домой...
Освободившийся бригадир Арсен ухаживал за мной в дороге".
   А вообразим, что захотел  бы  проявить  снисходительность  к  заключ„нным
[офицер] конвоя. Ведь он мог бы сделать это  только  при  солдатах  и  через
солдат. А значит, при общей озлобленности, ему было бы и невозможно это,  да
и "неловко". Да и кто-нибудь на него бы тотчас дон„с.
   Система!


   1. Это не значит, что их будут судить. Важно проверить, довольны  ли  они
пенсиями и дачами.

   2. Кстати, вполне ли мы замечаем это зловещее  присвистывание  "эс-эс"  в
нашей жизни -- то в одном сокращении, то  в  другом,  начиная  с  КПэсэс  и,
значит, КПэсэсовцев? Вот, оказывается, еще и устав был "эс-эс"  (как  и  вс„
слишком  секретное  тоже  "эс-эс")  --  понимали,   значит,   его   подлость
составители -- понимали и составляли -- да в какое время: едва отбили немцев
от Сталинграда! Еще один плод народной победы.

   3. Хотя мы ко всему давно привыкли,  но  иногда  и  удивишься:  арестован
второй муж покинутой жены -- и поэтому надо отречься от четыр„хлетнего сына?
И это -- для комбрига ВЧК?


   Глава 10. Когда в зоне пылает земля

   Нет, не тому приходится удивляться, что мятежей и  восстаний  не  было  в
лагерях, а тому, что они вс„-таки [были].
   Как  вс„  нежелательное  в  нашей  истории,   то   есть,   три   четверти
истинно-происходившего, и мятежи эти так аккуратно вырезаны, швом  обшиты  и
зализаны, участники их уничтожены, дальние свидетели  перепуганы,  донесения
подавителей  сожжены  или  скрыты  за  двадцатью  стенками  сейфов,  --  что
восстания эти уже сейчас обратились в миф, когда прошло от одних  пятнадцать
лет, от других только десять. (Удивляться ли,  что  говорят:  ни  Христа  не
было, ни Будды, ни Магомета. Там -- тысячелетия...)
   Когда это не будет уже никого из  живущих  волновать,  историки  допущены
будут к остаткам бумаг, археологи копнут где-то  лопатой,  что-то  сожгут  в
лаборатории -- и прояснятся даты, места, контуры этих  восстаний  и  фамилии
главарей.
   Тут будут и самые ранние вспышки, вроде ретюнинской -- в январе 1942 года
на командировке Ош-Курье близ Усть-Усы. Говорят, Ретюнин был  вольнона„мный,
чуть ли не начальник этой командировки. Он кликнул клич Пятьдесят Восьмой  и
социально-вредным (7-35), собрал пару  сотен  добровольцев,  они  разоружили
конвой из бытовиков-самоохранников и с лошадьми ушли в леса, партизанить. Их
перебили постепенно. Еще весной 1945-го сажали по "ретюнинскому делу" совсем
и непричастных.
   Может быть, в то время узнаем мы -- нет,  уже  не  мы  --  о  легендарном
восстании 1948 года на 501-й стройке --  на  строительстве  железной  дороги
Сивая Маска -- Салехард. Легендарно оно потому, что  все  в  лагерях  о  н„м
шепчут и никто толком не знает. Легендарно потому, что вспыхнуло не в Особых
лагерях, где к этому сложилось настроение и почва, --  а  в  ИТЛовских,  где
люди разъединены стукачами, раздавлены блатными, где опл„вано даже право  их
быть [политическими], и  где  далее  в  голову  не  могло  поместиться,  что
возможен мятеж заключ„нных.
