риходится чаще. Они, впрочем, на  это  не  скупятся,  и
если нужно искровянить кого  в  штрафном  изоляторе  или  в  надзирательской
комнате, то втро„м смело бьют одного, хоть до-пол„гу. Год  от  года  они  на
своей службе грубеют и не заметишь на них ни облачка сожаления  к  мокнущим,
м„рзнущим, голодным, усталым и умирающим арестантам. Заключ„нные перед  ними
-- так же бесправны и беззащитны, как и перед большим  начальством,  так  же
можно на них давить -- и чувствовать себя  высоким  человеком.  И  выместить
злость, проявить жестокость -- в этом преграда им  не  поставлена.  А  когда
бь„шь безнаказанно -- то, начав, покинуть не хочется. Произвол  растравляет,
и самого себя таким  уж  грозным  чувствуешь,  что  и  себя  боишься.  Своих
офицеров надзиратели охотно повторяют и в поведении, и в чертах характера --
но нет на них того золота, и шинели грязноваты, и всюду они пешком, прислуги
из заключ„нных им не положено, сами копаются в  огороде,  сами  ходят  и  за
скотиной. Ну, конечно, [д„рнуть]  зэка  к  себе  домой  на  полдня  --  дров
поколоть, полы помыть  --  это  можно,  но  не  очень  размашисто.  За  сч„т
работающих -- нельзя, значит за сч„т отдыхающих.  (Табатеров  --  Березники,
1930 -- только прил„г после ночной двенадцатичасовой смены, надзиратель  его
разбудил и послал к себе домой работать. А попробуй не  пойди!..)  [Вотчины]
нет у надзирателей, лагерь им вс„-таки -- не вотчина, а  --  служба,  оттого
нет ни той спеси, ни того размаха в самовластии. Стоит перед ними преграда и
в воровстве. Здесь -- несправедливость: у начальства и без того денег  много
-- так им и брать можно много, а у надзора куда меньше -- и брать  разрешено
меньше. Уже из каптерки мешком тебе не дадут -- разве сумочкой  малой.  (Как
сейчас вижу крупнолицего льноволосого сержанта Киселева: зашел в бухгалтерию
(1945 г.) и командует: "не выписывать  ни  грамма  жи  кухню  зэ-ка!  только
вольным!" (жиров не хватало). Всего-то и преимуществ -- жиров  по  норме...)
Сшить что-нибудь себе в лагерной мастерской -- надо  разрешение  начальника,
да в очередь. Ну вот на производстве  можно  заставить  зэка  что-нибудь  по
мелочи  сделать  --  запаять,  подварить,  выковать,  выточить.  А   крупней
табуретки не всегда и вынесешь. Это ограничение в воровстве  больно  обижает
надзирателей, а жен их особенно,  и  от  того  много  бывает  горечи  против
начальства, оттого жизнь еще кажется сильно несправедливой, и  появляются  в
груди надзирательской струны-не струны, но такие  незаполненности,  пустоты,
где отзывается стон  человеческий.  И  бывают  способны  низшие  надзиратели
иногда с зэками сочувственно поговорить. Не так это часто,  но  и  не  вовсе
редко. Во всяком случае,  в  надзирателе,  тюремном  и  лагерном,  встретить
человека бывает можно, каждый заключ„нный встречал на своем пути не  одного.
В офицере же -- почти невозможно.
   Это,  собственно,  общий  закон  об  обратной   зависимости   социального
положения и человечности.
   Настоящие надзиратели -- это те, кто служит в лагерях по 15 и по 25  лет.
Кто, однажды поселясь в дал„ких этих проклятых местах, --  уж  оттуда  и  не
вылезает. Устав и распорядок они однажды утвердят в голове --  и  ничего  во
всю жизнь им больше ни читать,  ни  знать  не  надо,  только  слушай  радио,
московскую первую программу. Вот  их-то  корпус  и  составляет  для  нас  --
тупо-невыразительное, непреклонное, недоступное никакой мысли лицо ГУЛага.
   Только в годы войны состав надзора исказился и замутился. Военные  власти
впопыхах пренебрегли безупречностью службы надзора, и кого-то  выхватили  на
фронт, а взамен стали попадать сюда солдаты войсковых частей после госпиталя
-- но этих еще отбирали потупей и пожесточе. А то попадали старики: сразу из
дому по мобилизации и сюда.  И  вот  среди  этих-то,  седоусых,  очень  были
добродушные непредвзятые люди -- разговаривали ласково, обыскивали  кое-как,
ничего не отнимали и ещ„ шутили. Никогда от них не бывало жалобы  и  рапорта
на карцер. Но после войны они вскоре демобилизовались,  и  больше  таких  не
стало.
   Необычны были  для  надзорсостава  и  такие  (тоже  надзиратели  военного
времени), как студент Сенин, я о н„м уже писал, и еще один еврей-надзиратель
в нашем лагере на Калужской -- пожилой, совершенно гражданского вида,  очень
спокойный, не придирчивый, никому от него  не  было  зла.  Он  так  нестрого
держался, что  раз  я  осмелился  у  него  спросить:  "Скажите,  кто  вы  по
гражданской специальности?" Он не обиделся,  посмотрел  на  меня  спокойными
глазами и тихо ответил: "Коммерсант". До нашего лагеря  во  время  войны  он
служил в Подольском, где как говорил, каждый день войны умирало от истощения
13-14 человек (вот уже 20 тысяч  смертей!)  В  "войсках"  НКВД  он,  видимо,
перебывал войну, а теперь нужно было ему проявить умение и не застрять здесь
навечно.
   А вот старшина Ткач, гроза и помначрежима экибастузского лагеря, пришелся
к надзорсоставу как влитый, будто от пел„нок он только тут и служил, будто и
родился вместе с ГУЛагом. Это было -- всегда  застывшее  зловещее  лицо  под
ч„рным чубом. Страшно было оказаться просто рядом с ним  или  встретиться  с
ним на лагерной дорожке: он не проходил мимо, чтоб не причинить человеку зла
-- вернуть его, заставить работать, отнять, напугать, наказать,  арестовать.
Даже после вечерней проверки, когда бараки запирались на замок, но, в летнее
время, зарешеченные окна были открыты. Ткач неслышно подкрадывался к  окнам,
подслушивал, потом  заглядывал,  --  вся  комната  шарахалась  --  а  он  за
подоконником, как ч„рная ночная птица, через решетку объявлял наказания:  за
то,  что  не  спят,  за  то,  что  разговаривают,  за  то,  что   пользуются
запрещенным.
   И вдруг -- исчез Ткач навсегда. И  прон„сся  по  лагерю  слух  (проверить
точно мы его не  могли,  но  такие  упорные  слухи  обычно  верны),  что  он
разоблачен как фашистский палач с  оккупированной  территории,  арестован  и
получил [четвертную]. Это было в 1952 году.
   Как  случилось,  однако,  что  фашистский  палач  (никак  не  долее,  чем
трехлетний) семь лет после войны был на лучшем счету в МВД? А?



