льства,
поливают, ухаживают за скотом, делают мебель в их дома.
   Но кто же прав? кому же верить? -- в смятеньи воскликнет неподготовленный
читатель.
   Конечно -- газетам! Верьте газетам,  читатель.  Всегда  верьте  --  нашим
газетам.



   Энкаведешники -- сила. И они никогда не уступят добром. Уж  если  в  56-м
устояли -- постоят еще, постоят.
   Это не только исправ-труд органы. И не только министерство Охраны. Мы уже
видели, как охотно поддерживают их и газеты, и депутаты. Потому что  они  --
костяк. Костяк многого. Но не только сила у них -- у них и аргументы есть. С
ними не так легко спорить. Я -- пробовал.
   То есть, я -- никогда не собирался. Но погнали меня  вот  эти  письма  --
совсем не ожидавшиеся мною письма от современных туземцев. Просили туземцы с
надеждой: сказать! защитить! очеловечить!
   И -- кому ж я скажу? -- не считая, что и слушать меня не  станут...  Была
бы свободная печать, опубликовал бы это  вс„  --  вот  и  высказано,  вот  и
давайте обсуждать!
   А  теперь  (январь  1964)  тайным  и  робким  просителем   я   бреду   по
учрежденческим коридорам, склоняюсь перед окошечками бюро пропусков,  ощущаю
на себе неодобрительный и подозревающий взгляд дежурных военных. Как чести и
снисхождения   должен   добиваться   писатель-публицист,    чтобы    занятые
правительственные люди освободили для него сво„ ухо на полчаса!
   Но и еще не в этом главная трудность. Главная  трудность  для  меня,  как
тогда на экибастузском собрании бригадиров: [о  ч„м]  им  говорить?  [каким]
языком?
   Вс„, что я действительно думаю, как оно изложено в этой книге -- и опасно
сказать, и совершенно безнад„жно. Это значит --  только  голову  потерять  в
безгласной кабинетной тиши, не услышанному обществом, неведомо для  жаждущих
и не сдвинув дело ни на миллиметр.
   А тогда как же говорить? Переступая их  мраморные  назеркаленные  пороги,
всходя по их ласковым коврам,  я  должен  принять  на  себя  исходные  путы,
ш„лковые нити, прод„рнутые мне через язык, через уши, через веки, -- и потом
это вс„ пришито к плечам, и к коже спины и к коже живота. Я  должен  принять
по меньшей мере:
   1. Слава Партии за вс„ прошлое, настоящее и будущее! (А значит, не  может
быть  неверна  общая  наказательная  политика.  Я  не  смею   усумниться   в
необходимости Архипелага вообще. И  не  могу  утверждать,  что  "большинство
сидит зря").
   2. Высокие чины, с которыми я буду разговаривать -- преданы своему  делу,
пекутся о заключ„нных. Нельзя обвинить их в неискренности, в  холодности,  в
неосведомл„нности (не могут же они, всей душой  занимаясь  делом,  не  знать
его!).
   Гораздо подозрительнее мотивы [моего] вмешательства: что -- я? почему  --
я, если вовсе не обязан по  службе?  Нет  ли  у  меня  каких-нибудь  грязных
корыстных целей?.. Зачем я могу вмешиваться, если  Партия  и  без  меня  вс„
видит и без меня вс„ сделает правильно?
   Чтоб немножко выглядеть покрепче, я выбираю такой месяц,  когда  выдвинут
на ленинскую премию, и вот передвигаюсь как пешка со значением:  может  быть
еще и в ладьи выйдет?

   [Верховный   Совет   СССР.   Комиссия   законодательных   предположений.]
Оказывается, она уже не первый год занята  составлением  нового  Исправ-Труд
Кодекса, то есть кодекса всей будущей жизни  Архипелага  --  вместо  кодекса
1933 года, существовавшего и никогда не  существовавшего,  как  будто  и  не
написанного никогда. И  вот  мне  устраивают  встречу,  чтобы  я,  взращенец
Архипелага, мог познакомиться с их мудростью и представить им  мишуру  своих
домыслов.
   Их восемь человек. Четверо удивляют своей молодостью:  хорошо,  если  эти
мальчики ВУЗ успели кончить, а то и нет. Они так быстро  всходят  к  власти!
