о.
Я получил христианское воспитание, и поэтому работать с вами мне  совершенно
невозможно!"
   И -- вс„! И многочасовая болтовня лейтенанта вся  пресеклась!  Он  понял,
что номер -- пуст. "Да нужны вы нам, как пятая нога собаке! --  вскричал  он
досадливо. -- Пишите письменный отказ! (Опять письменный!) Так и пишите, про
боженьку объясняйте!"
   Видно, каждого стукача они  должны  закрыть  отдельной  бумажкой,  как  и
открывают. Ссылка  на  Христа  вполне  устраивала  и  лейтенанта:  никто  из
оперчеков не упрекн„т его, что можно было еще какие-то усилия предпринять.

   А не находит беспристрастный читатель, что разлетаются они от Христа, как
бесы от крестного знамения, от колокола к заутрене?
   Вот  почему  наш  режим  никогда  не  сойд„тся  с  христианством!  И  зря
французские коммунисты обещают.


   1. Не будет другого повода рассказать историю  его  посадки.  Мобилизован
был хлопчик в армию, а послали служить в войска МВД. Сперва -- на  борьбу  с
бендеровцами. Получив (от стукачей же) сведения, когда те придут из  леса  в
церковь на обедню, окружали церковь и брали на выходе (по  фотографиям.)  То
-- охраняли (в гражданском) народных депутатов в Литве, когда те  ездили  на
избирательные  собрания.  ("Один  такой  смелый  был,   всегда   от   охраны
отказывался!") То -- мост охраняли в Горьковской области. У них  и  у  самих
был бунт, когда плохо стали кормить -- и их послали в наказание на  турецкую
границу. Но Степовой уже к этому времени сел. Он -- рисовал много, и даже на
обложках тетрадей по политучебе. Нарисовал как-то свинью,  и  под  руку  ему
кто-то сказал: "А Сталина можешь?" Могу. Тут же и Сталина нарисовал. И  сдал
тетрадь для проверки. Уже довольно было для посадки, но на  стрельбах  он  в
присутствии генерала выбил 7 из 7 на 400  метров  и  получил  отпуск  домой.
Вернувшись в часть рассказал: деревьев нет, все фруктовые сами спилили из-за
зверевского налога. Трибунал Горьковского Военного Округа. Еще и там кричал:
"Ах вы, подлецы! Если я враг народа -- чего ж вы перед  народом  не  судите,
прячетесь?" Потом -- Буреполом и Красная Глинка (тяжелый режимный  лагерь  с
тоннельными работами, одна Пятьдесят Восьмая).

   2. Слово "кум" по  Далю  означает:  "состоящий  в  [[духовном]]  родстве,
восприемник по [[крещению]]". Стало быть,  перенос  на  лагерного  опера  --
очень меток, вполне в духе языка. Только с усмешкой, обычной для зэков.

   3. Но педагог, но заводской рабочий, но трамвайный кондуктор, но  каждый,
кто питает себя работою -- ведь все же они помогают! Не помогает  оккупантам
только спекулянт на базаре и партизан в лесу! Крайний тон этих неосмысленных
ленинградских передач толкнул  несколько  сот  тысяч  человек  к  бегству  в
Скандинавию в 1944 г.


   Глава 13. Сдавши шкуру, сдай вторую!

   Можно ли отсечь голову, если раз е„ уже отсекли? Можно. Можно ли  содрать
с человека шкуру, если единожды уже спустили е„? Можно!
   Это вс„ изобретено в наших лагерях. Это вс„  выдумано  на  Архипелаге!  И
пусть  не  говорят,  что  только  [бригада]  --  вклад  в  мировую  науку  о
наказаниях.  А  [второй  лагерный   срок]   --   это   не   вклад?   Потоки,
прихл„стывающие на Архипелаг извне, не  успокаиваются  тут,  не  растекаются
привольно, но еще раз перекачиваются по трубам вторых следствий.