   "Конвой открывает огонь без предупреждения!" В этом  заклинании  --  весь
особый статут конвоя *(9), его власти над нами по ту сторону закона.
   Служба конвоя, когда и войны нет -- как фронтовая. Конвою --  не  страшны
никакие  разбирательства  и  объяснений  ему  давать  не  придется.   Всякий
стрелявший прав. Всякий убитый виноват,  что  хотел  бежать  или  переступил
черту.
   Вот два убийства на лагпункте Ортау (а на  число  лагпунктов  умножайте).
Стрелок в„л подконвойную  группу,  бесконвойный  подошел  к  своей  девушке,
идущей в группе, пошел рядом. -- "Отойди!" -- "А тебе жалко?" Выстрел. Убит.
Комедия  суда,  стрелок  оправдан:  оскорблен   при   исполнении   служебных
обязанностей.
   К другому стрелку, на вахте, подбежал ээк с обходным листком (завтра  ему
освобождаться), попросил: "пусти, я в прачечную (за зону) сбегаю, мигом!" --
"Нельзя". -- "Так завтра же я буду вольный, дурак!"  Застрелил.  И  даже  не
судили.
   А в пылу работы как  легко  заключ„нному  не  заметить  этих  зат„сов  на
деревьях, которые и  есть  воображаемый  пунктир,  лесное  оцепление  вместо
колючей проволоки. Вот Соловьев (бывший армейский лейтенант) повалил ель  и,
пятясь, очищает е„ от сучьев. Он видит  только  сво„  поваленное  дерево.  А
конвоир "таншаевский волк"  прищурился  и  ждет,  он  не  окликнет  зэка  --
"поберегись!" Он ждет --  и  вот  Соловьев,  не  замечая,  переступил  зону,
продолжая пятиться вдоль ствола.  Выстрел!  Разрывная  пуля,  и  разворочено
л„гкое.  Соловьев  убит,  а  таншаевскому  волку  --  100   рублей   премия.
("Таншаевские волки" -- это  близ  Буреполома  местные  жители  Таншаевского
района, которые все поступали в ВОхру -- во время войны, чтоб от дома  ближе
и на фронт не идти. Это -- тот самый таншаевский район,  где  дети  кричали:
"Мама! [сел„дка] ид„т!")
   Эта беспрекословность отношений между конвоем и заключ„нными,  постоянное
право охраны употребить пулю вместо слова -- не может остаться  без  влияния
на  характер  вохровских  офицеров  и  самих  вохровцев.  Жизнь  заключ„нных
отда„тся в их власть  хотя  не  на  полные  сутки,  но  зато  уже  сполна  и
доглубока. Туземцы для них -- никак не люди, это какие-то движущиеся ленивые
чучела, которых дов„л их рок считать, да побыстрее прогнать на  работу  и  с
работы, да на работе держать погуще.
   Но еще больше сгущался произвол в  офицерах  ВОхры.  У  этих  молоденьких
лейтенантиков создавалось злобно-своевольное  ощущение  власти  над  бытием.
Одни -- только громогласные (старший лейтенант Ч„рный в  Ныроблаге),  другие
-- наслаждаясь жестокостью и даже перенося е„  на  своих  солдат  (лейтенант
Самутин, там же), третьи не знали уже ни  в  ч„м  запрета  своему  всесилию.
Командир ВОхры Невский (Усть-Вымь, 3-й  лагпункт)  обнаружил  пропажу  своей
собачки -- не служебной овчарки, а  любимой  собачки.  Он  пошел  искать  е„
разумеется в зону и как раз застал пятерых туземцев, разделывавших труп.  Он
вынул пистолет и одного убил на месте. (Никаких административных последствий
этот  случай  не  имел,  кроме  наказания  штрафным   изолятором   остальных
четверых.)
   В 1938 г. в Приуралье на реке Вишере с ураганною быстротою налетел лесной
пожар -- от леса да на два лагпункта. Что делать с зэками? Решать надо  было
в минуты, согласовывать некогда. Охрана не выпустила их --  и  все  сгорели.
Так -- спокойнее. А если б выпущенные да разбежались -- судили бы охрану.
   Лишь в одном ограничивала  вохровская  служба  клокочущую  энергию  своих
офицеров: взвод был основной единицей, и вс„ всесилие кончалось  взводом,  а
погоны -- двумя малыми зв„здочками. Продвижение в дивизионе лишь удаляло  от