они так свободно держатся в этом мраморно-паркетном дворце, куда я допущен с
большими  предосторожностями.  Председатель  комиссии  --   Иван   Андреевич
Бадухин,  пожилой,  какой-то  беспредельный  добряк.  Кажется,  от  него  бы
зависело -- он завтра же бы Архипелаг распустил. Но  роль  его  такова:  всю
нашу беседу он сидит в  сторонке  и  молчит.  А  самые  тут  едучие  --  два
старичка! -- два грибоедовских старичка, тех самых,

   Врем„н очаковских и покоренья Крыма,

вылитые те, закостеневшие на усвоенном когда-то, да я поручиться готов, что с 5 марта 53-го года они даже газет не разворачивали -- настолько уже ничего не могло произойти, влияющего на их взгляды! Один из них -- в синем пиджаке, и мне кажется -- это какой-то придворный голубой екатерининский мундир, и я даже различаю след от свинченной екатерининской серебряной звезды в полгруди. Оба старичка абсолютно и с порога не одобряют всего меня и моего визита -- но решили проявить терпение.
   Тогда и тяжело говорить, когда слишком много есть, что'  сказать.  А  тут
еще вс„ пришито и при каждом шевелении чувствую.
   Но вс„-таки приготовлена у меня главная тирада, и кажется ничто не должно
д„рнуть. Вот я им о ч„м: откуда это взялось представление  (я  не  допускаю,
что -- у них), будто лагерю есть опасность стать  КУРОРТОМ,  будто  если  не
населить лагерь голодом и холодом, то там воцарится блаженство? Я  прощу  их
несмотря на недостаточность личного  опыта  представить  себе  частокол  тех
лишений и наказаний, который и составляет самое  заключение:  человек  лишен
родных мест; он жив„т с тем, с кем не хочет; он не жив„т с тем, с кем  хочет
(семья,  друзья);  он  не  видит  роста  своих  детей;  он  лиш„н  привычной
обстановки, своего дома,  своих  вещей,  даже  часов  на  руке;  потеряно  и
опозорено его имя; он лиш„н свободы передвижения; он лиш„н обычно  и  работы
по специальности; он испытывает постоянное давление на себя чужих,  а  то  и
враждебных ему людей  --  других  арестантов,  с  другим  жизненным  опытом,
взглядами, обычаем; он лиш„н смягчающего влияния другого пола (не говоря уже
о физиологии); и даже медицинское обслуживание у него несравненно  ухудшено.
Чем это напоминает черноморский санаторий? Почему так боятся "курорта"? Нет,
эта мысль не толкает их в лбы. Они не качнулись в стульях.
   Так еще шире: мы [хотим ли] вернуть этих людей в общество?  Почему  тогда
мы заставляем их жить в окаянстве? Почему тогда содержание [режимов] в  том,
чтобы  систематически  унижать  арестантов  и  физически  изматывать?  Какой
государственный смысл получения из них инвалидов?
   Вот я и выложился. И мне  разъясняют  мою  ошибку:  я  плохо  представляю
нынешний [контингент], я сужу по прежним впечатлениям, я  отстал  от  жизни.
(Вот это мо„ слабое место: я действительно [[не вижу]] тех, кто  там  сейчас
[сидит].) Для тех изолированных рецидивистов вс„, что я перечислил -- это не
лишение вовсе. Только и могут их образумить нынешние режимы. (Д„рг, д„рг, --
это их компетенция, они лучше знают, [кто сидит].) А вернуть  в  общество?..
Да, конечно, да, конечно, -- деревянно говорят старички,  и  слышится:  нет,
конечно, пусть там домирают, так спокойней нам да и вам.
   А -- режимы? Один из очаковских старичков -- прокурор, тот в голубом,  со
звездой на груди, а седые волосы редкими колечками, он и на Суворова немного
похож:
   -- Мы уже начали получать [отдачу] от введения  строгих  режимов.  Вместо
[двух тысяч убийств в год] ([здесь] это [можно] сказать) -- только несколько
десятков.
   Важная  цифра,  я  незаметно  записываю.  Это  и  будет  главная   польза
посещения, кажется.
   [[Кто сидит]]! Конечно, чтобы спорить о режимах, надо знать,  кто  сидит.
Для  этого  нужны  десятки  психологов  и  юристов,  которые   бы   поехали,
беспрепятственно говорили бы с зэками, -- а потом можно и поспорить.  А  мои
лагерные корреспонденты как раз этого-то и не пишут -- за что они  сидят,  и
товарищи их за что. *(16)
   Общая часть обсуждения закончена, мы переходим к специальной. Да комиссии
и без меня вс„ тут ясно, у них вс„ уже решено,  я  им  не  нужен,  а  просто
любопытно посмотреть.
   Посылки? Только по 5 килограммов и та  шкала,  что  сейчас  действует.  Я
предлагаю им хоть удвоить шкалу, да сами посылки сделать по 8  кг  --  "ведь
они ж голодают! кто ж исправляет голодом?!"