   По слухам вс„ сделали бывшие (недавние!) военные. Это  иначе  и  быть  не
могло. Без них Пятьдесят Восьмая была обескровленное обезверенное стадо.  Но
эти ребята (почти никому не старше тридцати), офицеры и солдаты нашей боевой
армии; и они же, но в виде бывших военнопленных; и еще из тех  военнопленных
-- побывавшие у Власова, или  Краснова,  или  в  национальных  отрядах;  там
воевавшие друг против друга, а здесь соедин„нные общим гн„том; эта молод„жь,
прошедшая все фронты мировой войны, отлично владеющая современным стрелковым
боем, маскировкой и снятием дозоров, -- эта молод„жь, где не была разбросана
по одному, сохранила еще к 1948 году всю инерцию войны и веру в себя,  в  е„
груди не вмещалось, почему такие ребята,  целые  батальоны,  должны  покорно
умирать? Даже побег  был  для  них  жалкой  полумерой,  почти  дезертирством
одиночек, вместо того, чтобы совместно принять бой.
   Вс„ задумано было и началось в какой-то бригаде. Говорят,  что  во  главе
был  бывший  полковник  Воронин  (или  Воронов),  одноглазый.  Еще  называют
старшего лейтенанта  бронетанковых  войск  Сакуренко.  Бригада  убила  своих
конвоиров (конвоиры в  то  время,  как  раз  наоборот,  не  были  настоящими
солдатами, а  --  запасники,  резервисты).  Затем  пошли  освободили  другую
бригаду, третью. Напали на пос„лок охраны и на свой лагерь  извне  --  сняли
часовых с вышек и раскрыли зону. (Тут сразу произош„л  обязательный  раскол:
ворота были раскрыты, но  большею  частью  зэки  не  шли  в  них.  Тут  были
краткосрочники,  которым  не  было   расч„та   бунтовать.   Здесь   были   и
десятилетники, и даже пятнадцатилетники по указам "семь восьмых"  и  "четыре
шестых", но им не было расч„та получать 58-ю статью. Тут  была  и  Пятьдесят
Восьмая, но такая, что предпочитала верноподданно умереть на коленях, только
бы не стоя. А те, кто вываливали через ворота,  совсем  не  обязательно  шли
помогать восставшим: охотно бежали за зону и блатные, чтобы грабить  вольные
пос„лки.)
   Вооружившись теперь за сч„т охраны  (похороненной  потом  на  кладбище  в
Кочмасе), повстанцы пошли и взяли  соседний  лагпункт.  Соедин„нными  силами
решили идти на город Воркуту! -- до него оставалось  60  километров.  Но  не
тут-то было! Парашютисты высадились десантом и отгородили от них Воркуту.  А
расстреливали и разгоняли восставших штурмовики на бреющем пол„те.
   Потом судили, еще расстреливали, давали сроки по  25  и  по  10.  (Заодно
"освежали" сроки и многим тем, кто не  ходил  на  операцию,  а  оставался  в
зоне.)
   Военная  безнад„жность  их  восстания  очевидна.  Но  кто   скажет,   что
[над„жнее] было медленно доходить и умирать?
   Вскоре  затем  создались  Особлаги,  большую  часть   Пятьдесят   Восьмой
отгребли. И что же?
   В 1949 году в Берлаге, в лаготделении Нижний  Атурях,  началось  примерно
так же: разоружили конвоиров; взяли 6-8 автоматов; напали извне  на  лагерь,
сбили охрану, перерезали телефоны; открыли лагерь.  Теперь-то  уж  в  лагере
были только люди с номерами, заклейменные, обреч„нные, не имеющие надежды. И
что же? Зэки в ворота не пошли...
   Те, кто вс„ начал, и терять им было уже нечего, превратили мятеж в побег:
направились группкой в  сторону  Мылги.  На  Эльгене-Тоскане  им  преградили
дорогу войска и танкетки (операцией командовал генерал Сем„нов).
   Все они были убиты. *(1)
   Спрашивает загадка: что быстрей всего на свете? И отвечает: мысль!
