вненные с поражениями царской России в 1904 или  1915  году?
поражения, каких Россия не знала с XIII века?
   Шестой пункт -- шпионаж
   был прочтен настолько широко, что если бы подсчитать всех  осужд„нных  по
нему, то можно было бы заключить, что ни земледелием, ни промышленностью, ни
чем-либо другим не поддерживал жизнь наш народ в сталинское время, а  только
иностранным шпионажем и жил на деньги разведок. Шпионаж --  это  было  нечто
очень удобное по  своей  простоте,  понятное  и  неразвитому  преступнику  и
ученому юристу и газетчику, и общественному мнению. *(27)
   Широта прочтения еще была здесь в том, что осуждали не прямо за  шпионаж,
а за
   ПШ -- подозрение в шпионаже (или -- НШ -- Недоказанный Шпионаж, и за него
всю катушку!)
   и даже за
   СВПШ -- связи, ведущие (!) к подозрению в шпионаже.
   То есть, например, знакомая знакомой вашей жены  шила  платье  у  той  же
портнихи (конечно, сотрудницы НКВД), что и жена иностранного дипломата.
   И эти 58-6, ПШ и СВПШ были прилипчивые  пункты,  они  требовали  строгого
содержания, неусыпного наблюдения (ведь разведка может протянуть щупальцы  к
своему любимцу и в  лагерь)  и  запрещали  расконвоирование.  Вообще  всякие
[литерные статьи], то есть не статьи вовсе, а  вот  эти  пугающие  сочетания
больших букв (мы в этой главе еще встретим другие) постоянно носили на  себе
нал„т загадочности, всегда было непонятно, отростки ли они 58-й  статьи  или
что-то самостоятельное и очень опасное. Заключенные с литерными статьями  во
многих лагерях были притеснены даже по сравнению с 58-й.
   Седьмой пункт: подрыв  промышленности,  транспорта,  торговли,  денежного
обращения и кооперации.
   В 30-е годы этот пункт сильно пошел в ход и захватил массы под упрощенной
и всем понятной кличкой [вредительство]. Действительно, все перечисленное  в
пункте Седьмом с каждым днем наглядно и явно подрывалось -- и должны же были
быть тому виновники?.. Столетиями народ строил  создавал  и  всегда  честно,
даже на бар. Ни о каком [вредительстве] не слыхано было от самых Рюриков.  И
вот когда впервые достояние стало народным,  --  сотни  тысяч  лучших  сынов
народа   необъяснимо   кинулись   [вредить].   (Вредительство   пунктом   не
предусматривалось, но так как без него нельзя было разумно объяснить, почему
поля зарастают сорняками, урожаи падают, машины ломаются, то  диалектическое
чуть„ ввело и его.)
   Восьмой пункт -- террор (не тот террор, который "обосновать и  узаконить"
должен был советский уголовный кодекс *(28), а террор [снизу]).
   Террор понимался очень и очень расширительно: не то  считалось  террором,
чтобы подкладывать бомбы под кареты губернаторов, но например  набить  морду
своему личному врагу, если он был партийным, комсомольским  или  милицейским
активистом, уже значило террор. Тем более [убийство]  активиста  никогда  не
приравнивалось к убийству рядового человека, (как это было, впрочем,  еще  в
кодексе Хаммурапи в 18 столетии до нашей эры). Если муж убил любовника  жены
и тот оказался беспартийным -- это  было  счастье  мужа,  он  получал  136-ю
статью, был бытовик, социально-близкий и  мог  быть  бесконвойным.  Если  же
любовник оказывался партийным -- муж становился врагом народа с 58-8.
   Еще более важное расширение понятия достигалось применением  8-го  пункта
через ту же статью 19-ю, то есть через [подготовку] в смысле  намерения.  Не
только прямая угроза около пивной "ну, погоди!", обращенная к активисту,  но
и  замечание  запальчивой  базарной  бабы   "ах,   чтоб   ему   повылазило!"
квалифицировалось как ТН -- [террористические намерения], и давало основание
на применение всей строгости статьи. *(29)
   Девятый пункт -- разрушение или повреждение... взрывом  или  поджогом  (и
непременно с контрреволюционной целью), сокращенно именуемое как [диверсия].
   Расширение  было  в  том,  что  контрреволюционная   цель   приписывалась
(следователь лучше знал, что делалось в  сознании  преступника!),  а  всякая
человеческая оплошность, ошибка, неудача в  работе,  в  производстве  --  не
прощались, рассматривались как диверсия.