   "Как -- голодают?" -- единодушно возмущена комиссия. -- "Мы [были  сами],
мы видели, что [остатки хлеба  вывозятся  из  лагеря  машинами!]"  (то  есть
надзирательским свиньям?..)
   Что -- мне? Вскричать: "Вы лж„те! Этого быть не может!" -- а  как  больно
д„рнулся язык, пришитый через плечо к заднему месту. Я  не  должен  нарушать
условия: они осведомлены, искренни и  заботливы.  Показать  им  письма  моих
зэков? Это -- филькина грамота для них, и пот„ртые искомканные их бумажки на
красной бархатной скатерти будут смешны и ничтожны.
   -- Но ведь государство ничего не теряет, если будет больше посылок!
   -- А кто будет пользоваться посылками? -- возражают они.  --  В  основном
богатые семьи (здесь  это  слово  употребляют  --  богатые,  это  нужно  для
реального государственного рассуждения). Кто наворовал и припрятал на  воле.
Значит, увеличением посылок мы поставим  в  невыгодное  положение  [трудовые
семьи!]
   Вот режут, вот рвут меня  нити!  Это  --  ненарушимое  условие:  интересы
трудовых слоев -- выше всего. Они тут и сидят только для трудовых слоев.
   Я совсем, оказывается, ненаходчив. Я не знаю, что' им возражать. Сказать:
"нет, вы меня не убедили!" -- ну и наплевать, что я у них -- начальник,  что
ли?
   -- Лар„к! -- наседаю  я!  --  Где  же  социалистический  принцип  оплаты?
Заработал -- получи!
   -- Надо накопить  фонд  освобождения!  --  отражают  они.  --  Иначе  при
освобождении он становится иждивенцем государства.
   Интересы государства -- выше, это пришито, тут я не могу д„ргаться. И  не
могу я ставить вопроса, чтобы зарплату зэков повысили [за сч„т государства].
   -- Но пусть все воскресенья будут свято-выходными!
   -- Это говорено, так и есть.
   -- Но есть десятки способов испортить воскресенье внутри зоны. Оговорите,
чтоб не портили!
   -- Мы не можем так мелко регламентировать в Кодексе.
   Рабочий день -- 8 часов. Я вяло выговариваю им  что-то  о  7-часовом,  но
внутренне мне самому это кажется нахальством: ведь не 12, не  10,  чего  еще
надо?
   -- Переписка -- это приобщение заключ„нного к социалистическому  обществу
(вот как я научился аргументировать)! Не ограничивайте е„.
   Но не могут они снова пересматривать. Шкала уже есть, не такая  жестокая,
как была у нас... Показывают мне и шкалу свиданий,  в  том  числе  "личных",
тр„хдневных -- а у нас годами не было никаких, так это  вынести  можно.  Мне
даже кажется шкала у них мягкой, я еле сдерживаюсь, чтобы не похвалить е„.
   Я устал. Вс„ пришито, ничем  не  пошевельн„шь.  Я  тут  бесполезен.  Надо
уходить.
   Да вообще из этой  светлой  праздничной  комнаты,  из  этих  кресел,  под
ручейки их речей лагеря совсем не кажутся ужасными, даже разумными.  Вот  --
хлеб машинами вывозят... Ну, не напускать же тех страшных людей на общество?
Я вспоминаю рожи блатных паханов... Десять  лет  не  сидемши,  как  угадать,
[кто] там сейчас [сидит?] Наш брат политический -- вроде отпущен.  Нации  --
отпущены...
   Другой из противных старичков хочет знать мо„  мнение  о  голодовках:  не
могу же я не одобрить кормление через  кишку,  если  это  --  более  богатый
рацион, чем баланда? *(17)
   Я становлюсь на задние лапы и реву им о праве зэка не только на голодовку
-- единственное средство отстаивания себя, но даже -- на голодную смерть.
   Мои аргументы производят на них впечатление дикое. А у меня вс„  пришито:
говорить о связи голодовки с общественным мнением страны я же не могу.
   Я ухожу  усталый  и  разбитый:  я  даже  поколеблен  немного,  а  они  --
нисколько.  Они  сделают  вс„  по-своему,   и   Верховный   Совет   утвердит
единогласно.

   [Министр Охраны Общественного Порядка Вадим Степанович Тикунов].  Что  за
фантастичность? Я, жалкий каторжник Щ-232,  иду  учить  министра  внутренних
дел, как ему содержать Архипелаг?!..
   Еще на подступах к министру все полковники -- круглоголовые, белохол„ные,
но очень подвижные. Из комнаты главного секретаря никакой двери дальше  нет.