реальной взводной власти, было тупиковым.
   Оттого самые властолюбивые и сильные из вохровцев  старались  перескочить
во внутреннюю  службу  МВД  и  продвигаться  уже  там.  Некоторые  известные
гулаговские биографии  именно  таковы.  Уже  упомянутый  Антонов,  вершитель
заполярной "м„ртвой дороги", вышел из командиров ВОхры, и  образование  имел
-- всего четырехклассное.
   Нет сомнения,  что  отбору  стрелковой  охраны  МВД  придавалось  большое
значение в министерстве, да и военкоматы имели на то тайное указание.  Много
тайной работы ведут военкоматы,  мы  к  ним  относимся  добродушно.  Почему,
например, так решительно отказались от идеи территориальных войск 20-х годов
(проект  Фрунзе),  и  даже  наоборот,  с  исключительным  упорством  усылают
новобранцев  служить  в  армии  как  можно   дальше   от   своей   местности
(азербайджанцев -- в Эстонию, латышей  --  на  Кавказ)?  Потому  что  войска
должны быть чужды местному населению желательно и по расе (как  проверено  в
Новочеркасске в 1962 году). Так и в подборе конвойных войск  не  без  умысла
было достигнуто  повышенное  число  татар  и  других  нацменов:  их  меньшая
просвещенность, их худшая осведомленность были  ценностью  для  государства,
крепостью его.
   Но настоящее научное комплектование и  дрессировка  этих  войск  начались
лишь одновременно с Особлагами -- с конца 40-х и начала  50-х  годов.  Стали
брать туда только 19-летних мальчиков  и  сразу  же  подвергать  их  густому
идеологическому облучению. (Об этом конвое мы еще будем говорить отдельно.)
   А до того времени как-то руки не доходили в ГУЛаге. Да просто  весь  наш,
хотя и социалистический, народ  еще  не  доразвился,  не  поднялся  до  того
стойкого жестокого  уровня,  чтобы  поставлять  достойную  лагерную  охрану!
Состав ВОхры бывал п„стр и переставал быть той стеной ужаса,  как  замыслен.
Особенно  размягчился  он   в   годы   советско-германской   войны:   лучших
тренированных ("хорошей злобности") молодых ребят приходилось передавать  на
фронт, а  в  ВОхру  тянулись  хилые  запасники,  по  здоровью  не  годные  к
действующей армии, а по злобности совсем не подготовленные к ГУЛагу (не в те
годы воспитывались). В самые беспощадные голодные военные лагерные годы  это
расслабление ВОхры (где  оно  было,  не  везде-то  было!)  --  хоть  отчасти
облегчало жизнь заключ„нных.
   Нина Самшель вспоминает о сво„м отце, который вот так в пожилом  возрасте
в 1942 году был призван в армию, а направлен  служить  охранником  в  лагерь
Архангельской  области.  Переехала  к  нему  и  семья.  "Дома  отец   горько
рассказывал о жизни в лагере, и о хороших людях там. Когда папе  приходилось
на сельхозе охранять бригаду одному (вот тоже еще военное время  --  на  всю
бригаду один стрелок! -- разве не облегчение?), то я  часто  ходила  к  нему
туда, и он разрешал мне разговаривать с заключ„нными. Отца заключ„нные очень
уважали: он никогда им не грубил, и отпускал  их  по  просьбам,  например  в
магазин, и они у него никогда не убегали. Они мне говорили: "вот если бы все
конвойные были такие, как  твой  папа".  Он  знал,  что  много  людей  сидит
невинных *(10) и всегда возмущался, но только дома -- во взводе сказать  так
было нельзя, за это судили". По окончанию войны он сразу демобилизовался.
   Но и по Самшелю нельзя верстать ВОхру военного  времени.  Доказывает  это
дальнейшая судьба его: уже в 1947-м он был по 58-й посажен и сам! В 1950-м в
присмертном состоянии сактирован и через 5 месяцев дома умер.
   После войны эта разболтанная охрана  еще  оставалась  год-два,  и  как-то
