м городом сам не знаешь: то  ли  б  еще  помучиться,  да  скорей
доехать, то ль отпустили б размяться маленько, на пересылку.
   Но вот завозился конвой, забегал. Выходят в шинелях,  стучат  прикладами.
Значит, выгружают весь вагон.
   Сперва конвой станет кру'гом  у  вагонных  ступенек,  и  едва  ты  с  них
скатишься, свалишься, сорвешься, -- конвоиры дружно  и  оглушительно  кричат
тебе со всех  сторон  (так  учены):  "Садись!  Садись!  Садись!"  Это  очень
действует, когда в несколько глоток и не дают тебе  поднять  глаз.  Как  под
разрывами снарядов, ты невольно корчишься, спешишь (а куда  тебе  спешить?),
жмешься к земле и садишься, догнав тех, кто слез раньше.
   "Садись!" -- очень ясная команда, но если ты арестант начинающий,  ты  е„
еще не понимаешь. В Иванове на запасных путях я по команде этой с  чемоданом
в обнимку (если чемодан не в лагере, а на воле, у него всегда рв„тся ручка и
всегда в крутую минуту) перебежал, поставил его на землю долгой стороной  и,
не углядев, как сидели передние, сел на чемодан -- не мог же я в  офицерской
шинели, еще не такой уж грязной, еще с необрезанными полами, сесть прямо  на
шпалы, на темный промазученный песок! Начальник  конвоя  --  румяная  ряжка,
добротное русское лицо, разбежался -- я не успел понять, что' он? к чему? --
и хотел, видно, святым сапогом в окаянную спину, но что-то  удержало  --  не
пожалел своего наблещенного носка, стукнул  в  чемодан  и  проломил  крышку.
"Са-ди-сь!" -- пояснил он. И только  тут  меня  озарило,  что  как  башня  я
возвышаюсь среди окружающих зэков -- и еще не  успев  спросить:  "А  как  же
сидеть?", я уже понял, как, и берегомой своей шинелью сел как все люди,  как
сидят собаки у ворот, кошки у дверей.
   (Этот чемодан у меня сохранился, я и  теперь,  когда  попадется,  провожу
пальцами по его рваной дыре. Она ведь не может зажить, как заживает на теле,
на сердце. Вещи памятливее нас.)
   И эта посадка -- она тоже продумана. Если сидишь на земле задом, так  что
колени твои возвышаются перед тобой, то центр тяжести  --  сзади,  подняться
трудно, а вскочить невозможно. И еще сажают нас  потеснее  прижавшись,  чтоб
друг другу мы больше мешали. Захоти мы все сразу  броситься  на  конвой,  --
пока зашевелимся, нас перестреляют прежде.
   Сажают ждать воронка' (он возит партиями, всех ведь не уберет) или пешего
отгона. Сажать стараются в скрытом месте, чтоб  меньше  видели  вольные,  но
иногда посадят  неловко  прямо  на  перроне  или  на  открытой  площадке  (в
Куйбышеве так). Вот здесь -- испытание для вольных: мы-то разглядываем их  с
полным правом,  во  все  честные  глаза,  а  им  на  нас  как  поглядеть?  С
ненавистью? -- совесть не позволяет (ведь только Ермиловы  верят,  что  люди
сидят "за дело"). С сочувствием? с жалостью? -- а ну-ка фамилию  запишут?  И
срок оформят, это  просто.  И  гордые  свободные  наши  граждане  ("читайте,
завидуйте, я гражданин") опускают свои виновные головы и стараются вовсе нас
не видеть, как  будто  место  пустое.  Смелее  других  старухи:  их  уже  не
испортишь, они и в Бога веруют,  --  и  отломив  ломоть  хлеба  от  скудного
кирпичика, они бросают нам. Да еще не  боятся  бывшие  лагерники,  бытовики,
конечно. Лагерники знают: "Кто не был -- тот побудет,  кто  был  --  тот  не
забудет", и, смотришь, кинут пачку папирос,  чтоб  и  им  так  кинули  в  их
следующий срок. Старушечий хлеб от слабой руки не долетит, упадет  на  земь,
пачка крутнет по воздуху под самую нашу гущу,  а  конвой  тут  же  заклацает