   Так и не так. Она и медленна бывает, мысль, ох как медленна!  Затрудн„нно
и поздно человек, люди, общество осознают то, что произошло с ними. Истинное
положение сво„.

   Сгоняя Пятьдесят Восьмую в Особые лагеря, Сталин почти  забавлялся  своей
силой. И без того они содержались у него как нельзя над„жней, --  а  он  сам
себя вздумал перехитрить --  еще  лучше  сделать.  Он  думал  --  так  будет
страшней. А вышло наоборот.
   Вся  система  подавления,  разработанная  при  н„м,  была   основана   на
[разъединении] недовольных; на том, чтоб  они  не  взглянули  друг  другу  в
глаза, не сосчитались -- сколько их; на том, чтобы  внушить  всем,  и  самим
недовольным,  что  никаких  недовольных  нет,  что  есть  только   отдельные
злобствующие обреч„нные одиночки с пустотой в душе.
   Но в Особых лагерях недовольные  встретились  многотысячными  массами.  И
сосчитались. И разобрались, что в душе у них отнюдь  не  пустота,  а  высшие
представления о жизни,  чем  у  тюремщиков;  чем  у  их  предателей;  чем  у
теоретиков, объясняющих, почему им [надо] гнить в лагере.
   Сперва такая новизна  Особлага  почти  никому  не  была  заметна.  Внешне
тянулось так, будто это  продолжение  ИТЛ.  Только  быстро  скисли  блатные,
столпы лагерного режима и начальства. Но как будто жестокость надзирателей и
увеличенная площадь БУРа восполняли эту потерю.
   Однако вот что: скисли блатные -- в лагере не стало воровства. В тумбочке
оказалось можно оставить пайку. На ночь ботинки можно не класть под  голову,
можно бросить их на пол -- и утром они будут  там.  Можно  кисет  с  табаком
оставить на ночь в тумбочке, не тереть его ночь в кармане под боком.
   Кажется, это мелочи? Нет, огромно! Не  стало  воровства  --  и  люди  без
подозрения и с симпатией посмотрели на своих соседей.  Слушайте,  ребята,  а
может мы правда того... [политические?]..
   А если политические -- так можно немного повольней и  говорить  --  между
двумя вагонками и у бригадного костра.  Ну,  оглянуться,  конечно,  кто  тут
рядом. Да в конце концов ч„рт с ним, пусть наматывают, четвертная уже  есть,
куда еще мотать?
   Начинает отмирать и вся прежняя лагерная психология: умри ты сегодня, а я
завтра; вс„  равно  никогда  справедливости  не  добь„шься;  так  было,  так
будет... А почему -- не добь„шься?.. А почему -- "будет"?..
   Начинаются в бригаде тихие разговоры не о пайке совсем, не о  каше,  а  о
таких делах, что и на воле не услышишь -- и вс„ вольней! и  вс„  вольней!  и
вс„ вольней! --  и  бригадир  вдруг  теряет  ощущение  всезначимости  своего
кулака. У одних бригадиров кулак совсем перестает подниматься, у  других  --
реже,  легче.  Бригадир  и  сам,  не  возвышаясь,  присаживается  послушать,
потолковать. И бригадники начинают смотреть на него как на товарища --  тоже
ведь [наш].
   Бригадиры приходят в ППЧ, в бухгалтерию, и по десяткам мелких вопросов --
кому срезать, не  срезать  пайку,  кого  куда  отчислить  --  придурки  тоже
воспринимают  от  них  этот   новый   воздух,   это   облачко   серь„зности,
ответственности, нового какого-то смысла.
   И придуркам, пока еще далеко не всем, это переда„тся. Они  ехали  сюда  с
таким жадным желанием захватить посты, и вот захватили их, и отчего бы им не
жить так же хорошо, как в ИТЛ:  запираться  в  кабинке,  жарить  картошку  с
салом, жить между собой, отделясь  от  работяг?  Нет!  Оказывается,  не  это
главное.  Как,  а  что  же  главное?..   Становится   неприличным   хвастать
кровопийством, как было в ИТЛ, хвастать тем, что жив„шь за  сч„т  других.  И
придурки находят себе друзей  среди  работяг  и,  расстелив  на  земле  свои
новенькие  телогрейки  рядом  с  их  чумазыми,  охотно  прол„живают  с  ними
воскресенья в беседах.
