ам,
в тайге МВД, много не поспоришь.
   Но и это вс„ еще не было подлинным провалом жизни. Провал жизни  узнавали
только те спецпереселенцы, кого посылали в колхозы. Спорят некоторые  теперь
(и не вздорно): вообще колхоз легче ли лагеря?  Ответим:  а  если  колхоз  и
лагерь -- да соединить вместе? Вот это и было  положение  спецпереселенца  в
колхозе. От колхоза то, что пайки нет -- только в  посевную  дают  семисотку
хлеба, и то из зерна полусгнившего, с песком, земляного цвета (должно  быть,
в амбарах полы подметали). От  лагеря  то,  что  сажают  в  КПЗ:  пожалуется
бригадир на своего ссыльного бригадника в правление, а  правление  звонит  в
комендатуру, а комендатура сажает. А уж  от  кого  заработки  --  концов  не
свед„шь: за первый год работы в колхозе получила Мария Сумберг на  трудодень
[по двадцати граммов] зерна (птичка Божья при дороге напрыгает больше!) и по
15 сталинских копеек (хрущ„вских--полторы). За заработок целого  [года]  они
купила себе... алюминиевый таз.
   Так на что' ж они жили?! А -- на посылки из  Прибалтики.  Ведь  народ  их
сослали -- не весь.
   А кто ж калмыкам посылки присылал? Крымским татарам?..
   Пройдите по могилам, спросите.
   Вс„ тем же ли решением родного прибалтийского  Совета  Министров  или  уж
сибирской принципиальностью, применялось к прибалтийским спецпереселенцам до
1953 года, пока Отца не стало, спецуказание: никаких работ,  кроме  тяж„лых!
только кайло, лопата и пила! "[Вы здесь должны научиться стать  людьми!]"  И
если производство ставило кого выше, комендатура вмешивалась и сама  снимала
[на общие]. Даже не разрешали спецпереселенцам копать садовую землю при доме
отдыха рудоуправления -- чтоб не оскорбить стахановцев, отдыхающих там. Даже
с поста телятницы комендант согнал М. Сумберг: "вас  не  на  дачу  прислали,
идите сено метать!" Еле-еле отбил е„ председатель. (Она спасла ему телят  от
бруцелл„за. Она полюбила сибирскую скотину, находя е„ добрее эстонской, и не
привыкшие к ласке коровы лизали ей руки.)
   Вот понадобилось срочно грузить  зерно  на  баржу  --  и  спецпереселенцы
бесплатно и безнаградно работают 36 часов подряд (р. Чулым). За эти  полтора
суток -- два перерыва на еду по 20 минут и один раз отдых 3 часа. "Не будете
--   сошл„м   дальше   на   север!"    Упал    старик    под    мешком    --
комсомольцы-надсмотрщики пинают его ногами.
   Отметка -- еженедельно. До комендатуры -- несколько  километров?  старухе
-- 80 лет?  Берите  лошадь  и  привозите!  --  При  каждой  отметке  каждому
напоминается: побег -- 20 лет каторжных работ.
   Рядом -- комната оперуполномоченного. И туда вызывают. Там поманят лучшей
работой. И угрозят выслать дочь единственную -- за Полярный Круг,  от  семьи
отдельно.
   А -- чего они не могут? На  каком  чуре  когда  их  рука  останавливалась
совестью?..
   Вот  задания:  следить  за  такими-то.  Собирать  материалы  для  посадки
такого-то.
   При входе в избу любого комендантского сержанта все спецпереселенцы, даже
пожилые женщины, должны встать и не садиться без разрешения.

   ... Да не понял ли нас читатель  так,  что  спецпереселенцы  были  лишены
гражданских прав?..
   О, нет, нет! Все гражданские права за ними полностью сохранялись!  У  них
не отбирались паспорта. Они не были  лишены  участия  во  всеобщем,  равном,
тайном и прямом голосовании. Этот миг  высокий,  светлый  --  из  нескольких
кандидатов вычеркнуть всех, кроме своего избранника --  за  ними  был  свято
сохран„н. И подписываться на  за„м  им  тоже  не  было  запрещено  (вспомним
мучения коммуниста Дьякова в лагере!). Когда [вольные] колхозники,  бурча  и
отбраниваясь, еле давали по 50 рублей, с эстонцев выжимали по  400:  "Вы  --
богатые. Кто не подпишется -- не будем посылок передавать. Сошл„м еще дальше
на север."
   И -- сошлют, а почему бы нет?..