затворами -- на старуху, на доброту, на хлеб: "Эй, проходи, бабка!"
   И хлеб святой, преломленный, остается лежать в пыли, пока нас не угонят.
   Вообще, эти минуты -- сидеть на земле  на  станции  --  из  наших  лучших
минут. Помню, в Омске нас  посадили  так  на  шпалах,  между  двумя  долгими
товарными составами. В этот прогон никто не заходил (наверно, выслали в  оба
конца  по  солдату:  "Нельзя  туда!"  А  наш  человек  и  на  воле  воспитан
подчиняться человеку в шинели). Смеркалось. Был август. Станционная масляная
галька еще не успела остыть от дневного солнца и грела нас в сиденьи. Вокзал
был не виден нам,  но  где-то  очень  близко  за  поездами.  Оттуда  гремела
радиола, вес„лые пластинки, и слитно гудела толпа. И почему-то  не  казалось
унизительно сидеть сплоченной грязной кучкой на земле в каком-то закутке; не
издевательски было слушать танцы чужой молодежи, которых нам уже никогда  не
танцевать; представлять, что кто-то кого-то  на  перроне  сейчас  встречает,
провожает и может быть  даже  с  цветами.  Это  было  двадцать  минут  почти
свободы: густел вечер, зажигались первые зв„зды, красные и зеленые  огни  на
путях, звучала музыка. Продолжается жизнь без нас -- и даже уже не обидно.
   Полюби такие минуты -- и легче станет  тюрьма.  А  то  ведь  разорв„т  от
злости.
   Если до воронка' перегонять зэков опасно, рядом -- дороги и люди,  --  то
вот еще хорошая команда из конвойного устава: "Взяц-ца под руки!"  Ничего  в
ней нет унизительного -- взяться под руку! Старикам и мальчишкам, девушкам и
старухам, здоровым и калекам. Если одна твоя рука занята вещами --  под  эту
руку тебя возьмут, а ты берись другою. Теперь вы сжались вдвое плотнее,  чем
в обычном строю, вы сразу отяжелели, вы все  стали  хромы,  на  перевесе  от
вещей, от неловкости с  ними,  вас  всех  качает  неверно.  Грязные,  серые,
нелепые существа, вы идете как слепцы, с кажущейся нежностью друг  ко  другу
-- каррикатура на человечество!
   А воронка', может быть, и вовсе нет.  А  начальник  конвоя,  может  быть,
трус, он боится, что не довед„т -- и вот так, отяжел„нные, болтаясь на ходу,
стукаясь о вещи -- вы поплететесь и по городу, до самой тюрьмы.
   Есть и еще команда -- каррикатура уже на гусей: "Взяться за  пятки!"  Это
значит, у кого руки свободны --  каждой  рукой  взять  себя  за  ногу  около
щиколотки. И теперь --  "шагом  марш!"  (Ну-ка,  читатель,  отложите  книгу,
пройдите по комнате!.. И как? Скорость какая? Что видели вокруг себя? А  как
насчет побега?) Со стороны представляете  три-четыре  десятка  таких  гусей?
(Киев, 1940 г.)
   На улице не обязательно август, может быть -- декабрь 1946  года,  а  вас
гонят без воронка при сорока градусах мороза на  Петропавловскую  пересылку.
Как легко догадаться, в последние часы перед  городом  конвой  столыпина  не
трудился водить вас на оправку, чтоб не мараться. Ослабевшие  от  следствия,
схваченные морозом, вы теперь почти не можете удержаться, особенно  женщины.
Ну так что ж! Это лошади надо остановиться и распереться,  это  собаке  надо
отойти и поднять ногу у заборчика. А вы, люди, можете и на  ходу,  кого  нам
стесняться в  своем  отечестве?  На  пересылке  просохнет...  Вера  Корнеева
нагнулась поправить ботинок, отстала на шаг -- конвоир тотчас  притравил  е„
овчаркой, и овчарка через  всю  зимнюю  одежду  укусила  е„  в  ягодицу.  Не
отставай! А узбек упал -- и его бьют прикладами и сапогами.
   Не беда, это не будет сфотографировано для "Дейли Экспресс". И начальника
конвоя до его глубокой старости никто никогда не будет судить.



