бранник. А что решено о сталинском  истязателе
Васюре? На месте, на месте, когти не подстригались.
   Стой и процветай судебное сословие! Мы  --  для  тебя!  Не  ты  для  нас!
Юстиция да будет Тебе ворсистым ковриком. Лишь было б тебе хорошо!
   Такая проверенная устойчивость правосудия очень облегчает жизнь  милиции:
она да„т  возможность  без  оглядки  применять  при„м  [Прицеп]  или  "Мешок
преступлений". Дело в  том,  что  по  нерадивости,  по  нерасторопности,  по
недодумию местной милиции -- одно, другое и  третье  уголовное  преступление
оста„тся нераскрытым. Но для отч„тности они непременно должны быть  раскрыты
(то есть, "закрыты")! Так ждут удобного случая.  Вот  попадается  в  участок
кто-нибудь податливый, забитый, дураковатый -- и на  него  нахомучивают  все
эти нераскрытые дела -- это [он] их совершил за год,  неуловимый  разбойник!
Кулачным  бить„м  и  вымариванием  его  заставляют  во  всех   преступлениях
[признаться], подписать, получить большой срок по сумме  преступлений  --  и
очистить район от пятна.
   Общественная жизнь очень оздоровляется благодаря тому,  что  не  оста„тся
ненаказанного порока. И милицейских следователей премируют.
   А еще более оздоровилось общество и еще более  укрепилось  правосудие  от
того года, когда кликнуто было хватать, судить и выселять  [тунеядцев].  Это
указ тоже в какой-то степени заменил ушедшую гибкую 58-10 -- обвинение  тоже
оказалось вкрадчивое, невещественное -- и неотразимое. (Сумели же  применить
его к поэту И. Бродскому!)
   Это слово -- тунеядец -- было ловко извращено при первом же прикосновении
к нему.  Именно  тунеядцы  --  бездельники  с  высокой  зарплатой,  сели  за
судейские или административные столы, и потекли приговоры нищим работягам  и
умельникам, колотящимся после рабочего дня подработать еще что-нибудь. Да  с
какой злостью -- извечною злостью пресыщенных против голодных! -- накинулись
на этих "тунеядцев"!  Два  бессовестных  аджубеевских  журналиста  *(11)  не
постыдились заявить:  тунеядцев  недостаточно  далеко  от  Москвы  высылают!
разрешают  им  получать  посылки  и  денежные  переводы  от   родственников!
недостаточно строго их содержат! "не заставляют их работать от зари до зари"
-- буквально так  и  пишут:  [от  зари  до  зари]!  Да  на  заре  какого  же
коммунизма, да по какой же конституции нужна такая барщина?!
   Мы перечислили несколько  важных  [потоков],  благодаря  которым  (и  при
никогда не скудеющем каз„нном воровстве) постоянно пополняется Архипелаг.
   Да не совсем же впустую ходят по улицам и сидят в своих штабах  и  дробят
зубы  задержанным  --  "народные  дружинники",  эти   назначенные   милицией
ушкуйники или штурмовики, не упомянутые в  конституции  и  не  ответственные
перед законом.
   Пополнения на Архипелаг идут. И хотя общество давно бесклассовое, и  хотя
полнеба в зареве коммунизма, но мы  как-то  привыкли,  что  преступления  не
кончаются, не уменьшаются, да что-то и обещать нам перестали.  В  30-е  годы
верно обещали: вот-вот, еще несколько лет! А теперь и не обещают.