   О, благословенны те безжалостные тирании, те деспотии, те самые дикарские
страны,  где  однажды  арестованного  уже  нельзя  больше  арестовать!   Где
посаженного в тюрьму уже  некуда  больше  сажать.  Где  осужденного  уже  не
вызывают в суд! Где приговоренного уже нельзя больше приговорить!
   А у  нас  это  вс„  --  можно.  Распластанного,  безвозвратно  погибшего,
отчаявшегося человека еще как удобно  глушить  обухом  топора!  Этика  наших
тюремщиков -- бей лежачего! Этика  наших  оперуполномоченных  --  подмощайся
трупами!
   Можно считать, что лагерное следствие и лагерный  суд  тоже  родились  на
Соловках, но там просто загоняли под колокольню и  шл„пали.  Во  времена  же
пятилеток и метастазов стали вместо пули применять второй лагерный срок.
   Да как же было без вторых  (третьих,  четв„ртых)  сроков  утаить  в  лоне
Архипелага и уничтожить там всех, намеченных к тому?
   Регенерация сроков, как отращивание змеиных  колец  --  это  форма  жизни
Архипелага. Сколько колотятся наши лагеря и коченеет  наша  ссылка,  столько
времени и простирается над головами осужденных эта ч„рная  угроза:  получить
новый срок, не докончив первого. Вторые лагерные сроки давали во  все  годы,
но гуще всего -- в 1937-38-м и в  годы  войны.  (В  1948-49  тяжесть  вторых
сроков была перенесена на  волю:  [упустили],  прохлопали,  кого  надо  было
пересудить еще в лагере -- и теперь пришлось загонять их в  лагерь  с  воли.
Этих и назвали [повторниками], своих внутрилагерных даже не называли.)
   И это еще милосердие -- машинное милосердие, когда второй лагерный срок в
1938 г. давали без второго ареста, без лагерного  следствия,  без  лагерного
суда, а просто вызывали бригадами в УРЧ и  давали  расписаться  в  получении
нового срока. (За отказ расписаться -- простой  карцер,  как  за  курение  в
неположенном месте. Еще и объясняли по-человечески: "Мы ж не да„м  вам,  что
вы в чем-нибудь виноваты, а распишитесь в уведомлении".)  На  Колыме  давали
так десятку, а на Воркуте даже мягче: 8 лет и 5 лет по  ОСО.  И  тщета  была
отбиваться -- как будто в темной бесконечности Архипелага чем-то  отличались
восемь от восемнадцати, десятка при начале от десяти при конце.  Важно  было
единственно то, что твоего тела не когтили и не рвали сегодня.
   Можно так понять теперь:  эпидемия  лагерных  осуждений  1938  года  была
директива сверху. Это там, наверху, спохватились,  что  до  сих  пор  помалу
давали, что надо догрузить (а  кого  и  расстрелять)  --  и  так  перепугать
оставшихся.
   Но к эпидемии лагерных  дел  военного  времени  приложен  был  и  [снизу]
радостный огон„к, черты народной инициативы. Сверху было  вероятно  указано,
что во время войны в каждом лагере должны быть подавлены и изолированы самые
яркие заметные фигуры, могущие стать центром мятежа.  Кровавые  мальчики  на
местах сразу разглядели богатство этой жилы -- сво„  [спасение  от  фронта].
Эта догадка родилась, очевидно, не в одном лагере и быстро  распространилась
как полезная, остроумная и  спасительная.  Лагерные  чекисты  тоже  затыкали
пулем„тные амбразуры -- только чужими телами.
   picture: Кум (капитан Лебедев)
   Пусть историк представит себе дыхание тех лет: фронт отходит, немцы вкруг
Ленинграда, под Москвой, в Воронеже, на Волге, в предгорьях Кавказа. В  тылу
вс„ меньше мужчин, каждая здоровая мужская фигура вызывает укорные  взгляды.