повелось, что многие вохровцы стали о своей  службе  тоже  говорить  "срок":
"Вот когда срок кончу". Они понимали  позорность  своей  службы,  о  которой
дома-то не расскажешь. В том же Ортау один стрелок нарочно украл предмет  из
КВЧ, был разжалован, судим и тут же амнистирован  --  и  стрелки  завидовали
ему: вот додумался! молодец!
   Н. Столярова вспоминает стрелка, который задержал е„ в начале побега -- и
скрыл е„ попытку, она не была наказана. Еще  один  застрелился  от  любви  к
зэчке, отправленной на этап. До введения  подлинных  строгостей  на  женских
лагпунктах между женщинами и  конвоирами  частенько  возникаяи  дружелюбные,
добрые, а то  и  сердечные  отношения.  Даже  наше  великое  государство  не
управлялось повсюду подавить добро и любовь!..
   Молодые пополнения послевоенных лет тоже не сразу стали такими, как хотел
ГУЛаг. Когда в ныроблагской стрелковой охране бунтовал Владилен Задорный  (о
н„м еще будет), то  сверстники-сослуживцы  относились  к  его  сопротивлению
очень сочувственно.
   Особую полосу в истории лагерной охраны составляет [самоохрана]. Еще ведь
в первые послереволюционные годы было провозглашено, что [самоокарауливание]
есть обязанность советских заключ„нных. Не без успеха это было применено  на
Соловках,  очень  широко  на  Беломорканале   и   на   Волгоканале:   всякий
социально-близкий, не желавший катать тачку, мог взять винтовку против своих
товарищей.
   Не будем утверждать,  что  это  был  специальный  дьявольский  расч„т  на
моральное  разложение  народа.  Как  всегда  в  нашей  полувековой  новейшей
истории,  высокая  светлая  теория  и  ползучая  моральная  низость   как-то
естественно переплетались, легко обращаясь друг в  друга.  Но  из  рассказов
старых зэков известно, что  самоохранники  были  жестоки  к  своим  братьям,
тянулись выслужиться, удержаться в  собачьей  должности,  иногда  и  сводили
старые сч„ты выстрелом наповал.
   Да это и в юридической литературе отмечено: "во многих  случаях  лишенные
свободы выполняют свои обязанности по охране колонии и  поддержанию  порядка
[лучше], чем штатные надзиратели." *(11)
   Нет,  скажите,   --   чему   дурному   нельзя   научить   народ?   людей?
человечество?..
   Это цитата -- из 30-х годов, а Задорный  подтверждает  и  о  конце  40-х:
самоохранники были озлоблены к своим товарищам, ловили  формальный  повод  и
застреливали. Прич„м в Парме, штрафной командировке Ныроблага, сидела только
Пятьдесят Восьмая и самоохрана была из Пятьдесят Восьмой! Политические...
   Рассказывает Владилен о таком самоохраннике  --  Кузьме,  бывшем  шофере,
молодом парне лет двадцати с небольшим. В 1949 году он  получил  десятку  по
58-10. Как жить? Другого пути не нашел. В 1952-м  Владилен  уже  застал  его
самоохранником. Положение мучило его, он говорил, что не выдержит этой  ноши
-- винтовки; идя в конвой, часто не заряжал е„. Ночами плакал, называя  себя
шкурой продажной и даже хотел застрелиться. У него был высокий лоб,  нервное
лицо. Он стихи любил и уходил с Владиленом читать их в тайгу. А потом  опять
за винтовку...
   И такого знал он самоохранника как Александр Лунин,  уже  пожилой,  седые
волосы венчиком около лба, располагающая добрая  улыбка.  На  войне  он  был
пехотный лейтенант, потом -- предколхоза. Он получил десятку (по бытовой) за
то,  что  не  уступил  райкому,  чего  тот  требовал,  а  раздал  самовольно
колхозникам. Значит, каков человек! -- ближние были ему дороже себя. А вот в
Ныроблаге стал самоохранником, даже  у  начальника  лагпункта  Промежуточная
заработал скидку срока.
   Границы человека! Сколько не удивляйся им, не постигнешь...