   О, как томительно! Опять и опять одно и то же. Да ведь кажется, эту часть
мы начали с чего-то нового: не лагерь, но ссылка. Да ведь кажется эту  главу
мы начали с чего-то свежего: не адм. ссыльные, но спецпереселенцы.
   А пришло вс„ к тому ж.
   И надо ли, и сколько надо теперь еще, и еще, и еще рассказывать о других,
об иных, об инаких ссыльных районах? Не о тех местах? Не о тех годах? Нациях
не тех.
   А кех же?..



   Впереслойку рассел„нные, друг другу хорошо видимые, выявляли  нации  свои
черты, образ жизни, вкусы, склонности.
   Среди  всех  отменно  трудолюбивы  были  немцы.  Всех  бесповоротнее  они
отрубили свою прошлую жизнь (да и что за родина у них была на Волге  или  на
Маныче?). Как когда-то  в  щедроносные  екатерининские  наделы,  так  теперь
вросли они в бесплодные суровые сталинские, отдались  новой  ссыльной  земле
как своей окончательной. Они стали устраиваться не до первой амнистии, не до
первой царской милости, а -- навсегда. Сосланные  в  41-м  году  наголе,  но
рачительные и неутомимые, они не упали духом, а принялись  и  здесь  так  же
методично, разумно трудиться. Где на земле такая пустыня, которую  немцы  не
могли бы превратить в цветущий край? Не зря говорили в прежней России: немец
что верба, куда ни ткни, тут и принялся. На шахтах ли, в МТС, в совхозах  не
могли начальники нахвалиться немцами -- лучших работников у них не  было.  К
50-м годам у немцев были -- среди остальных ссыльных, а часто и  местных  --
самые прочные,  просторные  и  чистые  дома;  самые  крупные  свиньи;  самые
молочные коровы. А дочери их росли завидными невестами не только по достатку
родителей, но -- среди распущенности  прилагерного  мира  --  по  чистоте  и
строгости нравов.
   Горячо схватились за работу и греки.  Мечты  о  Кубани  они,  правда,  не
оставляли, но и здесь спины не щадили. Жили они поскученнее, чем  немцы,  но
по огородам и по коровам нагнали  их  быстро.  На  казахстанских  базарчиках
лучший творог, и масло, и овощи были у греков.
   В Казахстане еще больше преуспели  корейцы  --  но  они  были  и  сосланы
раньше, а к 50-м годам уже  порядочно  раскрепощены:  уже  не  [отмечались],
свободно ездили из области в область  и  только  за  пределы  республики  не
могли. Они преуспевали не в достатке дворов и домов (и те и  другие  были  у
них неуютны и даже первобытны, пока молод„жь не перешла на европейский лад).
Но, очень  способные  к  учению,  они  быстро  заполнили  учебные  заведения
Казахстана (уже в годы войны им не мешали в этом)  и  стали  главным  клином
образованного слоя республики.
   Другие нации, тая мечту возврата, раздваивались  в  своих  намерениях,  в
своей жизни. Однако, в общем подчинились  режиму  и  не  доставляли  больших
забот комендантской власти.
   Калмыки -- не стояли, вымирали тоскливо. (Впрочем, я их не наблюдал).
   Но была одна нация, которая совсем не поддалась психологии покорности  --
не одиночки, не бунтари, а вся нация целиком. Это -- чечены.
   Мы уже видели, как они относились к лагерным беглецам. Как одни  они  изо
всей джезказганской ссылки пытались поддержать кенгирское восстание.
   Я бы сказал, что изо всех спецпереселенцев единственные  чечены  проявили
себя [[зэками]] по духу. После того как их однажды предательски  сд„рнули  с
места, они уже больше ни во что не  верили.  Они  построили  себе  сакли  --
низкие, т„мные, жалкие, такие, что хоть пинком ноги их, кажется, разваливай.
И такое же было вс„ их ссыльное хозяйство -- на один этот день, этот  месяц,
этот год, безо всякого  скопа,  запаса,  дальнего  умысла.  Они  ели,  пили,
молодые еще и одевались. Проходили годы -- и так же ничего у  них  не  было,
как и в начале. Никакие чечены нигде не  пытались  угодить  или  понравиться