   И главное деление людей оказывается не такое  грубое,  как  было  в  ИТЛ:
придурки -- работяги, бытовики -- Пятьдесят Восьмая, а сложней и  интересней
гораздо: землячества, религиозные группы, люди бывалые, люди уч„ные.
   Начальство еще нескоро-нескоро что-то пойм„т и заметит. А  нарядчики  уже
не носят дрынов и даже не рычат, как раньше.  Они  [дружески]  обращаются  к
бригадирам: на развод, мол, пора, Комов.  (Не  то,  чтоб  [душу]  нарядчиков
проняло, а -- что-то беспокоющее в воздухе новое.)
   Но вс„ это [медленно]. Месяцы, месяцы и месяцы уходят  на  эти  перемены.
Эти перемены медленнее сезонных. Они затрагивают не всех бригадиров, не всех
придурков -- лишь тех, у  кого  под  спудом  и  пеплом  сохранились  остатки
совести и братства. А кому нравится  остаться  сволочью  --  вполне  успешно
оста„тся  ею.  Настоящего  сдвига  сознания  --  сдвига  трясением,   сдвига
героического -- еще нет.  И  по-прежнему  лагерь  пребывает  лагерем,  и  мы
угнетены и беспомощны, и разве то оста„тся  нам,  что  лезть  вон  туда  под
проволоку и бежать в степь, а нас бы поливали автоматами и травили собаками.
   Смелая мысль, отчаянная мысль, мысль-ступень: а как сделать, чтоб [не  мы
от них] бежали, а [они] бы побежали [от нас]?
   Довольно только [задать] этот  вопрос,  скольким-то  людям  додуматься  и
задать, скольким-то выслушать -- и окончилась  в  лагере  эпоха  побегов.  И
началась -- эпоха мятежей.

   Но начать е„ -- как? С чего е„ начинать? Мы же скованы,  мы  же  оплетены
щупальцами, мы лишены свободы движения -- с чего начинать?
   Далеко не просто в жизни -- самое простое. Кажется, и в ИТЛ  додумывались
некоторые, что стукачей  надо  убивать.  Даже  и  там  подстраивали  иногда:
скатится со штабеля бревно и в полую воду собьет стукача. Так не трудно бы и
здесь догадаться -- с каких именно щупалец надо начинать рубить.  Как  будто
все это понимали. И никто не понимал.
   Вдруг -- самоубийство. В  режимке  --  "барак  два"  нашли  повесившегося
одного. (Все стадии процесса я начинаю излагать по Экибастузу. Но вот что: в
других Особлагах все стадиии были [те же]!) Большого  горя  начальству  нет,
сняли с петли, отвезли на свалку.
   А по бригаде слушок: это ведь -- стукач был. Не  сам  он  повесился.  Его
[повесили].
   Назидание.
   Много в лагере подлецов, но всех  сытее,  грубее,  наглее  --  заведующий
столовой  Тимофей  С...*(2)  Его  гвардия  --  мордатые  сытые  повара,  еще
прикармливает он челядь палачей-дневальных. Он сам и эта челядь  бьют  зэков
кулаками и палками. И между прочим как-то, совсем несправедливо,  ударил  он
маленького чернявого "пацана". Да он и замечать не привык, кого он  бь„т.  А
пацан этот, по-особлаговски, по-нынешнему --  уже  не  просто  пацан,  а  --
мусульманин. А мусульман в лагере довольно.  Это  не  блатные  какие-нибудь.
