из отвращения, -- и от тебя
ускользнул совершенно неизвестный тебе характер  --  именно  такой,  который
тебе понадобится. Но я с опозданием спохватился, что время и внимание всегда
отдавал людям, которые восхищали меня, были приятны, вызывали сочувствие  --
и вот вижу общество как Луну, всегда с одной стороны.
   Но как Луна, чуть покачиваясь, показывает нам и  часть  обратной  стороны
("либрация"), -- так эта комната уродов приоткрыла мне неведомых людей.

   Генерал-майора авиации Александра Ивановича Беляева (все в лагере  так  и
звали его "генерал") всякому новоприбывшему нельзя было не заметить в первый
же день на первом же разводе. Изо всей черно-серой вшивой  лагерной  колонны
он выделялся не только ростом и стройностью,  но  отменным  кожаным  пальто,
вероятно иностранным, какого и на московских улицах не встретишь (такие люди
в автомобилях ездят) и еще больше особенной осанкой [неприсутствия]. Даже  в
лагерной колонне и не шевелясь, он умел показывать, что  никакого  отношения
не имеет к этой копошащейся вокруг лагерной мрази, что и умирать будет -- не
пойм„т, как он среди не„ очутился. Вытянутый, он смотрел над толпой, как  бы
принимая совсем другой, не видимый нам парад. Когда же  начинался  развод  и
вахтер дощечкой отхлопывал по спинам крайних  зэков  в  выходящих  пятерках,
Беляев (в своей бригаде  производственных  придурков)  старался  не  попасть
крайним. Если же попадал, то, проходя мимо  вахты,  брезгливо  вздрагивал  и
изгибался, всей спиной показывая, что  презирает  вахтера.  И  тот  не  смел
коснуться его.
   Еще будучи зав. производством, то есть важным начальником, я познакомился
с  генералом  так:  в  конторе  строительства,  где  он  работал  помощником
нормировщика, я заметил, что  он  курит,  и  подошел  прикурить.  Я  вежливо
попросил разрешения и уже наклонился к его столу. Ч„тким жестом Беляев отв„л
свою папиросу от моей, как  бы  опасаясь,  чтоб  я  е„  не  заразил,  достал
роскошную никелированную зажигалку и положил е„ передо мной. Ему легче  было
дать мне пачкать и портить его зажигалку, чем унизиться в  прислуживании  --
держать для меня свою папиросу! Я был смущен. И так  перед  каждым  нахалом,
просящим прикурить, он  всегда  клал  дорогую  зажигалку,  тем  начисто  его
раздавливая и отбивая охоту обратиться другой раз. Если же  у  него  улучали
попросить в тот момент,  когда  он  сам  прикуривал  от  зажигалки,  спешили
сунуться папиросой  туда  же,  --  он  спокойно  гасил  зажигалку,  закрывал
крышечкой и в таком виде клал перед просителем.  Так  ясней  понималась  вся
величина его жертвы.  И  все  вольные  десятники  и  заключ„нные  бригадиры,
толпившиеся в конторе, если не у кого было больше прикурить,  то  легче  шли
прикуривать во двор, чем у него.
   Поместясь теперь в одной с ним комнате, еще и койкой бок  о  бок,  я  мог
узнать, что брезгливость, презрительность и раздражение -- главные  чувства,
владеющие им в его положении заключ„нного. Он не только не ходил  никогда  в
лагерную столовую ("я даже не знаю, где в нее дверь!") но и не велел  соседу
нашему Прохорову ничего себе приносить из лагерного варева -- только хлебную
пайку. Однако был ли еще  хоть  один  зэк  на  Архипелаге,  который  бы  так
издевался над бедной пайкой? Беляев осторожно брал е„ как  грязную  жабу  --
ведь е„ трогали руками, носили на деревянных подносах -- и обрезал ножом  со
всех [шести] сторон! -- и корки, и мякиш. Эти шесть  обрезанных  пластов  он
никогда не  отдавал  просившим  --  Прохорову  или  старику-дневальному,  но
выбрасывал сам в помойное ведро. Однажды я осмелился спросить, почему он  не
отда„т их Прохорову. Он гордо вскинул голову с очень коротким  „жиком  белых
волос (носил их настолько короткими, чтоб это была как будто и прич„ска, как
будто и лагерная стрижка): "Мой  однокамерник  на  Лубянке  как-то  попросил
меня: разрешите после вас доесть суп! Меня всего просто  передернуло!  Я  --
болезненно воспринимаю человеческое унижение!" Он не  давал  голодным  людям
хлеба, чтобы не унижать их!