начальству -- но всегда горды перед ним и даже открыто  враждебны.  Презирая
законы всеобуча и те школьные государственные науки, они не пускали в  школу
своих девочек, чтобы не испортить там, да и мальчиков не всех. Женщин  своих
они не посылали в колхоз. И сами на колхозных полях не горбили. Больше всего
они старались устроиться шоф„рами: ухаживать за мотором -- не унизительно, в
постоянном движении  автомобиля  они  находили  насыщение  своей  джигитской
страсти, в шоф„рских возможностях -- своей страсти воровской.  Впрочем,  эту
последнюю страсть они удовлетворяли и непосредственно. Они принесли в мирный
честный дремавший Казахстан понятие: "украли", "обчистили". Они могли угнать
скот, обворовать дом, а иногда и просто отнять силою. Местных жителей и  тех
ссыльных, что так легко подчинились начальству, они расценивали почти как ту
же породу. Они уважали только бунтарей.
   И вот диво -- все их боялись. Никто  не  мог  помешать  им  так  жить.  И
власть, уже тридцать лет владевшая  этой  страной,  не  могла  их  заставить
уважать свои законы.
   Как же это получилось? Вот  случай,  в  котором,  может  быть,  собралось
объяснение. В Кок-Терекской школе учился при мне в  9-м  классе  юноша-чечен
Абдул Худаев. Он не вызывал т„плых чувств да и не старался их  вызвать,  как
бы опасался унизиться до того, чтобы быть  приятным,  а  всегда  подч„ркнуто
сух, очень горд да и жесток. Но нельзя было не оценить его ясный  отч„тливый
ум. В математике, в физике он никогда не останавливался на том  уровне,  что
его товарищи, а всегда ш„л вглубь и задавал вопросы, идущие  от  неутомимого
поиска сути. Как и все дети поселенцев, он неизбежно охвачен был в школе так
называемой [общественностью], то есть сперва пионерской организацией,  потом
комсомольской, учкомами, стенгазетами, воспитанием, беседами -- той духовной
платой за обучение, которую так нехотя платили чечены.
   Жил Абдул со старухой-матерью. Никого из близких родственников у  них  не
уцелело, еще существовал только старший брат Абдула, давно изблатн„нный,  не
первый раз уже в лагере за воровство и убийство,  но  всякий  раз  ускоренно
выходя оттуда то по амнистии, то по зач„там.  Как-то  однажды  явился  он  в
Кок-Терек, два дня пил без просыпу, повздорил с  каким-то  местным  чеченом,
схватил нож и бросился за ним.  Дорогу  ему  загородила  посторонняя  старая
чеченка: она разбросила руки, чтоб  он  остановился.  Если  бы  он  следовал
чеченскому закону, он должен был бросить нож и прекратить преследование.  Но
он был уже не столько  чечен,  сколько  вор  --  взмахнул  ножом  и  зарезал
неповинную старуху. Тут вступило ему  в  пьяную  голову,  что  жд„т  его  по
чеченскому закону. Он бросился в МВД, открылся  в  убийстве,  и  его  охотно
посадили в тюрьму.
   Он-то спрятался, но остался его младший брат Абдул, его мать и  еще  один
старый чечен из их рода, дядька Абдулу. Весть об убийстве облетела мгновенно
чеченский край  Кок-Терека  --  и  все  трое  оставшихся  из  рода  Худаевых
собрались в свой дом, запаслись едой, водой, заложили  окно,  забили  дверь,
спрятались как в крепости. Чечены из рода убитой женщины теперь должны  были
кому-то из рода Худаевых отомстить. Пока не проль„тся кровь Худаевых  за  их
кровь -- они не были достойны звания людей.
   И началась осада дома Худаевых. Абдул не ходил в школу -- весь  Кок-Терек
и  вся  школа  знала,  почему.  Старшекласснику  нашей  школы,  комсомольцу,
отличнику, каждую минуту грозила смерть от ножа -- вот, может быть,  сейчас,
когда по звонку рассаживаются за  парты,  или  сейчас,  когда  преподаватель
литературы толкует о социалистическом гуманизме. Все знали, все  помнили  об
этом, на переменах только об этом разговаривали -- и все потупили глаза.  Ни