   И [воронки] тоже пришли из истории. Тюремная карета, описанная  Бальзаком
-- чем не воронок? Только медленней тащится и не набивают так густо.
   Правда, в 20-е годы еще гоняли арестантов пешими  колоннами  по  городам,
даже  по   Ленинграду,   на   перекрестках   они   останавливали   движение.
("Доворовались?" -- корили их с тротуаров. Еще  ж  никто  не  знал  великого
замысла канализации...)
   Но, живой к техническим веяниям, Архипелаг не опоздал  перенять  [черного
ворона], а ласковей -- [воронка]. На еще булыжные мостовые наших улиц первые
воронки вышли с первыми же грузовиками. Они были плохо подрессорены,  в  них
сильно трясло -- но и арестанты становились не  хрустальные.  Зато  укупорка
уже тогда, в 1927 году, была  хороша:  ни  единой  щелки,  ни  электрической
лампочки внутри, уже нельзя  было  ни  дохнуть,  ни  глянуть.  И  уже  тогда
набивали коробки воронков стоя до отказу. Это не так,  чтобы  было  нарочито
задумано, а -- кол„с не хватало.
   Много лет они были серые стальные, откровенно тюремные. Но после войны  в
столицах спохватились -- стали красить их снаружи в радостные тона и  писать
сверху "Хлеб" (арестанты и были  хлебом  строительств),  "Мясо"  (верней  бы
написать -- "кости"), а то и "Пейте советское шампанское!"
   Внутри воронок может быть просто бронированным кузовом -- пустым загоном.
Может иметь скамейки вкруговую вдоль стен. Это --  вовсе  не  удобство,  это
хуже: втолкают столько же людей, сколько помещается стоймя, но уже  друг  на
друга как багаж, как тюк на тюк. Могут воронки иметь в задке [бокс] -- узкий
стальной шкаф на одного. И могут целиком быть [боксированы]:  по  правому  и
левому борту одиночные шкафики, они запираются как  камеры,  а  коридор  для
вертухая.
   Такого сложного  пчелиного  устройства  и  вообразить  нельзя,  глядя  на
хохочущую девицу с бокалом: "Пейте советское шампанское!"
   В воронок вас загоняют вс„ с теми же окриками конвоиров  со  всех  сторон
"Давай! Давай! Быстрей!" -- чтоб вам некогда было  оглянуться  и  сообразить
побег, вас загоняют совом да пихом, чтобы  вы  с  мешком  застряли  в  узкой
дверце,  чтоб  стукнулись  головой  о  притолоку.  Защелкивается  с  усилием
стальная задняя дверь -- и поехали!
   Конечно, в воронке редко возят часами, а то --  двадцать-тридцать  минут.
Но и швыряет же, но и костоломка, но и бока же намн„т вам за эти полчаса, но
голова ж пригнута, если вы рослый -- вспомнишь, пожалуй, уютный столыпин.
   А еще воронок -- это новая перетасовка, новые встречи, из  которых  самые
яркие, конечно, -- с блатными. Может быть, вам не пришлось  быть  с  ними  в
одном купе, может быть и на пересылке вас не сведут в  одну  камеру,  --  но
здесь вы отданы им.
   Иногда так тесно, что даже и  уркам  несручно  бывает  [курочить].  *(15)
Ноги, руки ваши между тел соседей и мешков зажаты как в колодках. Только  на
ухабах, когда всех перетряхивает, отбивая печенки, меняет  вам  и  положение
рук-ног.
   Иногда -- попросторнее, урки за полчаса управляются проверить  содержимое
всех мешков, отобрать себе [бациллы] и лучшее из [барахла]. От драки с  ними
скорее всего вас удержат трусливые и  благоразумные  соображения  (и  вы  по
крупицам уже начинаете  терять  свою  бессмертную  душу,  вс„  полагая,  что
главные враги и главные дела где-то еще впереди, и надо для них поберечься).
А может быть вы размахнетесь разок  --  и  вам  между  ребрами  всадят  нож.
(Следствия не будет, а если будет -- блатным оно  ничем  не  грозит:  только
[притормозятся] на пересылке, не поедут в дальний лагерь. Согласитесь, что в
схватке социально-близкого с социально-чуждым не может государство стать  за
последнего.)
   Отставной полковник Лунин, осоавиахимовский чин, расказывал  в  бутырской
камере в 1946 году, как при н„м в московском воронке, в день восьмого марта,
за время переезда от городского суда до Таганки, урки в очередь изнасиловали
