкое  ушло"  (погибших   он   не
вспоминает), "вс„ доброе вернулось". "Ничто не зач„ркнуто".
   У А.-Сем„нова: "Несмотря на вс„ -- мы не чувствуем обиды".  Хвала  Партии
-- это она уничтожила лагеря! (Стихотворный эпилог.)
   Да уничтожила [ли?].. Не осталось ли чего?.. И потом -- [кто их  создал],
лагеря?.. Молчат.
   А что' вот ответить заключ„нному А. К. К-ву, он спрашивает: "А при  Берии
Советская власть была или нет? Почему она ему не помешала?.."
   Или П. Р. М-ку: "Как же могло так статься, что у  власти  стоит  народ  и
народ для народа допустил такую тиранию?"
   Наши авторы ведь не заботились о пайке, и  не  работали,  они  вс„  время
[мыслили высоко] -- так ответьте!
   Молчат. Глушь... *(21)
   Вот и вс„. Дырка заделана и закрашена (еще подмазал генерал Горбатов  под
цвет). И не было дырки в Стене! А сам Архипелаг если и был, то  --  какой-то
призрачный, ненастоящий, маленький, не стоящий внимания.
   Что еще? На всякий случай еще подмажут журналисты. Вот Мих.  Берестинский
по поручению неутомимой "Лит.  газеты"  (кроме  литературы,  она  ничего  не
упустит) съездил на станцию Ерцево. И сам ведь, оказывается, сидел.  Но  как
глубоко он растроган новыми хозяевами островов: "Невозможно даже представить
себе в сегодняшних исправ-труд органах, в местах заключения, людей, хотя  бы
отдаленно напоминающих Волкового... *(22) Теперь это  подлинные  коммунисты.
Суровые, но добрые и справедливые люди. Не надо думать,  что  это  бескрылые
ангелы... (Очевидно, такое мнение вс„ же существует... -- А.  С.)  Заборы  с
колючей проволокой, сторожевые вышки, увы, пока нужны. Но офицеры с радостью
рассказывают, что вс„ меньше и меньше поступает "контингента" *(23) (А  чему
они радуются -- что до пенсии не дотянут, прид„тся работу менять?)
   Ма-аленький такой Архипелажик, карманный. Очень  необходимый.  Тает,  как
леденец.
   Кончили работу. Но наверно на леса еще лезли доброхоты  с  мастерками,  с
кистями, с в„драми штукатурки.
   И тогда крикнули на них:
   -- Цыц!  Назад!  [вообще  не  вспоминать!]  Вообще  --  забыть!  Никакого
Архипелага не было -- ни хорошего, ни плохого! Вообще -- замолчать! Забыть!
   Так первый ответ был -- судорожное порханье.
   Второй -- основательная закладка пролома.
   Третий ответ -- забыть„.
   Право [воли] знать об Архипелаге вернулось в исходную глухую точку  --  в
1953 год.
   И спокойно снова любой литератор может распускать благонюни  о  перековке
блатных. Или снимать фильм, где служебные собаки сладострастно рвут людей.
   Вс„ делать так, как бы не было ничего, никакого пролома в Стене.
   И молод„жь, уставшая от этих поворотов (то в одну сторону говорят,  то  в
другую), машет рукой -- никакого  "культа",  наверно,  не  было,  и  никаких
ужасов не было, очередная трепотня. И ид„т на танцы.
   Верно сказано: пока бьют -- пота' и кричи! А по'сле кричать станешь -- не
поверят.



   Когда Хрущев, вытирая слезу, давал разрешение на  "Ивана  Денисовича"  он
ведь тв„рдо уверен был, что это -- про сталинские лагеря, что [[у него]]  --
таких нет.
   И Твардовский, хлопоча о верховной визе, тоже искренне верил, что это  --
о прошлом, что это -- кануло.
   Да Твардовскому простительно: весь публичный  столичный  мир,  окружавший
его, тем и жил, что вот -- [оттепель], что вот -- [хватать] прекратили,  что
вот -- два очистительных съезда, что вот возвращаются люди  из  небытия,  да
много их! За красивым розовым туманом реабилитаций скрылся  Архипелаг,  стал
невидим вовсе.