   [Закон] наш могуч,  выворотлив,  непохож  на  вс„,  называемое  на  Земле
"законом".
   Придумали глупые римляне: "закон не имеет обратной  силы".  А  у  нас  --
имеет! Бормочет реакционная старая пословица: "закон назад не пишется". А  у
нас -- пишется! Если вышел новый модный Указ и чешется  у  Закона  применить
его к тем, кто арестован прежде -- отчего ж, можно! Так было с валютчиками и
взяточниками: присылали с мест,  например  из  Киева,  списки  в  Москву  --
отметить  против  фамилий,  к  кому  применить  [обратную  силу]  (увеличить
[катушку] или подвести под [девять грамм]). И -- применяли.
   А  еще  наш  Закон  [прозревает  будущее].  Казалось  бы,   [[до]]   суда
неизвестно, каков  будет  ход  заседания  и  приговор.  А  смотришь,  журнал
"Социалистическая законность" напечатает это  вс„  [раньше],  чем  состоялся
суд. Как догадался? Вот спроси... *(12)
   А еще наш Закон совершенно [не помнит]  греха  [лжесвидетельства]  --  он
вообще его за преступление не считает! [Легион] лжесвидетелей благоденствует
среди нас, шествует к почтенной старости, нежится на золотистом закате своей
жизни. Это только наша страна одна во всей истории  и  во  вс„м  мире  холит
лжесвидетелей!
   А еще наш Закон не наказывает судей-[убийц] и прокуроров-[убийц]. Они все
поч„тно служат, долго служат и благородно переходят в старость.
   А еще не откажешь нашему Закону в [метаниях], в шараханьях,  свойственных
всякой трепетной творческой мысли. То шарахается Закон:  в  один  год  резко
снизить преступность! меньше арестовывать! меньше судить!  осужд„нных  брать
[на поруки!] А потом шарахается: нет изводу злодеям! Хватит "порук"!  строже
режим! крепче сроки! казнить негодяев!
   Но несмотря на все удары бури -- величественно и плавно движется  корабль
Закона. Верховные Судьи и Верховные Прокуроры -- опытны, и их этими  ударами
не удивишь. Они проведут свои Пленумы, они разошлют  свои  Инструкции  --  и
каждый  новый  безумный  курс  будет  разъясн„н  как  давно  желанный,   как
подготовленный  всем  нашим  историческим   развитием,   как   предсказанный
Единственно Верным Учением.
   Ко всем метаньям готов корабль нашего Закона. И если завтра  велят  опять
сажать миллионы за образ мышления, или ссылать целиком народы (снова  те  же
или другие), или мятежные города, и опять навешивать четыре  номера  --  его
могучий корпус почти не дрогнет, его форштевень не погн„тся.
   И оста„тся -- державинское, лишь тому до сердца внятное, кто  испытал  на
себе:

   Неправый суд разбоя злее.

   Вот это -- осталось. Осталось, как было при Сталине, как было  все  годы,
описанные в этой книге. Много издано и напечатано  Основ,  Указов,  Законов,
противоречивых и согласованных, -- но не по ним  жив„т  страна,  не  по  ним
арестовывают, не по ним судят, не по ним экспортируют. Лишь в  тех  немногих
(процентов 15?) случаях, когда предмет следствия  и  судоразбирательства  не
затрагивает ни интереса государства, ни  царствующей  идеологии,  ни  личных
интересов или покойной жизни какого-либо должностного лица -- в этих случаях
судебные разбиратели могут пользоваться такою льготой: никуда не звонить, ни
у кого не получать [указаний], а судить -- по сути, добросовестно.  Во  всех
же остальных случаях, подавляющем числе их, уголовных ли, гражданских -- тут
разницы нет, -- не могут не  быть  затронуты  важные  интересы  председателя
колхоза, сельсовета, начальника цеха, директора завода,  заведующего  ЖЭКом,
участкового милиционера, уполномоченного или  начальника  милиции,  главного
врача, главного экономиста, начальников управлений и ведомств, спецотделов и
отделов кадров, секретарей райкомов и обкомов партии -- и выше, и выше! -- и
во всех этих случаях из одного покойного кабинета в  другой  звонят,  звонят
неторопливые, негромкие голоса и дружески [советуют], поправляют, направляют
--  [[как]]  надо  решить  судебное  дело  маленького  человечка,   на   ком
схлестнулись непонятные, неизвестные ему замыслы возвышенных над ним лиц.  И
маленький доверчивый читатель газет входит в зал суда с колотящейся в  груди
правотою, с подготовленными разумными аргументами, и, волнуясь,  выкладывает
их перед дремлющими масками судей,  не  подозревая,  что  приговор  его  уже
написан -- и [нет] апелляционных инстанций, и [нет] сроков и путей исправить
зловещее корыстное решение, прожигающее грудь несправедливостью.
   А есть -- [[стена]]. И кирпичи е„ положены на растворе лжи.
   Эту главу мы назвали "Закон сегодня". А верно назвать е„: [[Закона нет]].
   Вс„ та же коварная скрытность, вс„ та же мгла  неправоты  висит  в  нашем
воздухе, висит в городах пуще дыма городских труб.
   Вторые полвека высится огромное государство, стянутое стальными обручами,
и обручи -- есть, а закона -- [[нет]].