девушку-невесту (при молчаливом бездействии всех остальных в  воронке).  Эта
девушка утром того же дня,  одевшись  поприятнее,  пришла  на  суд  еще  как
вольная (е„  судили  за  самовольный  уход  с  работы  --  да  и  то  гнусно
подстроенный е„ начальником, в месть за отказ с ним  жить.)  За  полчаса  до
воронка девушку осудили на пять лет по Указу, втолкнули в этот воронок и вот
теперь  среди  бела  дня,  где-то  на  Садовом  кольце   ("Пейте   советское
шампанское!") обратили в лагерную проститутку. И сказать ли, что это учинили
блатные? А не тюремщики? А не тот е„ начальник?
   Блатная нежность! -- изнасилованную девушку они тут же и ограбили:  сняли
с  не„  парадные  туфли,  которыми  она  думала  судей  поразить,  кофточку,
перетолкнули конвою, те остановились, сходили водки купили,  сюда  передали,
блатные еще и выпили за счет девочки.
   Когда приехали в Таганскую  тюрьму,  девушка  надрывалась  и  жаловалась.
Офицер выслушал, зевнул и сказал:
   -- Государство не может предоставлять вам каждому отдельный транспорт.  У
нас таких возможностей нет.
   Да,  воронки  --  "узкое  место"  Архипелага.  Если  в   столыпиных   нет
возможности  отделить  политических  от  уголовных,  то   в   воронках   нет
возможности отделить мужчин от женщин. Как же уркам между двумя тюрьмами  не
пожить "полной жизнью"?
   Ну, а если б не урки -- то спасибо воронкам за  эти  короткие  встречи  с
женщинами! Где же в тюремной жизни их увидеть,  услышать  и  прикоснуться  к
ним, как не здесь?
   Как-то раз, в 1950 году, везли нас из Бутырок на вокзал  очень  просторно
-- человек четырнадцать в воронке со скамьями. Все сели, и  вдруг  последнюю
втолкнули к нам женщину, одну.  Она  села  у  самой  задней  дверцы,  сперва
боязливо -- с четырнадцатью  мужчинами  в  темном  ящике,  ведь  тут  защиты
никакой. Но с нескольких слов стало ясно,  что  все  здесь  свои,  Пятьдесят
Восьмая.
   Она назвалась: Репина, жена  полковника,  села  вслед  за  ним.  И  вдруг
молчаливый военный такой молодой, худенький, что быть  бы  ему  лейтенантом,
спросил: "Скажите, а вы не сидели с Антониной И..?" "Как? А вы  --  ей  муж?
Олег?" -- "Да" -- "Подполковник И.?.. Из Академии Фрунзе??" -- "Да!"
   Что это было за "да!" -- оно выходило из перехваченного горла,  и  страха
УЗНАТЬ в н„м было больше, чем радости. Он пересел к  ней  рядом.  Через  две
маленьких решетки в двух задних  дверях  проходили  расплывчатые  сумеречные
пятна летнего дня и на ходу воронка пробегали, пробегали по лицу  женщины  и
подполковника. "Я сидела с ней под следствием четыре месяца в одной камере".
-- "Где она сейчас?" -- "Вс„ это время она жила только вами! Все  е„  страхи
были не за себя, а за вас. Сперва -- чтоб вас не арестовали. Потом  --  чтоб
осудили вас помягче." -- "Но что с ней сейчас?" -- "Она винила себя в  вашем
аресте. Ей так было тяжело!" -- "Где она сейчас?!" -- "Только не  пугайтесь.
-- Репина уже  положила  руки  ему  на  грудь  как  родному.  --  Она  этого
напряжения не выдержала. Е„ взяли от нас. У не„ немножко... смешалось...  Вы
понимаете?.."
   И крохотная эта бурька, охваченная стальными листами, проезжает там мирно
в шестирядном движении машин, останавливаясь  перед  светофорами,  показывая
повороты.
   С этим Олегом И. я только-только что познакомился в Бутырках и  вот  как.
Согнали нас в вокзальный бокс и приносили из камеры хранения вещи. Подозвали
к двери разом его и меня. За раскрытою дверью в коридоре  надзирательница  в
сером халате, разворашивая содержимое его чемодана, вытряхнула оттуда на пол
золотой погон подполковника, уцелевший невесть как один, и сама не  заметила
его, наступила ногой на его большие зв„зды.
   Она попирала его ботинками как для кинокадра.
   Я показал ему: "Обратите внимание, товарищ подполковник!"
   И. потемнел. У него ведь еще было понятие -- беспорочная служба.
   И вот теперь -- о жене.
   Это вс„ ему надо было вместить в какой-нибудь час.