Вс„ для фронта! Нет цены, которую правительство не заплатит, чтоб остановить
Гитлера.  И  только  лагерные  офицеры  (ну,  да  и  братья  их  по  ГБ)  --
откормленные, белотелые, бездельные --  все  на  своих  тыловых  местах  (на
фотографии -- вот например этот лагерный куман„к -- ведь как ему  необходимо
остаться в живых!), -- и чем глубже в Сибирь и на Север, тем  спокойнее.  Но
трезво надо понять: благополучие шаткое. До первого окрика:  а  почистить-ка
этих румяных, лагерных,  расторопных!  Строевого  опыта  нет?  --  так  есть
идейность. Хорошо, если -- в милицию, в заградотряды, а  ну  как:  свести  в
офицерские  батальоны!  бросить  под  Сталинград!  Летом   1942   года   так
сворачивают целые офицерские училища и бросают  неаттестованными  на  фронт.
Всех молодых и здоровых конвойных уже  выскребли  из  охраны  --  и  ничего,
лагеря не рассыпались. Так и без оперов не рассыпятся! (Уже ходят слухи.)
   Бронь -- это жизнь! Бронь --  это  счастье!  Как  сохранить  свою  бронь?
Простая естественная мысль -- надо [доказать свою нужность!] Надо  доказать,
что если не чекистская бдительность,  то  лагеря  взорвутся,  это  --  котел
кипящей смолы! --  и  тогда  погиб  наш  славный  фронт!  Именно  здесь,  на
тундренных и та„жных лагпунктах,  белогрудые  оперуполномоченные  сдерживают
пятую колонну, сдерживают Гитлера! Это -- их вклад в Победу! Не  щадя  себя,
они ведут и ведут следствия, они вскрывают новые и новые заговоры.
   До сих пор только несчастные изнуренные лагерники, вырывая друг  у  друга
пайку из зубов, боролись за жизнь. Теперь в эту борьбу бессовестно  вступили
и полновластные оперчекисты. "Подохни ты сегодня, а я завтра!" Погибни лучше
ты и отсрочь мою гибель, грязное животное.
   Вот [оформляют] в Усть-Выми "повстанческую группу": восемнадцать человек!
хотели, конечно, обезоружить ВОхру, у не„ добыть  оружие  (полдюжины  старых
винтовок)! -- а дальше?  Дальше  трудно  себе  представить  размах  замысла:
хотели поднять весь  Север!  идти  на  Воркуту!  на  Москву!  соединиться  с
Маннергеймом! И летят, летят  телеграммы  и  докладные:  обезврежен  крупный
заговор! в лагере неспокойно! нужно еще усилить оперативную прослойку!
   И что это? В каждом лагере открываются заговоры!  заговоры!  заговоры!  И
вс„ крупней! И вс„ замашистей! Эти коварные доходяги! --  они  притворялись,
что их уже ветром шатает, -- но своими исхудалыми пеллагрическими руками они
тайно тянулись к  пулем„там!  О,  спасибо  тебе,  оперчекистская  часть!  О,
спаситель Родины -- III Отдел!
   И сидит в таком III  Отделе  банда  (Джидинские  лагеря  Бурят-Монголии):
начальник оперчекотдела Соколов, следователь  Мироненко,  оперуполномоченные
Калашников, Сосиков, Осинцев -- а мы-то  отстали!  у  всех  заговоры,  а  мы
отста„м! У нас,  конечно,  есть  крупный  заговор,  но  какой?  Ну  конечно,
"разоружить охрану", ну наверно -- "уйти заграницу", ведь граница близко,  а
Гитлер далеко. С кого же начать?
   И как сытая свора  собак  рвет  больного  худого  линючего  кролика,  так
набрасывается эта голубая свора на несчастного Бабича,  когда-то  полярника,
когда-то героя, а теперь доходягу, покрытого язвами. Это он при загаре войны
чуть не передал ледокол "Садко" немцам -- так уж все  нити  заговора  в  его
руках конечно! Это он своим  умирающим  цинготным  телом  должен  спасти  их
откормленные.