   Но я-то, я! -- ведь и я поддался, а  мне  непростительно.  Ведь  и  я  не
обманывал Твардовского! Я тоже искренне  думал,  что  прин„с  рассказ  --  о
прошлом! Уж мой ли язык забыл вкус баланды? -- я ведь клялся не забывать. Уж
я  ли  не  усвоил  природы  собаководов?  Уж  я  ли,  готовясь  в  летописцы
Архипелага, не осознал, до чего он сроден и нужен государству? О  себе,  как
ни о ком, я уверен был, что надо мною не властен этот закон:

   Дело-то забывчиво, тело-то заплывчиво.

   Но -- заплыл. Но  --  влип...  Но  --  поверил...  Благодушию  метрополии
поверил. Благополучию своей  новой  жизни.  И  рассказам  последних  друзей,
приехавших [оттуда]: мягко  стало!  режим  послабел!  выпускают,  выпускают!
целые зоны закрывают! энкаведешников увольняют...
   Нет, -- прах мы есть! Законам праха подчинены. И  никакая  мера  горя  не
достаточна нам, чтоб навсегда приучиться чуять боль общую. И пока мы в  себе
не превзойд„м праха -- не  будет  на  земле  справедливых  устройств  --  ни
демократических, ни авторитарных.
   Так  вот  неожидан  оказался  мне  еще  третий  поток  писем   от   зэков
[[нынешних]], хотя он-то и был самый естественный, хотя его-то и должен  был
я ждать в первой череде.
   На  измятых  бумажках,  истирающимся  карандашом,   потом   в   конвертах
случайных, надписанных уже часто вольняшками и отправленных, значит по левой
-- слал мне свои возражения, и даже гнев, -- сегодняшний Архипелаг.
   Те письма были тоже общий слитный крик. Но крик: "[А мы]!!??"
   Ведь газетный  шум  вокруг  повести,  изворачиваясь  для  нужд  [воли]  и
заграницы, трубился  в  том  смысле,  что:  "это  --  было,  но  никогда  не
повторится".
   И взвыли зэки: как же [не повторится], когда мы [сейчас сидим], и  в  тех
же условиях?!
   "Со врем„н Ивана Денисовича ничего не изменилось", -- дружно  писали  они
из разных мест.
   "Зэк прочтет вашу книгу, и ему станет горько и обидно, что  вс„  осталось
так же".
   "Что' изменилось, если остались в силе все законы 25-летнего  заключения,
выпущенные при Сталине?"
   "Кто' же сейчас [культ личности], что опять сидим ни за что?"
   "Ч„рная мгла закрыла нас -- и нас не видят".
   "Почему же остались безнаказаны такие, как Волковой?.. Они и сейчас у нас
воспитателями".
   "Начиная от захудалого надзирателя и кончая начальником  управления,  все
кровно заинтересованы в существовании лагерей. Надзорсостав за любую  мелочь
фабрикует   [Постановление];   оперы   чернят   личные   дела...    Мы    --
двадцатипятилетники, -- булка с маслом, и ею  насыщаются  те  порочные,  кто
призваны  наставлять  нас  добродетели.  Не  так  ли  колонизаторы  выдавали
индейцев  и  негров  за  неполноценных  людей?   Против   нас   восстановить
общественное мнение ничего не стоит, достаточно написать статью "Человек  за
реш„ткой"... *(24) и завтра народ будет  митинговать,  чтобы  нас  сожгли  в
печах".
   Верно. Ведь вс„ верно.
   -- "Ваша позиция -- арьергард!" -- огорошил меня Ваня Алексеев.
   И от всех этих писем я, ходивший для себя в героях, увидел себя виноватым
кругом: за десять лет я потерял живое чувство Архипелага.