   1. Это к удовлетворению тех,  кто  удивляется  и  упрекает,  [[почему  не
боролись]]?

   2. В Москве же, по законам страны чудес, Тимофеева-Рессовского вынесли на
руках [[офицеры]] и повезли в легковом автомобиле: он ехал двигать науку!

   3. П. Ф. Якубович ("В мире отверженных", М., 1964, т.  1)  пишет  о  90-х
годах прошлого века, что в то  страшное  время  в  сибирских  этапах  давали
кормовых 10 копеек в сутки на человека при цене на ковригу пшеничного  хлеба
-- килограмма три? -- пять копеек, на кринку молока --  литра  два?  --  три
копейки. "Арестанты благоденствуют", -- пишет он. А вот в Иркутской губернии
цены выше, фунт мяса стоит 10 копеек и "арестанты  просто  бедствуют".  Фунт
мяса в день на человека -- это не полселедки?..

   4. Это, кажется, названо "культ личности Сталина"?

   5. За то вс„, правда, шпанка (уголовная масса) называла  профессиональных
революционеров "паршивыми дворянишками". (П. Ф. Якубович.)

   6. Немногие случаи рассказывали  мне,  когда  трое  спаянных  (молодых  и
здоровых) человека устаивали против блатарей -- но не общую  спараведливость
защищая, не всех, грабимых рядом, а только себя, вооруженный нейтралитет.

   7. В. И. Иванов (ныне из Ухты) девять раз получал 162-ю (воровство), пять
раз 82-ю (побег), всего 37 лет заключения -- и "отбыл" их за пять-шесть лет.

   8. [[Фраер]] -- это [[не вор]], то есть не "Человек" (с  большой  буквы).
Ну, попросту: фраера -- это остальное, не воровское человечество.

   9. "Флаги на башнях".

   10. [[Бобры]] -- богатые зэки с [[барахлом и бацилами]], т. е. с жирами.