   "Если ты -- плохой  советский  гражданин,  мы  вс„  равно  заставим  тебя
выполнить нашу волю, будешь в ноги кланяться!" "Не помнишь? --  [Напомним!]"
"Не пишется? -- [Поможем!]" Обдумывать? -- в карцер и на трехсотку!
   А другой оперативник так: "Очень жаль. Вы, конечно,  потом  пойм„те,  что
разумно было выполнить наши требования. Но пойм„те слишком поздно, когда вас
[как карандаш] можно  будет  сломать  между  пальцев".  (Откуда  у  них  эта
образность? Придумывают сами или в учебнике оперчекистского дела есть  такой
набор, какой-то поэт неизвестный им сочинил?)
   А вот допрос у Мироненко. Едва только Бабича вводят -- запах вкусной  еды
прохватывает его. И Мироненко сажает его поближе к дымящемуся мясному  борщу
и котлетам. И, будто не видя этого борща и котлет, и даже не видя, что Бабич
видит, начинает ласково  приводить  десятки  доводов,  облегчающих  совесть,
оправдывающих, почему можно  и  надо  дать  ложные  показания.  Он  дружески
напоминает:
   -- Когда вас первый раз арестовали, с воли, и вы пытались  доказать  свою
правоту -- ведь не удалось? Ведь не удалось же! Потому что судьба ваша  была
предрешена еще до ареста. Так и сейчас. Так и сейчас.  Ну-ну,  съеште  обед.
Съеште, пока не остыл... Если не будете глупы -- мы будем  жить  дружно.  Вы
всегда будете сыты и обеспечены... А иначе...
   И дрогнул Бабич! Голод жизни  оказался  сильней  жажды  правды.  И  начал
писать вс„ под диктовку. И оклеветал двадцать четыре человека, из которых  и
знал-то  только  четверых!  Вс„  время  следствия   его   кормили,   но   не
докармливали, чтобы при первом сопротивлении опять нажать на голод.
   Читая его предсмертную запись о жизни -- вздрагиваешь: с какого высока  и
до какого низка может упасть мужественный человек! Можем все мы упасть...
   И 24 человека, не знавшие ни о ч„м,  были  взяты  на  расстрелы  и  новые
сроки.  А  Бабич  был  послан  до  суда  ассенизатором   в   совхоз,   потом
свидетельствовал  на  суде,  потом  получил  новую  [десятку]  с  погашением
прежней, но, не докончив второго срока, в лагере умер.
   А банда из Джидинского III Отдела... Ну, да кто-нибудь  доследует  же  об
этой банде?! Кто-нибудь! Современники! Потомки!..
   А -- ты?.. Ты думал, что в лагере можно, наконец, отвести душу? Что здесь
можно хоть вслух пожаловаться: вот срок большой дали! вот кормят плохо!  вот
работаю много! Или, думал ты, можно здесь [повторить],  за  что  ты  получил
срок? Если ты хоть что-нибудь из этого вслух сказал -- ты погиб! ты  обреч„н
на новую десятку. (Правда, с  начала  второй  лагерной  десятки  ход  первой
прекращается, так что отсидеть тебе  выпадет  не  двадцать,  а  каких-нибудь
тринадцать, пятнадцать... Дольше, чем ты сумеешь выжить.)
   Но ты уверен, что ты молчал  как  рыба?  И  вот  тебя  вс„  равно  взяли?
Опять-таки верно! -- тебя не могли не взять, как бы ты  себя  ни  в„л.  Ведь
берут не [за что], а берут [потому что]. Это тот  же  принцип,  по  которому
стригут и [волю]. Когда банда из III Отдела готовится к охоте, она  выбирает
по списку самых заметных в лагере людей.  И  этот  список  потом  продиктует
Бабичу...
   В лагере ведь еще трудней упрятаться, здесь все на виду.  И  одно  только
есть у человека спасение: быть нол„м! Полным нол„м. С самого начала нол„м.