Зато  стоит  огромный  стеклянно-зеркальный  шкаф  с  ш„лковыми   сборчатыми
занавесками позади стекол, куда  может  два  всадника  въехать,  --  и  это,
оказывается, есть тамбур перед кабинетом министра. А в кабинете -- просторно
сядут двести человек,
   Сам министр болезненно-полон, челюсть  большая,  лицо  его  --  трапеция,
расширяющаяся  к  подбородку.  Весь   разговор   он   --   строго-официален,
выслушивает меня безо всякого интереса, по обязанности.
   А я запускаю ему всю ту же тираду о "курорте". И опять эти общие вопросы:
стои'т ли перед "нами" (им и мною!) общая задача [исправления] зэков?  (что'
я думаю об "исправлении", осталось в части IV). И  зачем  был  поворот  1961
года? зачем эти четыре режима? И повторяю ему скучные вещи --  вс„  то,  что
написано в этой главе -- о питании, о  ларьке,  о  посылках,  об  одежде,  о
работе, о произволе, о лице Практических Работников.  (Самих  писем  я  даже
принести не решился, чтоб тут у меня их не хапнули,  а  --  выписал  цитаты,
скрыв авторов.) Я ему говорю минут сорок или час, что-то  очень  долго,  сам
удивляясь, что он меня слушает.
   Он попутно перебивает, но для того, чтобы  сразу  согласиться  или  сразу
отвергнуть. Он не возражает мне сокрушительно. Я ожидал гордую стену, но  он
мягче гораздо. Он со многим согласен! Он согласен, что деньги на лар„к  надо
увеличить и посылок надо больше, и не надо регламентировать состава посылок,
как делает Комиссия Предположений (но от него это не зависит, решать это вс„
будет  не  министр,  а  новый  Исправ-Труд  Кодекс);   он   согласен,   чтоб
жарили-варили из своего (да нет его, своего); чтобы  переписка  и  бандероли
вообще были неограничены (но это большая нагрузка на лагерную цензуру); он и
против аракчеевских перегибов с постоянным [строем]  (но  нетактично  в  это
вмешиваться: дисциплину легко развалить, трудно  установить);  он  согласен,
что траву в зоне не надо выпалывать  (другое  дело  --  в  Дубровлаге  около
мехмастерских развели, видите ли, огородики, и  станочники  возились  там  в
перерыв, у каждого по 2-3 квадратных метра под помидорами  или  огурцами  --
велел министр тут же срыть и уничтожить, и  этим  гордится!  Я  ему:  "связь
человека с земл„й имеет  нравственное  значение",  он  мне:  "индивидуальные
огороды  воспитывают  частнособственнические  инстинкты"  ).  Министр   даже
содрогается, как это ужасно было: из  "зазонного"  содержания  возвращали  в
лагерь за проволоку. (Мне неудобно спросить: кем он в это время  был  и  как
против этого боролся.) Больше того: министр призна„т, что [содержание  зэков
сейчас жесточе], чем было при Иване Денисовиче!
   Да мне тогда не в чем его и убеждать! Нам и толковать не о  чем.  (А  ему
незачем записывать предложения человека, не занимающего никакого поста.)
   Что  ж  предложить?  --  распустить  весь   Архипелаг   на   бесконвойное
содержание? -- язык не поворачивается, утопия. Да и всякий большой вопрос ни
от кого отдельно не зависит, он вь„тся змеями между многими  учреждениями  и
ни одному не принадлежит.
   Напротив, министр уверенно настаивает: полосатая форма  для  рецидивистов
нужна ("да знали б вы, что это за люди!"). А моими упр„ками надзорсоставу  и
конвою он просто обижен: "У вас путаница или  особенности  восприятия  из-за
вашей биографии". Он  уверяет  меня,  что  никого  не  загонишь  работать  в
надзорсостав, потому что [кончились льготы]. ("Так это -- здоровое  народное
настроение, что не идут!" -- хотелось бы мне  воскликнуть,  но  за  уши,  за
веки, за язык д„ргают предупредительные нити. Впрочем, я упускаю: [не  идут]
лишь  сержанты  и  ефрейторы,  а  офицеров  --  не  отобь„шься.)  Приходится
пользоваться военнообязанными. Министр напротив  указывает  мне,  что  хамят
только заключ„нные, а надзор разговаривает с ними исключительно корректно.
   Когда так расходятся письма ничтожных зэков и слова министра --  кому  же
вера? Ясно, что заключ„нные лгут.