   Конец седьмой части


   1.  Вместо  выкинутого  на  переплавку  клодтовского  памятника   атаману
Платонову.

   2. Первый секретарь ростовского обкома Басов, чь„  имя  вместе  с  именем
Плиева,   командующего   Северо-Кавказским   военным   округом,   будет   же
когда-нибудь надписано над местом массового расстрела, за эти часы  приезжал
в Новочеркасск, и уже бежал, напуганный (даже, говорят, с балкона 2-го этажа
спрыгнул), вернулся в Ростов. Сразу после новочеркасских событий  он  поехал
делегатом на героическую Кубу.

   3. По этой версии солдаты,  отказавшиеся  стрелять  в  толпу,  сосланы  в
Якутию.

   4. Известно тем, кто близко был, но тот или убит или изъят.

   5. 47 убитых [[только разрывными]] пулями засвидетельствованы достоверно.

   6. Несколько меньше, чем перед Зимним  Дворцом,  но  ведь  9  января  вся
разгневанная Россия ежегодно и отмечала, а 2 июня -- когда начн„м отмечать?

   7. Вот новочеркасская учительница (!) в 1968 г. авторитетно  рассказывает
в  поезде:  "Военные  не  стреляли.  Раз   только   выстрелили   в   воздух,
предупредить. А стреляли диверсанты,  разрывными  пулями.  Откуда  взяли?  У
диверсантов что угодно есть. И в военных  и  в  рабочих  они  стреляли...  А
рабочие как обезумели, напали на солдат,  били  --  а  те-то  прич„м?  Потом
Микоян ходил по улицам, заходил посмотреть,  как  люди  живут.  Его  женщины
клубникой угощали..."
   Вот [[это]] пока только и оста„тся в истории.

   8. Ну да из-за негров американских мы подписали, а то бы зачем она нам?!

   9. Кстати сто лет назад процесс народников был  "193-х".  Шума-то,  Боже,
переживаний! В учебники вош„л.

   10. "Известия" -- 18.9.64.

   11. "Известия" 23.6.64.

   12. "Социалистическая законность" (орган Прокуратуры  СССР),  янв.  1962,
No. 1. Подписан к печати 27 дек. 1961 г. На стр. 73-74 -- статья  Григорьева
(Грузда) --  "Фашистские  палачи".  В  ней  --  отч„т  о  судебном  процессе
эстонских военных  преступников  в  Тарту.  Корреспондент  описывает  допрос
свидетелей; вещественные доказательства, лежащие на судейском столе;  допрос
подсудимого ("цинично ответил убийца"), реакцию слушателей, речь  прокурора.
И сообщает о смертном приговоре. И вс„ свершилось [[именно так]]  --  [[но]]
лишь 16 января 1962 г. (см. "Правду" от 17 янв.),  когда  журнал  [[уже  был
напечатан и продавался]]. (Суд перенесли, а в журнал не сообщили.  Журналист
получил год принудработ.)