   Но никакой пункт 58-й статьи не толковался так расширительно  и  с  таким
горением революционной совести, как Десятый. Звучание его было:  "Пропаганда
или  агитация,  содержащие  призыв  к  свержению,  подрыву  или   ослаблению
Советской власти... а равно и распространение или изготовление или  хранение
литературы того же содержания". И  оговаривал  этот  пункт  в  МИРНОЕ  время
только [нижний] предел наказания (не ниже! не слишком мягко!) верхний же  НЕ
ОГРАНИЧИВАЛСЯ!
   Таково было бесстрашие великой Державы перед СЛОВОМ подданного.
   Знаменитые расширения этого знаменитого пункта были:
   -- под "агитацией, содержащей призыв", могла  пониматься  дружеская  (или
даже супружеская) беседа с глазу на глаз, или частное письмо;  а  [призывом]
мог быть личный совет. (Мы заключаем "могла, мог быть" из того, что ТАК  ОНО
И БЫВАЛО.)  --  "подрывом  и  ослаблением"  власти  была  всякая  мысль,  не
совпадающая или не поднимающаяся по накалу  до  мыслей  сегодняшней  газеты.
Ведь [ослабляет] вс„, то что [не усиляет]! Ведь [подрывает] вс„ то,  что  не
полностью совпадает!

   "И тот, кто сегодня по„т не с нами, -Тот
   против
   нас!"
   (Маяковский)

   --  под  "изготовлением  литературы"  понималось  всякое   написанное   в
единственном экземпляре письма, записи, интимного дневника.
   Расширенный так счастливо -- какую МЫСЛЬ, задуманную,  произнес„нную  или
записанную, не охватывал Десятый Пункт?
   Пункт  одиннадцатый  был  особого  рода:  он  не  имел   самостоятельного
содержания, а был отягощающим довеском к любому из предыдущих,  если  деяние
готовилось организационно или преступники вступали в организацию.
   На  самом  деле  пункт  расширялся  так,  что  никакой   организации   не
требовалось. Это изящное применение пункта  я  испытал  на  себе.  Нас  было
[двое], тайно обменивавшихся мыслями -- [то есть] зачатки  организации,  [то
есть] организация!
   Пункт двенадцатый наиболее касался  совести  граждан:  это  был  пункт  о
[недонесении] в любом из перечисленных деяний. И за тяжкий грех  недонесения
НАКАЗАНИЕ НЕ ИМЕЛО ВЕРХНЕЙ ГРАНИЦЫ!!
   Этот  пункт  уже  был  столь  неохватным  расширением,  что   дальнейшего
расширения не требовал. ЗНАЛ И НЕ СКАЗАЛ -- вс„ равно, что сделал сам!
   Пункт тринадцатый, по видимости давно исчерпанный, был: служба в  царской
охранке.  *(30)  (Аналогичная  более  поздняя  служба,  напротив,  считалась
патриотической доблестью.)
   Пункт  четырнадцатый  карал   "сознательное   неисполнение   определ„нных
обязанностей или умышленно небрежное их исполнение"  --  карал,  разумеется,
вплоть до расстрела. Кратко  это  называлось  "саботаж"  или  "экономическая
контрреволюция",
   А отделить умышленное от неумышленного мог только  следователь,  опираясь
на свое революционное правосознание. Этот пункт применялся к крестьянам,  не
сдающим поставок. Этот пункт применялся к колхозникам, не набравшим  нужного
числа трудодней. К лагерникам, не вырабатывающим норму.  И  рикошетом  стали
после войны  давать  этот  пункт  блатарям  за  побег  из  лагеря,  то  есть
расширительно усматривая в побеге блатного не порыв к сладкой воле, а подрыв
системы лагерей.
   Такова была последняя из костяшек веера 58-й статьи -- веера,  покрывшего
собой вс„ человеческое существование.
   Сделав этот обзор великой СТАТЬИ, мы дальше уже будем меньше  удивляться.
Где закон -- там и преступление.



   Булатная сталь  58-й  статьи,  опробованная  в  1927  году,  сразу  после
отковки, омоченная во всех  потоках  следующего  десятилетия,  --  с  полным
свистом и размахом была применена к атаке Закона на Народ в 1937-38 годах.