партийная, ни комсомольская организация школы, ни завучи,  ни  директор,  ни
РайОНО -- никто не пош„л спасать Худаева, никто даже не  приблизился  к  его
осажденному дому в гудевшем, как улей, чеченском краю. Да если б только они!
-- но перед дыханием кровной мести также трусливо замерли до сих  пор  такие
грозные для нас и райком партии, и  райисполком,  и  МВД  с  комендатурой  и
милицией за своими глинобитными стенами. Дохнул варварский  дикий  старинный
закон -- и сразу оказалось, что никакой советской власти в  Кок-Тереке  нет.
Не очень-то простиралась е„ длань и из областного центра  Джамбула,  ибо  за
три дня и оттуда не прилетел самол„т с войсками  и  не  поступило  ни  одной
решительной инструкции, кроме приказа оборонять тюрьму наличными силами.
   Так выяснилось для чечен и для всех нас -- что' есть сила на земле и что'
мираж.
   И только чеченские старики проявили разум! Они  пошли  в  МВД  раз  --  и
просили отдать им старшего Худаева для расправы. МВД с опаской отказало. Они
пришли в МВД второй раз  --  и  просили  устроить  гласный  суд  и  при  них
расстрелять Худаева. Тогда, обещали они, кровная месть с Худаевых снимается.
Нельзя было придумать более  рассудительного  компромисса.  Но  как  это  --
гласный суд? но как это -- заведомо обещанная и публичная казнь? Ведь он  же
-- не политические он -- вор, он -- социально-близкий. Можно попирать  права
Пятьдесят Восьмой, но -- не многократного  убийцы.  Запросили  [область]  --
приш„л отказ.  "Тогда  через  час  убьют  младшего  Худаева!"  --  объясняли
старики. Чины МВД пожимали плечами: это не могло их касаться.  Преступление,
еще не совершенное, не могло ими рассматриваться.
   И  вс„-таки  какое-то  веяние  XX  века  коснулось...  не  МВД,  нет,  --
зачерствелых старых чеченских сердец! Они вс„-таки не  велели  мстителям  --
мстить! Они послали  телеграмму  в  Алма-Ату.  Оттуда  спешно  приехали  еще
какие-то старики, самые уважаемые во вс„м народе. Собрали  совет  старейших.
Старшего Худаева прокляли и приговорили к смерти,  где  б  на  земле  он  ни
встретился чеченскому ножу. Остальных Худаевых вызвали и  сказали:  "Ходите.
Вас не тронут".
   И Абдул взял книжки и пош„л в школу. И с лицемерными  улыбками  встретили
его там парторг и комсорг.  И  на  ближайших  беседах  и  уроках  ему  опять
напевали о коммунистическом сознании, не вспоминая досадного  инцидента.  Ни
мускул не вздрагивал на истемневшем лице Абдула. Еще раз он понял, что' есть
главная сила на земле: [[кровная месть]].
   Мы, европейцы, у себя в книгах и в  школах  читаем  и  произносим  только
высокомерные слова презрения к этому дикому  закону,  к  этой  бессмысленной
жестокой резне. Но резня эта, кажется, не так бессмысленна: она не пресекает
горских наций, а укрепляет их. Не так много жертв падает по  закону  кровной
мести -- но каким страхом веет на вс„  окружающее!  Помня  об  этом  законе,
какой горец решится оскорбить другого [[просто так]], как оскорбляем мы друг
друга по пьянке, по распущенности, по капризу? И тем более какой [не]  чечен
решится связаться с чеченом -- сказать, что он -- вор? или что он груб?  или
что он лезет без очереди? Ведь в ответ может быть не слово, не ругательство,
а удар ножа в бок! И даже если  ты  схватишь  нож  (но  его  нет  при  тебе,
цивилизованный), ты не ответишь ударом на удар: ведь  пад„т  под  ножом  вся
твоя  семья!  Чечены  идут  по  казахской  земле  с   нагловатыми   глазами,
расталкивая плечами -- и "хозяева  страны"  и  нехозяева,  все  расступаются
почтительно. Кровная месть излучает поле страха  --  и  тем  укрепляет  свою
маленькую горскую нацию.
   "Бей своих, чтоб чужие боялись!" Предки горцев в древнем далеке не  могли
найти лучшего обруча.
   А что предложило им социалистическое государство?