   Да он ссылается и на собственные наблюдения  --  ведь  он-то  [бывает]  в
лагерях, а я -- нет. Не хочу ли поехать? -- Крюково, Дубровлаг. (Уж из того,
что с готовностью он эти два назвал -- ясно, что пот„мкинские устройства.  И
[кем] я поеду? Министерским контрол„ром? Да я  тогда  и  глаз  на  зэков  не
подниму... Я отказываюсь...)
   Министр, напротив, высказывает, что зэки бесчувственны и  не  откликаются
на заботы. Приедешь в Магнитогорскую колонию,  спросишь:  "Какие  жалобы  на
содержание?" -- и так-таки при начальнике ОЛПа хором кричат: "Никаких!"
   А вот в ч„м министр видит "замечательные стороны лагерного исправления":
   -- гордость станочника, похваленного начальником лагпункта;
   -- гордость лагерников, что их работа (кипятильники) пойд„т в героическую
Кубу;
   -- отч„т и перевыборы лагерного "Совета Внутреннего Порядка" (Сука  Вышла
Погулять);
   -- обилие цветов (каз„нных) в Дубровлаге.
   Главное направление его забот: создать  свою  промышленную  базу  у  всех
лагерей. Министр считает,  что  с  развитием  интересных  работ  прекратятся
побеги. *(18) (Мо„ возражение о "человеческой  жажде  свободы"  он  даже  не
понял.)
   Я уш„л в усталом убеждении, что [концов -- нет]. Что ни на волос я ничего
не подвинул, и так же будут тяпать тяпки по траве. Я уш„л подавленным --  от
разноты' человеческого понимания. Ни зэку не понять  министра,  пока  он  не
воцарится в этом кабинете, ни министру -- понять зэка, пока он сам не пойд„т
за проволоку и  ему  самому  не  истопчут  огородика  и  взамен  свободы  не
предложат осваивать станок.

   [Институт изучения причин преступности]. Это  была  интересная  беседа  с
двумя интеллигентными замдирами и несколькими  научными  работниками.  Живые
люди, у каждого свои мнения, спорят и друг с другом. Потом один из замдиров,
В. Н. Кудрявцев, провожая меня по коридору, упрекнул: "Нет, вы  вс„-таки  не
учитываете всех точек зрения.  Вот  Толстой  бы  учел..."  И  вдруг  обманом
завернул меня: "Зайдемте познакомимся с  нашим  директором.  Игорь  Иванович
Карпец".
   Это посещение не планировалось! Мы уже вс„ обговорили,  зачем?  Ладно,  я
заш„л поздороваться. Как бы не так! -- еще с тобой ли тут поздороваются!  Не
поверить, что эти задиры и зав. секторами работают у [этого] начальника, что
[он] возглавляет тут всю научную работу. (А главного я и не  узна'ю:  Карпец
-- вице-президент международной ассоциации [юристов-демократов!])
   Встал навстречу мне враждебно-презрительно  (кажется,  весь  пятиминутный
раговор так и прош„л на ногах) -- будто  я  к  нему  просился-просился,  еле
добился, ладно. На лице его: сытое благополучие; тв„рдость;  и  брезгливость
(это -- ко мне). На груди, не  жалея  хорошего  костюма,  привинчен  большой
значок, как орден:  меч  вертикальный  и  там,  внизу,  что-то  пронзает,  и
надпись: МВД. (Это -- какой-то  очень  важный  значок.  Он  показывает,  что
носитель его имеет особенно давно "чистые  руки,  горячее  сердце,  холодную
голову".)
   -- Так [о ч„м] там, о ч„м? -- морщится он. Мне совсем  он  не  нужен,  но
теперь уж из вежливости я немного повторяю.
   -- А-а, -- как бы дослышивает юрист-демократ -- либерализация? [Сюсюкать]
с зэ-ка'?!
   И тут я неожиданно и сразу получаю полные ответы, за  которыми  бесплодно
ходил по мрамору и меж зеркальных ст„кол:
   Поднять уровень жизни заключ„нных? [Нельзя!] Потому  что  вольные  вокруг
лагерей тогда будут жить хуже зэ-ка, это недопустимо.
   Принимать посылки часто и много? [Нельзя!] Потому  что  это  будет  иметь
вредное действие на надзирателей, которые не имеют столичных продуктов.
   Упрекать, воспитывать надзорсостав? [Нельзя!] Мы [держимся] за них! Никто
не хочет на эту работу идти, а много мы платить не можем, сняли льготы.
   Мы лишаем заключ„нных  социалистического  принципа  заработка?  Они  сами
вычеркнули себя из социалистического общества!
   Но мы же хотим их вернуть