   11. Так попадают плевелы в жатву славы. Но -- плевелы  ли?  Ведь  нет  же
лагерей пушкинских, гоголевских, толстовских -- а горьковские есть, да какое
гнездо! А еще отдельно каторжный прииск "имени Максима Горького" (40  км  от
Эльгена)! Да, Алексей Максимыч,.. "вашим, товарищ, сердцем и именем..." Если
враг не сдается... Скажешь лихое словечко, глядь --  а  ты  ведь  уже  не  в
литературе...

   12. Ему предстоит еще лагерная  судимость,  25  лет,  и  из  Озерлага  он
освободится только в 1957 году.

   13. Гауптвахты.

   14. "История моего современника", М., 1955, т.VII, стр. 166

   15. Грабить.


   Глава 2. Порты Архипелага

   Разверните на большом столе  просторную  карту  нашей  Родины.  Поставьте
жирные черные точки на  всех  областных  городах,  на  всех  железнодорожных
пунктах, где кончаются рельсы и начинается река,  или  поворачивает  река  и
начинается пешая тропа. Что это? вся карта усижена заразными мухами? Вот это
и получилась у вас величественная карта портов Архипелага.
   Это, правда, не те феерические порты, куда увлекал  нас  Александр  Грин,
где пьют ром в тавернах и ухаживают за красотками. И еще не будет  здесь  --
теплого голубого моря (воды для купанья здесь -- литр на  человека,  а  чтоб
удобней мыться -- четыре литра на четверых в один таз, и сразу мойтесь!)  Но
всей прочей портовой  романтики  --  грязи,  насекомых,  ругани,  баламутья,
многоязычья и драк -- тут с лихвой.
   Редкий зэк не побывал на трех-пяти пересылках, многие припомнят с десяток
их, а [сыны] ГУЛага начтут без труда и полусотню. Только перепутываются  они
в памяти всем своим схожим: неграмотным конвоем;  непут„вым  выкликанием  по
[делам]; долгим ожиданием на припеке или под осеннею морозгою;  еще  дольшим
[шмоном]  с  раздеванием;  нечистоплотной  стрижкой;  холодными   скользкими
банями; зловонными уборными; затхлыми коридорами; всегда  тесными,  душными,
почти всегда темными и сырыми камерами; теплотой человеческого мяса  с  двух
сторон от тебя  на  полу  или  на  нарах;  почти  жидким  хлебом;  баландой,
сваренной как бы из силоса.
   А у кого память четкая и отливает воспоминания одно от другого особо,  --
тому теперь и по  стране  ездить  не  надо,  вся  география  хорошо  у  него
уложилась по  пересылкам.  Новосибирск?  Знаю,  был.  Крепкие  такие  барки,
рубленые из толстых бревен. Иркутск? Это где окна  несколько  раз  кирпичами
закладывали, видать какие при царе были, и каждую кладку отдельно,  и  какие
продушины остались. Вологда? Да, старинное здание с  башнями.  Уборные  одна
над другой, а деревянные перекрытия гнилые, и  с  верхних  так  и  течет  на
нижних. Усмань? А как же. Вшивая  вонючая  тюряга,  постройка  старинная  со
сводами. И ведь е„ набивают,  что  когда  на  этап  начнут  выводить  --  не
поверишь, где они тут все помещались, хвост на полгорода.
   Такого знатока вы не обидьте, не скажите ему, что знаете, мол, город  без
пересыльной тюрьмы. Он вам точно докажет, что городов  таких  нет,  и  будет
прав. Сальск? Так там в КПЗ пересыльных держат, вместе со следственными. И в
каждом райцентре -- так, чем же не пересылка? В Соль-Илецке? Есть пересылка!
В Рыбинске? А тюрьма N 2, бывший  монастырь?  Ох,  покойная,  дворы  мощеные
пустые, старые плиты во мху, в бане бадейки деревянные чистенькие.  В  Чите?
Тюрьма N 1. В Наушках? Т