   Надо сказть, что операция 1937 года не была стихийной,  а  планировалась,
что  в  первой  половине  этого  года  во  многих  тюрьмах  Союза  произошло
переоборудование -- из камер  выносились  койки,  строились  сплошные  нары,
одноэтажные, двуухэтажные. *(31) Вспоминают старые арестанты, что будто бы и
первый удар был массированным, чуть ли не в какую-то  августовскую  ночь  по
всей стране (но зная нашу  неповоротливость,  я  не  очень  этому  верю).  А
осенью, когда к двадцатилетию Октября ожидалась  с  верою  всеобщая  великая
амнистия, шутник Сталин добавил в уголовный кодекс невиданные новые сроки --
15 и 20 лет. *(32)
   Нет нужды повторять здесь о 37-м годе то, что уже широко написано  и  еще
будет многократно повторено: что был нанес„н крушащий удар по верхам партии,
советского управления, военного командования и верхам самого ГПУ-НКВД. *(33)
Вряд ли в какой области сохранился первый секретарь обкома или  председатель
облисполкома -- Сталин подбирал себе более удобных.
   Ольга Чавчавадзе рассказывает, как было в Тбилиси: в 38-м году арестовали
председателя горисполкома, его заместителя, всех  (одиннадцать)  начальников
отделов, их помощников, всех главных бухгалтеров, всех главных  экономистов.
Назначили новых. Прошло  два  месяца.  И  вот  опять  сажают:  председателя,
заместителя,  всех   (одиннадцать)   начальников   отделов,   всех   главных
бухгалтеров,  всех  главных  экономистов.  На  свободе   остались:   рядовые
бухгалтеры, машинистки, уборщицы, курьеры...
   В посадке же рядовых членов партии был видимо секретный,  нигде  прямо  в
протоколах и приговорах не  названный  мотив:  преимущественно  арестовывать
членов  партии  со  стажем  [[до]]  1924  года.  Это   особенно   решительно
проводилось в Ленинграде, потому что именно все те  подписывали  "платформу"
Новой оппозиции. (А как бы они  могли  не  подписывать?  как  бы  могли  "не
доверять" своему ленинградскому губкому?)
   И вот как бывало, картинка тех лет. Идет (в Московской области)  районная
партийная конференция. Е„  вед„т  новый  секретарь  райкома  вместо  недавно
[посаженного].  В  конце  конференции  принимается   обращение   преданности
товарищу Сталину. Разумеется, все встают (как  и  по  ходу  конференции  все
вскакивали при каждом упоминании его имени). В маленьком зале хлещут "бурные
аплодисменты, переходящие в овацию". Три минуты, четыре минуты,  пять  минут
они вс„ еще бурные и вс„ еще переходящие в овацию. Но уже болят  ладони.  Но
уже затекли поднятые руки. Но  уже  задыхаются  пожилые  люди.  Но  уже  это
становится нестерпимо глупо даже  для  тех  кто  искренно  обожает  Сталина.
Однако: кто же [первый] осмелится прекратить? Это мог бы  сделать  секретарь
райкома, стоящий на трибуне и только что зачитавший это самое обращение.  Но
он -- недавний, он -- вместо посаженного, он сам боится! Ведь здесь, в зале,
стоят и аплодируют энкаведисты, они-то следят,  [кто]  покинет  первый!..  И
аплодисменты в безвестном маленьком зале, безвестно для вождя продолжаются 6
минут! 7 минут! 8 минут!.. Они  погибли!  Они  пропали!  Они  уже  не  могут
остановиться, пока не падут с разорвавшимся сердцем! Еще  в  глуби  зала,  в
тесноте, можно хоть чуть сжульничать, бить  реже,  не  так  сильно,  не  так
яростно, -- но в президиуме, на виду?! Директор  местной  бумажной  фабрики,
независимый сильный человек, стоит в президиуме, и понимая всю ложность, всю
безысходность положения, аплодирует! --  9-ю  минуту!  10-ю!  Он  смотрит  с
тоской на секретаря райкома, но тот не смеет  бросить.  Безумие!  Повальное!
Озираясь друг на друга со слабой надеждой, но изображая  на  лицах  восторг,
руководители района будут аплодировать, пока не упадут, пока  их  не  станут
выносить на носилках! И даже  тогда  оставшиеся  не  дрогнут!..  И  директор
бумажной фабрики на 11-й минуте принимает деловой вид и опускается на  место
в президиуме. И -- о, чудо! -- куда делся всеобщий несдержанный  неописуемый
энтузиазм? Все разом на  том  же  хлопке  прекращают  и  тоже  садятся.  Они
спасены! Белка догадалась выскочить из колеса!..
   Однако, вот так-то и узнают независимых людей. Вот так-то их и изымают. В
ту же ночь директор фабрики арестован. Ему легко мотают  совсем  по  другому
поводу десять лет. Но после подписания 206-й (заключительного  следственного
протокола) следователь напоминает ему:
   -- И никогда на бросайте аплодировать первый!