   Для [[них]], для [[сегодняшних]] зэков моя книга была -- не  в  книгу,  и
правда -- не в правду, если не  будет  продолжения,  если  не  будет  дальше
сказано еще и [[о них]]. Чтоб сказано было -- и чтоб изменилось! Если  слово
не о деле и не вызовет дела -- так  и  на  что  оно?  ночной  лай  собак  на
деревне?
   (Я рассуждение это хотел бы посвятить нашим модернистам:  вот  [так]  наш
народ привык понимать литературу. И нескоро отвыкнет. И надо ли отвыкать?)
   И очнулся я. И сквозь розовые благовония  реабилитаций  различил  прежнюю
скальную громаду Архипелага, его серые контуры в вышках.
   Состояние нашего общества  хорошо  описывается  физическим  [полем].  Все
силовые линии этого поля направлены от свободы к тирании.  Эти  линии  очень
устойчивы, они врезались, они вкаменились, их  почти  невозможно  взвихрить,
сбить, завернуть. Всякий внес„нный заряд или масса легко сдуваются в сторону
тирании, но к свободе им пробиться -- невозможно. Надо запрячь десять  тысяч
волов.
   Теперь-то,  после  того  как  книга  моя   открыто   объявлена   вредной,
напечатание е„ признано ошибкой ("последствия волюнтаризма  в  литературе"),
изымается она уже и из вольных библиотек, -- упоминание одного  имени  Ивана
Денисовича или моего стало на Архипелаге непоправимой крамолой. Но тогда-то!
тогда -- когда Хрущев жал мне руку и под аплодисменты представлял  тем  тр„м
сотням, кто считал себя элитой искусства, когда в Москве мне делали "большую
прессу" и корреспонденты томились у моего гостиничного номера, когда открыто
было объявлено, что партия и правительство [поддерживают] такие книги, когда
Военная Коллегия Верховного Суда гордилась, что  меня  реабилитировала  (как
сейчас, наверно, раскаивается) и юристы-полковники заявляли  с  е„  трибуны,
что книгу эту в лагерях [должны  читать]!  --  тогда-то  немые,  безгласные,
ненаименованные силы  поля  невидимо  уп„рлись  --  и  книга  остановилась!!
[Тогда] остановилась! И в редкий лагерь она попала  законно,  так,  чтоб  е„
брали читать из библиотеки КВЧ.  Из  библиотек  е„  изъяли.  Изымали  е„  из
бандеролей, приходивших кому-то с воли.  Тайком,  под  полой,  приносили  е„
вольняшки, брали с зэков по 5 рублей, а то будто и по 20 (это -- хрущ„вскими
рублями! и это  с  зэков!  но  зная  бессовестность  прилагерного  мира,  не
удивишься). Зэки проносили е„ в лагерь через шмон, как нож; дн„м прятали,  а
читали по ночам. В каком-то североуральском лагере для долговечности сделали
ей металлический перепл„т.
   Да что говорить о зэках, если и на сам  прилагерный  мир  распространялся
тот же немой, но всеми принятый запрет! На  станции  Вис  Северной  железной
дороги вольная Мария Асеева написала в "Лит. газету" одобрительный отзыв  на
повесть --и то ли в ящик почтовый бросила, то  ли  неосторожно  оставила  на
столе, -- но через 5 часов после написания отзыва секретарь  парторганизации
В. Г. Шишкин обвинял е„ в политической провокации (и слова-то находят!) -- и
тут же она была [арестована]. *(25)
   В Тираспольской ИТК-2 заключ„нный скульптор Г. Недов в своей  придурочной
мастерской лепил фигуру заключ„нного  ([фот.  10]),  сперва  из  пластилина.
Начальник режима капитан Солодянкин обнаружил: "Да ты заключ„нного  делаешь?
Кто дал тебе право? Это  --  [контрреволюция!]"  Схватил  фигурку  за  ноги,
разодрал и на пол швырнул половинки: "Начитался каких-то Иван  Денисовичей!"
(Но дальше не растоптал, и Недов половинки спрятал.) По  жалобе  Солодянкина
Недов был вызван к начальнику лагеря Бакееву, но за это время  успел  в  КВЧ
разд