   Послесловие

   Эту книгу писать бы не мне одному, а раздать бы  главы  знающим  людям  и
потом на редакционном совете, друг другу помогая, выправить всю.
   Но время этому не пришло. И кому предлагал я взять отдельные главы --  не
взяли, а заменили рассказом, устным  или  письменным,  в  мо„  распоряжение.
Варламу Шаламову предлагал я всю книгу вместе писать -- отклонил и он.
   А нужна была бы целая  контора.  Свои  объявления  в  газетах,  по  радио
("откликнитесь!"), своя открытая переписка --  так,  как  было  с  Брестской
крепостью.
   Но не только не мог я иметь всего того разворота, а  и  замысел  свой,  и
письма, и материалы я должен был таить, дробить и  сделать  вс„  в  глубокой
тайне. И даже время работы над ней прикрывать работой будто бы  над  другими
вещами.
   Уж я начинал эту книгу, я и бросал е„. Никак я не мог понять:  нужно  или
нет, чтоб я один такую написал? И насколько я это выдюжу? Но когда  вдобавок
к уже собранному скрестились на мне еще многие арестантские письма  со  всей
страны -- понял я, что раз дано это вс„ мне, значит я и должен.
   Надо объяснить: ни одного разу вся эта книга,  вместе  все  Части  е„  не
лежали на одном столе! В самый разгар работы над "Архипелагом",  в  сентябре
1965 года, меня постиг разгром моего архива и арест романа. Тогда написанные
Части "Архипелага" и  материалы  для  других  Частей  разлетелись  в  разные
стороны и больше не собирались вместе: я боялся рисковать, да еще  при  всех
собственных именах. Я вс„ выписывал для памяти, где что проверить,  где  что
убрать, и с этими листиками от одного места к другому ездил. Что ж, вот  эта
самая судорожность  и  недоработанность  --  верный  признак  нашей  гонимой
литературы. Уж такой и примите книгу.
   Не потому я прекратил работу, что сч„л книгу оконченной, а потому, что не
осталось больше на не„ жизни. Не только прошу я о снисхождении, но  крикнуть
хочу: как наступит пора, возможность -- соберитесь, друзья уцелевшие, хорошо
знающие, да напишите рядом с этой еще комментарий: что  надо  --  исправьте,
где надо -- добавьте (только не громоздко, сходного не надо повторять).  Вот
тогда книга и станет окончательной, помоги вам Бог.
   Я удивляюсь, что я и такую-то кончил  в  сохранности,  несколько  раз  уж
думал: не дадут.
   Я  кончаю  е„  в  знаменательный,  дважды  юбилейный  год  (и   юбилеи-то
связанные): 50 лет революции, создавшей Архипелаг, и 100 лет от  изобретения
колючей проволоки (1867).
   Второй-то юбилей, небось, пропустят...

   27.4.58--22.2.67

   Рязань Укрывище


   И еще после

   Я спешил тогда, ожидая, что во взрыве своего письма писательскому  съезду
если и не погибну, то потеряю свободу писать и доступ к своим рукописям.  Но
так с письмом обернулось, что не только я  не  был  схвачен,  а  как  бы  на
граните утвердился. И тогда я понял, что обязан и могу доделать и  доправить
эту книгу.
   Теперь  прочли  е„  немногие  друзья.  Они  помогли  мне  увидеть  важные
недостатки. Проверить на более широком круге я  не  смел,  а  если  когда  и
смогу, то будет для меня поздно.
   За этот год что мог -- я сделал,  дотянул.  В  неполноте  пусть  меня  не
винят: конца дополнениям  здесь  нет,  и  каждый  чуть-чуть  касавшийся  или
размышлявший, всегда добавит -- и  даже  нечто  жемчужное.  Но  есть  законы
размера. Размер уже на пределе, и еще толику этих зернинок сюда втолкать  --
развалится вся скала.
   А вот что выражался я неудачно, где-то повторился или рыхло связал --  за
это прошу простить. Ведь спокойный год вс„ равно  не  выдался,  а  последние
месяцы опять горела земля и стол. И даже при этой последней редакции я опять
ни разу не видел всю книгу вместе, не держал на одном столе.
   Полный список тех, без кого б эта книга не написалась,  не  переделалась,
не сохранилась -- еще время не  пришло  доверить  бумаге.  Знают  сами  они.
Кланяюсь им.

   Рождество-на-Истье
   Май 1968