   А уж потом пришить тебе обвинение  совсем  не  трудно.  Когда  "заговоры"
кончились (стали немцы отступать), -- с 1943 года  пошло  множество  дел  по
"агитации"  (кумовьям-то  на  фронт  вс„  равно   еще   не   хотелось!).   В
Буреполомском лагере, например, сложился такой набор:
   --  враждебная  деятельность  против   политики   ВКП(б)   и   Советского
правительства (а какая враждебная -- пойди пойми!);
   -- высказывал пораженческие измышления;
   --  в  клеветнической  форме  высказывался   о   материальном   положении
трудящихся Советского Союза (правду скажешь -- вот и клевета);
   -- выражал пожелание (!) восстановления капиталического строя;
   -- выражал обиду на Советское правительство (это особенно нагло! еще тебе
ли, сволочь, обижаться? десятку получил и молчал бы!);
   70-летнего бывшего царского дипломата обвинили в такой агитации:
   -- что в СССР плохо жив„т рабочий класс;
   -- что Горький -- плохой писатель (!!).
   Сказать, что это уж хватили через край -- никак  нельзя,  за  Горького  и
всегда срок давали, так он себя поставил. А вот Скворцов в ЛохчемЛаге  (близ
Усть-Выми) отхватил 15 лет, и среди обвинений было:
   -- противопоставлял пролетарского поэта Маяковского [некоему] буржуазному
поэту.
   Так было в обвинительном заключении, для осуждения этого довольно.  А  по
протоколам допросов можно установить и [некоего]. Оказывается -- Пушкин! Вот
за Пушкина срок получить -- это, правда, редкость!
   Так после всего Мартинсон, действительно сказавший в жестяном  цеху,  что
"СССР -- одна большая [зона]", должен Богу молиться, что десяткой отделался.
   Или отказчики, получившие десятку вместо расстрела. *(1)
   Но не самими цифрами лет,  не  пустой  фантастической  длительностью  лет
страшны были эти вторые сроки --  а  как  получить  этот  второй  срок?  как
проползти за ним по железной трубе со льдом и снегом?
   Казалось бы -- что' уж там лагернику  арест?  Арестованному  когда-то  из
домашней теплой постели -- что' бы ему арест из неуютного  барака  с  голыми
нарами? А еще сколько! В бараке печка топится, в бараке полную  пайку  дают,
-- но вот пришел надзиратель, дернул за ногу ночью: "Собирайся!" Ах, как  не
хочется!.. Люди-люди, я вас любил ..
   Лагерная следственная тюрьма. Какая ж она будет  тюрьма  и  в  ч„м  будет
способствовать признанию, если она не хуже своего  лагеря?  Все  эти  тюрьмы
обязательно холодны. Если недостаточно холодны -- держат в камерах  в  одном
белье.  В  знаменитой  воркутской  [тридцатке]  (перенято   арестантами   от
чекистов, они называли е„ так по е„ телефону  "30")  --  дощатом  бараке  за
Полярным Кругом, при сорока градусах мороза топили угольной пылью --  банная
шайка на сутки, не потому конечно, что  на  Воркуте  не  хватало  угля.  Еще
издевались -- не давали спичек, а на растопку -- одну щепочку как  карандаш.
(Кстати, пойманных беглецов держали в этой Тридцатке СОВСЕМ ГОЛЫМИ; через  2
недели, кто выжил, -- давали летнее обмундирование, но не телогрейку.  И  ни
матрасов, ни одеял. Читатель! Для пробы -- переспите так одну ночь! В бараке
было примерно плюс пять.)
   Так  сидят  заключ„нные  несколько  месяцев  следствия!  Они  уже  раньше
измотаны многолетним голодом,  рабским  трудом.  Теперь  их  довести  легче.
Кормят их? -- как положит III Отдел: где 350, где 300, а в Тридцатке --  200
граммов хлеба, липкого как глина,  немногим  крупнее  кусок,  чем  спичечная
коробка, и в день один раз жидкая баланда.