Перед закатом можно видеть, как в западной части зоны (в ИТЛ бы смеялись,  у
нас -- нет) они молятся, вскидывая руки или лбом прижимаясь к земле.  У  них
есть старшие, в новом воздухе какой-то есть  и  совет.  И  вот  их  решение:
мстить!
   Рано  утром  в  воскресенье  пострадавший  и   с   ним   взрослый   ингуш
проскальзывают в барак придурков, когда  те  все  еще  нежатся  в  постелях,
входят в комнату, где С..., и в два ножа быстро режут шестипудового.
   Но как это вс„ еще незрело! -- они не пытаются  скрыть  своих  лиц  и  не
пытаются убежать. Прямо от трупа,  с  окровавленными  ножами,  спокойные  от
исполненного долга, они идут в надзирательскую и сдаются. Их будут судить.
   Это вс„ -- поиски наощупь. Это вс„ еще, может быть, могло случиться  и  в
ИТЛ. Но гражданская мысль работает дальше: не это ли и есть  главное  звено,
через которое надо рвать цепь?
   "Убей стукача!" -- вот оно, звено! Нож в грудь  стукача!  Делать  ножи  и
резать стукачей -- вот оно!
   Сейчас, когда я пишу эту главу, ряды гуманных книг нависают надо  мной  с
настенных полок  и  тускло-посверкивающими  неновыми  корешками  укоризненно
мерцают, как зв„зды сквозь облака: ничего в мире нельзя добиваться насилием!
Взявши меч, нож, винтовку --  мы  быстро  сравняемся  с  нашими  палачами  и
насильниками. И не будет конца...
   Не будет конца... Здесь, за столом, в тепле и в чисте, я  с  этим  вполне
согласен.
   Но надо получить двадцать пять лет ни  за  что,  надеть  на  себя  четыре
номера, руки держать всегда назад, утром и вечером обыскиваться,  изнемогать
в работе, быть таскаемым в БУР  по  доносам,  безвозвратно  затаптываться  в
землю -- чтобы оттуда, из ямы этой, все речи великих  гуманистов  показались
бы болтовн„ю сытых вольняшек.
   Не будет конца!.. -- да [начало] будет? Просвет ли будет  в  нашей  жизни
или нет?
   Заключил же подгн„тный народ: [благостью лихость не изоймешь].
   Стукачи -- тоже люди?.. Надзиратели ходят  по  баракам  и  объявляют  для
нашего устрашения приказ по всему Песчаному лагерю: на каком-то  из  женских
лагпунктов  две  девушки  (по  годам  рождения  видно,  как   молоды)   вели
антисоветские разговоры. Трибунал в составе... Расстрелять!
   Этих девушек, шептавшихся на вагонке, уже имевших по десять лет хомута --
какая [заложила] стерва, тоже ведь захомутанная?! Какие же стукачи -- люди?!
   Сомнений не было. А удары первые были вс„ же не легки.
   Не знаю, где -- как (резать стали [во всех] Особлагах, даже в  инвалидном
Спасске!), а у нас это началось с приезда Дубовского  этапа  --  в  основном
западных украинцев, ОУНовцев.  Для  всего  этого  движения  они  повсеместно
сделали очень много, да они и стронули воз.  Дубовский  этап  прив„з  к  нам
бациллу мятежа.
   Молодые, сильные ребята, взятые прямо с партизанской тропы, они в Дубовке
огляделись, ужаснулись этой спячке и рабству -- и потянулись к ножу.
   В Дубовке это быстро кончилось мятежом, пожаром  и  расформированием.  Но
лагерные хозяева, самоуверенные, ослепл„нные (тридцать лет они не  встречали
никакого сопротивления, отвыкли от него) --  не  позаботились  даже  держать
привез„нных  мятежников  отдельно  от  нас.  Их  распустили  по  лагерю,  по
бригадам. Это был при„м ИТЛ: распыление там глушило протест. Но в нашей, уже
очищающейся, среде распыление только  помогло  быстрее  охватить  всю  толщу
огнем.