   1. Сталин. Сочинения. М., 1951 г. -- т. 13, стр. 258.

   2. В 60-х гг.  XIX  в.  помещики  и  администрация  Таврической  губернии
ходатайствовали о полном выселении крымских татар  в  Турцию;  Александр  II
отказал. В 1943 г. о том же ходатайствовал гауляйтер Крыма; Гитлер отказал.

   3. Конечно, всех изворотов не предусмотреть и Мудрому Кормчему. В  1929-м
изгоняли из Крыма татарских князей и высоких особ. Это делали мягче,  чем  в
России: их не арестовывали, они сами уезжа.ти в Среднюю  Азию.  Здесь  среди
родственного   мусульманского   населения    они    постепенно    прижились,
благоустроились. И вот через 15 лет  туда  же  привезли  под  гребенку  всех
трудящихся  татар!  Старые  знакомые  встретились.  Только  трудящиеся  были
изменниками и ссыльными, а бывшие князья занимали прочные посты в  советском
аппарате, многие -- в партии.

   4. Эти конвоиры -- как и что понимали в своих  действиях?  Марию  Сумберг
ссылал сибирский солдат с р. Чулым. Вскоре он демобилизовался, приехал домой
-- и там увидел ее и осклабился вполне радостно и душевно: "т„тя! Вы -- меня
помните?.."

   5. Семенов Тян-Шанский. "Россия". Том XVI.


   Глава 5. Кончив срок

   За восемь лет тюрем и лагерей не слышал я слова доброго о  ссылке  ни  от
кого, побывавшего в ней. Но еще с самых первых  следственных  и  пересыльных
тюрем,  потому  что  слишком  давят  человека  шесть   каменных   сближенных
плоскостей камеры, засвечивается тихая  арестантская  мечта  о  ссылке,  она
дрожит, переливается маревом, и вздыхают на т„мных нарах тощие  арестантские
груди:
   -- Ах, ссылка! Если бы дали ссылку!
   Я не только не минул  этой  общей  участи,  но  во  мне  мечта  о  ссылке
укрепилась особенно. На иерусалимском глиняном карьере я слушал  петухов  из
соседней деревни -- и мечтал о ссылке. И с крыши Калужской  заставы  смотрел
на слитную чуждую громаду столицы и заклинал: по дальше от не„, подальше  бы
в ссылку! И даже послал я наивное прошение в Верховный Совет: заменить мне 8
лет лагерей на пожизненную ссылку, пусть самую  дал„кую  и  глухую.  Слон  в
ответ и не чихнул. (Я не соображал еще, что  пожизненная  ссылка  никуда  от
меня не уйд„т, только будет она не [вместо] лагеря, а [после] него.)
   В  1952  году  из  тр„хтысячного   "российского"   лагпункта   Экибастуза
"освободили" десяток человек. Это очень странно выглядело  тогда:  Пятьдесят
Восьмую -- и выводили за ворота! Три года перед тем стоял Экибастуз -- и  ни
одного человека не освобождали, да и срок никому не кончался. А это, значит,
кончились первые военные [десятки] у тех немногих, кто дожил.
   С нетерпением ждали  мы  от  них  писем.  Несколько  пришло,  прямых  или
косвенных. И узнали мы, что почти всех отвезли из лагеря в ссылку,  хотя  по
приговору никакой ссылки у  них  не  было.  Но  никого  это  не  удивило!  И
тюремщикам нашим и нам было ясно, что дело не в юстиции, не в  сроке,  не  в
бумажном оформлении, -- дело в том, что нас,  однажды  названных  [врагами],
власть, по праву сильного, будет теперь топтать, давить и  душить  до  самой
нашей  смерти.  И   только   этот   порядок   казался   и   власти   и   нам
единственно-нормальным, так привыкли мы, с этим сжились.
   В последние сталинские годы вызвала тревогу не судьба ссыльных,  а  мнимо
[освобожд„нных], тех, кого по видимости оставляли за  воротами  без  конвоя,
тех, кого по видимости покидало охранительное серое крыло  МВД.  Ссылка  же,
которую  власть  по  недоумию  считала   дополнительным   наказанием,   была
продолжением привычного безответственного существования, той фаталистической
основы,  на  которой  так  крепок  арестант.   Ссылка   избавляла   нас   от
необходимости самим избирать место  жительства  --  и,  значит,  от  тяж„лых
сомнений и ошибок. Только то место и было верное, куда ссылали нас. Только в
этом единственном месте изо всего Союза не могли  попрекнуть  нас  --  зачем
приехали. Только здесь мы имели безусловное конечное право на три квадратных
аршина земли. А еще кто выходил из лагеря  одиноким,  как  я,  не  ожидаемым
нигде и никем, -- только в ссылке, казалось, мог встретить бы родную душу.

   Торопясь  арестовывать,  освобождать  у  нас   не   торопятся.   Если   б
какого-нибудь несчастного демократического грека или социалистического турка
задержали бы в тюрьме на один день сверх  положенного,  --  да  об  этом  бы
захл„бывалась мировая пресса. А уж я рад был, что  после  конца  срока  меня
передержали в лагере всего несколько дней и после этого... освободили?  нет,
после этого взяли на этап. И еще месяц везли за сч„т уже [моего] времени.
   Вс„ же и под конвоем выходя из лагеря, старались мы  выполнить  последние
тюремные суеверия: ни за что не обернуться на свою последнюю тюрьму (иначе в
не„