   Но не сразу ты  согреешься,  если  и  вс„  подписал,  признался,  сдался,
согласился еще  десять  лет  провести  на  милом  Архипелаге.  Из  Тридцатки
переводят  до  суда  в  воркутинскую  "следственную   палатку",   не   менее
знаменитую. Это -- самая обыкновенная палатка, да еще рваная. Пол у  не„  не
настлан, пол -- земля полярная. Внутри 7 X 12 метров и посредине -- железная
бочка вместо печки. Есть жердевые нары в один слой, около печки нары  всегда
заняты блатарями. Политические плебеи -- по  краям  и  на  земле.  Лежишь  и
видишь над собою зв„зды. Так взмолишься: о, скорей бы меня  осудили!  скорей
бы приговорили! Суда этого ждешь как избавления. (Скажут: не  может  человек
так жить за Полярным Кругом, если не кормят его шоколадом  и  не  одевают  в
меха. А у нас -- может! Наш советский человек,  наш  туземец  Архипелага  --
может! Арнольд Раппопорт просидел так много [месяцев] --  все  не  ехала  из
Нарьян-Мара выездная сессия ОблСуда.)
   А вот на выбор еще одна следственная тюрьма -- штрафной лагпункт Оротукан
на  Колыме,  это  506-й  километр  от  Магадана.  Зима  с  1937   на   38-й.
Деревянно-парусиновый поселок, то есть палатки с дырами, но вс„ ж обложенные
т„сом. Приехавший новый этап, пачка новых обреченных на  следствие,  еще  до
входа в дверь видит: каждая палатка в городке с тр„х сторон, кроме  дверной,
ОБСТАВЛЕНА ШТАБЕЛЯМИ ОКОЧЕНЕВШИХ ТРУПОВ! (Это -- не для  устрашения.  Просто
выхода нет: люди мрут, а снег двухметровый, да под ним вечная  мерзлота.)  А
дальше измор ожидания. В палатках надо ждать, пока переведут  в  бревенчатую
тюрьму для следствия. Но захват слишком велик  --  со  всей  Колымы  согнали
слишком  много  кроликов,  следователи   не   справляются,   и   большинству
привез„нных предстоит умереть,  так  и  не  дождавшись  первого  допроса.  В
палатках -- скученность, не вытянуться. Лежат на  нарах  и  на  полу,  лежат
многими неделями. (Это разве скученность? -- ответит Серпантинка. --  У  нас
ожидают расстрела, правда, всего по несколько дней, но  эти  дни  [стоят]  в
сарае, так сплочены, что когда их [поят] -- то есть поверх голов бросают  из
дверей кусочки льда, так нельзя вытянуть рук, поймать кусочек, ловят ртами.)
Бань нет, прогулок тоже. Зуд по  телу.  Все  с  остервенением  чешутся,  все
[ищут] в ватных брюках,  телогрейках,  рубахах,  кальсонах  --  но  ищут  не
раздеваясь, холодно.  Крупные  белые  полнотелые  вши  напоминают  упитанных
поросят-сосунков. Когда их давишь -- брызги долетают до  лица,  ногти  --  в
сукровице.
   Перед обедом дежурный  надзиратель  кричит  в  дверях:  "Мертвяки  есть?"
"Есть". -- Кто хочет пайку заработать -- тащи! Их выносят  и  кладут  поверх
штабеля трупов. И никто НЕ СПРАШИВАЕТ ФАМИЛИЙ УМЕРШИХ! -- пайки выдаются  по
сч„ту. А пайка -- трехсотка.  И  одна  миска  баланды  в  день.  Еще  выдают
горбушу, забракованную санитарным надзором.  Она  очень  солона.  После  не„
хочется пить, но кипятка не бывает никогда, вообще никогда.  Стоят  бочки  с
ледяною водой. Надо выпить много  кружек,  чтоб  утолить  жажду.  Г.  С.  М.