   Новички выходили с бригадами на работу, но не притрагивались  к  ней  или
для вида только, а лежали на солнышке (лето как раз!) и тихо беседовали.  Со
стороны в такой момент они очень походили на блатных [в законе], тем  более,
что были такие же молодые, упитанные, широкоплечие.
   Да [закон] и прояснялся, но новый удивительный закон: "умри в эту ночь, у
кого нечистая совесть!"
   Теперь убийства зачередили  чаще,  чем  побеги  в  их  лучшую  пору.  Они
совершались уверенно и анонимно: никто  не  ш„л  сдаваться  с  окровавленным
ножом; и себя и нож приберегали для другого дела. В излюбленное время  --  в
пять часов утра, когда бараки отпирались  одинокими  надзирателями,  шедшими
отпирать дальше, а заключ„нные еще почти все спали,  --  мстители  в  масках
тихо  входили  в  намеченную  секцию,  подходили  к  намеченной  вагонке   и
неотклонимо  убивали  уже  проснувшегося  и  дико  вопящего  или   даже   не
проснувшегося предателя. Проверив, что он м„ртв, уходили деловито.
   Они были в масках, и номеров их не было видно -- спороты или покрыты.  Но
если соседи убитого и признали их по фигурам -- они  не  только  не  спешили
заявить об этом сами, но даже на допросах, но даже перед угрозами [кумовь„в]
теперь не сдавались, а твердили: нет, нет, не знаю, не видел. И это не  была
уже просто древняя истина, усвоенная всеми угнет„нными:  "незнайка  на  печи
сидит, а знайку на вер„вочке ведут",  --  это  было  спасение  самого  себя!
Потому  что  [назвавший]  был  бы  убит  в  следующие  пять  часов  утра,  и
благоволение оперуполномоченного ему ничуть бы не помогло.
   И вот убийства (хотя их не произошло  пока  и  десятка)  стали  [нормой],
стали обычным явлением. Заключ„нные шли умываться, получали утренние  пайки,
спрашивали: сегодня кого-нибудь убили? В этом жутком спорте ушам заключ„нных
слышался подземный гонг справедливости.
   Это делалось  совершенно  подпольно.  Кто-то  (признанный  за  авторитет)
где-то кому-то только называл: вот [этого]! Не его была  забота,  кто  будет
убивать, какого числа, где возьмут ножи. А [боевики], чья это  была  забота,
не знали судьи, чей приговор им надо было выполнить.
   И надо признать -- при документальной неподтвержд„нности стукачей! -- что
неконституированный, незаконный и  невидимый  этот  суд  судил  куда  метче,
насколько с меньшими ошибками,  чем  все  знакомые  нам  трибуналы,  тройки,
военные коллегии и ОСО.
   [Рубиловка], как называли е„ у нас, пошла так безотказно,  что  захватила
уже и день, стала почти публичной. Одного  маленького  конопатого  "старшего
барака", бывшего крупного ростовского энкаведешника, известную гниду,  убили
в воскресенье дн„м в "парашной" комнате. Нравы так  ожесточились,  что  туда
повалили толпой -- смотреть труп в крови.
   Затем в погоне за предателем, [продавшим] подкоп под зону из  режимки  --
барак  8  (спохватившееся  начальство  согнало  туда  главных  дубовцев,  но
рубиловка уже отлично шла и без них), мстители побежали с ножами средь  бела
дня по зоне, а стукач от них -- в штабной барак, за  ним  и  они,  он  --  в
кабинет начальника лаготделения жирного майора Максименко, -- и они туда же.
В это время лагерный парикмахер брил майора  в  его  кресле.  Майор  был  по
лагерному уставу безоружен, так как в зону не полагается им  носить  оружия.
Увидев убийц с ножами, перепуганный майор вскочил из-под бритвы и взмолился,
так поняв, что будут сейчас его резат