   (А как же быть? А как же нам остановиться?..) *(34)
   Вот это и есть отбор по Дарвину. Вот это и есть изматывание глупостью.
   Но сегодня созда„тся новый миф. Всякий печатный рассказ, всякое  печатное
упоминание  о   37-м   годе   --   это   непременно   рассказ   о   трагедии
коммунистов-руководителей. И вот уже нас уверили, и мы  невольно  поддаемся,
что 37-й -- 38-й тюремный год состоял в [посадке] именно крупных коммунистов
-- и как будто больше никого. Но от [[миллионов]], взятых  тогда,  никак  не
могли составить видные партийные и государственные чины более 10  процентов.
Даже в ленинградских  очередях  с  передачами  больше  всего  стояло  женщин
простых, вроде молочниц.
   Состав захваченных в том  мощном  потоке  и  отнесенных  полумертвыми  на
Архипелаг, так п„стр, причудлив, что долго бы ломал голову, кто  захотел  бы
научно  выделить  закономерности.  (Тем  более  современникам  они  не  были
понятны).
   А  истинный  посадочный  закон  тех  лет  был  --   [заданность   цифры],
разнорядки, разверстки. Каждый город, район, каждая воинская часть  получали
контрольную цифру и должны были выполнить е„ в срок.  Все  остальное  --  от
сноровки оперативников.
   Бывший  чекист  Александр  Калганов  вспоминает,  как  в  Ташкент  пришла
телеграмма: "Шлите двести!" А они только что выгребли и как  будто  "некого"
брать. Ну, правда подвезли из районов  с  полсотни.  Идея!  Взятых  милицией
бытовиков -- переквалифицировать в  58-ю!  Сказано-сделано.  Но  контрольной
цифры вс„ равно нет! Доносит милиция: что  делать?  на  одной  из  городских
площадей цыгане нахально разбили табор. Идея! Окружили -- и всех  мужчин  от
семнадцати до шестидесяти загребли как Пятьдесят  Восьмую!  И  --  выполнили
план!
   А  бывало  и  так:  чекистам  Осетии  (рассказывает   начальник   милиции
Заболовский) дана была разверстка расстрелять по республике 500 человек, они
просили добавить, им разрешили еще 230.
   Эти телеграммы, слегка  зашифрованные,  передавались  обычной  связью.  В
Темрюке телеграфистка в святой простоте передала на коммутатор  НКВД:  чтобы
завтра отправили в Краснодар 240 ящиков мыла. Наутро она  узнала  о  больших
арестах  и  отправке  --  и  догадалась!  и  сказала  подруге,  какая   была
телеграмма. Тут же е„ и посадили.
   (Совсем ли случайно зашифровали человека как [ящик  мыла]?  Или  --  зная
мыловарение?..)
   Конечно, какие-то частные закономерности осмыслить можно. Садятся:
   --  наши  за  границей  истинные  шпионы.  (Это  часто  --   искреннейшие
коминтерновцы или чекисты, много -- привлекательных женщин. Их  вызывают  на
родину, на границе  арестовывают,  затем  дают  очную  ставку  с  их  бывшим
начальником из Коминтерна, например Мировым-Короной. Тот  подтверждает,  что
сам работал на какую-нибудь из разведок -- и,  значит,  его  подчиненные  --
автоматически, и тем вреднее, чем честнее!)
   -- ка-вэ-жэ-динцы. (Все поголовно  советские  служащие  КВЖД  оказываются
сплошь, включая жен, детей и бабушек, японскими шпионами. Но надо  признать,
что их брали уже и несколькими годами раньше);
   -- корейцы с Дальнего Востока (ссылка в Казахстан) -- первый опыт  взятия
по крови;
   --  ленинградские  эстонцы  (все  берутся  по  одной  лишь  фамилии,  как
белоэстонские шпионы);
   --  все  латышские  стрелки  и  латыши-чекисты  --  да,  латыши,  акушеры
Революции, составлявшие совсем недавно костяк и  городость  ЧК!  И  даже  те
коммунисты буржуазной Латвии, которых выменяли в 1921 году, освободив их  от
ужасных латвийских сроков в два и в три  года.  (Закрываются  в  Ленинграде:
латышское отделение института Герцена; дом культуры латышей; эстонский клуб;
латышский техникум; латышская и эстонская газеты.)
   Под общий шум заканчивается и перекладка Большого  Пасьянса,  гребут  еще
недовзятых. Уже незачем скрываться,  уже  пора  эту  игру  обрывать.  Теперь
социалистов забирают в тюрьму  целыми  ссылками  (например,  Уфа,  Саратов),
судят всех вместе, гонят на бойни Архипелага -- стадами.