   1. Вс„ о собаках из повести Меттера "Мурат". ("Новый мир", 1960. No. 6.)

   2. Новый мир", 1964, No. 8.

   3. А было их в РСФСР уже 1 окт. 1923 -- 12 тыс. члв., и 13 --  15  тысяч.
ЦГАОР, ф.393, оп. 39, д.48, л. 4; оп. 53, д. 141, л. 4

   4. Сборник "От тюрем..", стр. 421

   5. отнюдь не всегда управлявшееся с самого  верха,  история  это  пойм„т:
очень  часто  именно  средняя  прослойка  своей  инерцией  покоя  определяла
государственное НЕ-развитие.

   6. Но это никого не удивляло: что' в стране у нас не дублируется, начиная
с самой власти советов?

   7. При падении Берии в 1953 году погорел и Мамулов, но не надолго, потому
что вс„-таки принадлежал он к правящим кадрам. Он выплыл  и  стал  одним  из
начальников в Мосстрое. Потом еще раз завалился на "левой" загонке  квартир.
Потом снова приподнялся. Да ведь уже и на пенсию хорошую пора.

   8. 6.9.64.

   9. Говоря "конвой", мы употребляем бытовое слово Архипелага: ещ„ говорили
(в ИТЛ даже чаще) -- ВОхра или просто Охра.  По-уч„ному  же  они  назывались
Военизированная Стрелковая Охрана  МВД,  и  "конвой"  был  только  одной  из
возможных служб ВОхры,  наряду  со  службой  "в  карауле",  "на  зоне",  "на
оцеплении" и "в дивизионе".

   10. Стрелок Самшель знал, а наши избранные литераторы [[не знали!]]..

   11. Сборник "От тюрем...", стр. 141


   Глава 21. Прилагерный мир

   Как кусок тухлого мяса зловонен не только  по  поверхности  своей,  но  и
окружен еще молекулярным зловонным облаком, так и каждый  остров  Архипелага
созда„т и поддерживает вокруг себя зловонную зону. Эта зона, более охватная,
чем сам Архипелаг, -- зона посредническая, передаточная  между  малой  зоной
каждого отдельного острова -- и Большой Зоной всей страны.
   Вс„, что рождается самого заразного в Архипелаге -- в людских отношениях,
нравах, взглядах и языке,  по  всеобщему  в  мире  закону  проникания  через
растительные  и  животные  перегородки  --  просачивается   сперва   в   эту
передаточную зону, а потом уже расходится и по всей стране. Именно здесь,  в
передаточной зоне, сами собой проверяются  и  отбираются  элементы  лагерной
идеологии и [культуры] -- достойные войти в культуру общегосударственную.  И
когда лагерные выражения звенят в коридорах нового здания МГУ, или столичная
независимая женщина выносит вполне лагерное суждение  о  сути  жизни  --  не
удивляйтесь: это достигло сюда через передаточную  зону,  через  прилагерный
мир.
   Пока  власть  пыталась  (а  может  быть  и  не  пыталась)   перевоспитать
заключ„нных через лозунги, культурно-воспитательную часть, почтовую  цензуру
и  оперуполномоченных  --  заключ„нные  быстрее  перевоспитали  всю   страну
посредством  прилагерного  мира.  Блатное  миропонимание,  сперва   подчинив
Архипелаг, легко перекинулось дальше и захватило  всесоюзный  идеол