   Нигде  особо  не  объявлено,   что   надо   стараться   побольше   сажать
интеллигенцию, но е„ не забывали никогда в предыдущих потоках, не забывают и
теперь. Достаточно студенческого доноса (сочетание этих слов давно не звучит
странно), что их вузовский лектор цитирует вс„ больше  Ленина  и  Маркса,  а
Сталина не цитирует -- и лектор уже не приходит на очередную лекцию. А  если
он [вообще  не  цитирует]?..  --  [садятся]  все  Ленинградские  востоковеды
среднего и младшего поколения. [Садится] весь состав Института Севера (кроме
сексотов) -- Не брезгуют  и  преподавателями  школ.  В  Свердловске  создано
[дело] тридцати преподавателей средних школ во главе с их завОблоно Перелем,
одно из ужасных обвинений: устраивали в школах „лки [для  того,  чтобы  жечь
школы]!  *(35)  А  по  лбу  инженеров  (уже  советского  поколения,  уже  не
"буржуазных") дубина опускается с  равномерностью  маятника.  У  маркшейдера
Микова Николая Меркурьевича из-за какого-то нарушения в пластах  не  сошлись
два встречных забоя. 58-7, 20 лет!  Шесть  геологов  (группа  Котовича)  "за
намеренное сокрытие запасов олова в недрах (! -- то есть за неоткрытие  их!)
на случай прихода немцев" (донос) -- 58-7, по 10 лет.
   В догонку главным потокам -- еще [спец]-поток:  [[ж„ны]],  Че-эСы  (члены
семьи)! Жены крупных партийцев, а местами (Ленинград) -- и всех, кто получил
"10 лет без права переписки", кого уже нет. ЧеэСам,  как  правило,  всем  по
[восьм„рке]. (Вс„ же мягче, чем раскулаченным, и дети -- на материке.)
   Груды жертв! Холмы жертв! Фронтальное наступление НКВД на город: у С.  П.
Матвеевой в одну и ту же волну, но по РАЗНЫМ "делам", арестовали мужа и трех
братьев (и трое из четверых никогда не вернутся.)
   --  у  техника-электрика  оборвался  на  его  участке   провод   высокого
напряжения. 58-7, 20 лет.
   -- пермский рабочий Новиков обвин„н в подготовке взрыва камского моста;
   -- Южакова (в Перми же)  арестовали  днем,  за  женой  пришли  ночью.  Ей
предъявили список лиц и потребовали подписать, что все они собирались  в  их
доме на меньшевистско-эсеровские собрания (разумеется, их не было).  За  это
е„ обещали выпустить к оставшимся трем детям. Она подписала, погубила  всех,
да и сама, конечно, осталась сидеть;
   -- Надежда Юденич арестована за свою фамилию.  Правда,  через  9  месяцев
установили, что она не родственница генерала и выпустили (ну, там ерунда: за
это время мать умерла от волнений);
   -- в Старой Руссе смотрели кинофильм "Ленин в  Октябре".  Кто-то  обратил
внимание на фразу: "Это  должен  знать  Пальчинский!"  --  а  Пальчинский-то
защищает  Зимний  Дворец.  Позвольте,  а  у  нас   медсестра   работает   --
Пальчинская! Взять е„! И взяли. И оказалось, действительно  --  жена,  после
расстрела мужа скрывшаяся в захолустье.
   -- братья Борушко (Павел, Иван и Степан) приехали в 1930 году  из  Польши
еще МАЛЬЧИКАМИ, к своим родным. Теперь юношами они получают ПШ (подозрение в
шпионаже), 10 лет;
   -- водительница краснодарского трамвая поздно ночью возвращалась из  депо
пешком, и на окраине на свою беду, прошла мимо застрявшего  грузовика,  близ
которого суетились. Он оказался полон трупов -- руки и ноги  торчали  из-под
брезента.  Е„  фамилию  записали,  на  другой   день   арестовали.   Спросил
следователь: что она видела? Она  призналась  честно  (дарвиновский  отбор).
Антисоветская агитация, 10 лет.
   -- водопроводчик выключал в своей комнате  репродуктор  всякий  раз,  как
передавались бесконечные письма Сталину. *(36) Сосед дон„с  (о,  где  теперь
этот сосед?), СОЭ (социально-опасный элемент), 8 лет;
   -- полуграмотный печник любил в свободное время  [расписываться]  --  это
возвышало его перед самим собой. Бумаги чистой не было,