   Вс„ это высокомерие генерал потому мог так  легко  сохранять,  что  около
самой нашей вахты была остановка  троллейбуса  No.  4.  Каждый  день  в  час
пополудни, когда мы возвращались  из  рабочей  зоны  в  жилую  на  обеденный
перерыв, -- с  троллейбуса  у  внешней  вахты  сходила  жена  генерала:  она
привозила в термосах горячий обед,  час  назад  приготовленный  на  домашней
кухне генерала. В будние дни им не  давали  встречаться,  термосы  передавал
вертухай. Но по воскресеньям они сидели полчаса на вахте. Рассказывали,  что
жена всегда уходила в слезах: Александр  Иваныч  вымещал  на  ней  вс„,  что
накапливалось в его гордой страдающей душе за неделю.
   Беляев делал правильное наблюдение: "В лагере  нельзя  хранить  вещи  или
продукты просто в ящике и просто  под  замком.  Надо,  чтоб  этот  ящик  был
железный, да еще привинчен к полу". Но из этого  сразу  следовал  вывод:  "В
лагере из ста человек -- восемьдесят подлецов!" (он  не  говорил  "девяносто
пять",  чтоб  не  потерять  собеседников).  "Если  я  на   свободе   встречу
кого-нибудь из [здешних] и он ко мне бросится, я скажу: вы с  ума  сошли!  я
вас вижу в первый раз!"
   "Как я страдаю от общежития! -- говорил он (это от шести-то человек!). --
Если б я мог кушать один,  запершись  на  ключ!"  Намекал  ли  он,  чтоб  мы
выходили при его еде? Именно [кушать] ему хотелось в одиночестве! --  потому
ли, что он сегодня ел несравнимое с другими или просто  уже  от  устоявшейся
привычки своего круга прятать изобилие от голодных?
   Напротив, разговаривать с нами он любил, и вряд ли ему действительно было
бы хорошо в отдельной комнате. Но разговаривать  он  любил  односторонне  --
громко, уверенно, только о себе: "[мне] вообще предлагали другой  лагерь,  с
более удобными условиями..." (Допускаю,  что  им  и  предлагают  выбор.)  "У
[меня]  этого  никогда  не  бывает..."  "Знаете,  я..."  "Когда  я   был   в
Англо-Египетском Судане..." -- но дальше  ничего  интересного,  какая-нибудь
чушь,  лишь  бы  оправдать  это  звонкое  вступление:   "Когда   я   был   в
Англо-Египетском Судане..."
   Он действительно побывал и повидал. Он был моложе пятидесяти, еще  вполне
крепок. Только одно странно: генерал-майор авиации, не рассказал  он  ни  об
одном боевом вылете, ни об одном даже полете. Зато, по его  словам,  он  был
начальником нашей закупочной авиационной  миссии  в  Соединенных  Штатах  во
время войны. Америка видимо поразила его. Сумел он  там  много  и  накупить.
Беляев не снижался объяснять нам, за что именно его посадили, но,  очевидно,
в связи с этой американской  поездкой  или  рассказами  о  ней.  "Оцеп  *(6)
предлагал мне путь полного признания. *(7) Я сказал:  "пусть  лучше  двойной
срок, но я ни в ч„м не виноват!" Можно поверить, что перед  властью  он-таки
не был виноват ни в ч„м: ему дали не двойной, а половинный срок  --  5  лет,
даже шестнадцатилетним болтунам давали больше.
   Смотря на него и слушая, я думал: это сейчас -- после  того,  как  грубые
пальцы сорвали с него погоны (воображаю, как он извивался!),  после  шмонов,
после боксов, после воронков, после "руки взять назад!" -- он  не  дозволяет
возразить себе в мелочи, не то, что в крупном (крупного  он  и  обсуждать  с
нами не будет, мы недостойны, кроме Зиновьева). Но ни  разу  я  не  заметил,
чтобы какая-нибудь мысль, не им высказанная, была бы им усвоена!  Он  просто
[не способен] воспринять никакого довода! Он вс„ знает [до]  наших  доводов!
Что' ж был он раньше, глава закупочной миссии, вестник  Советов  на  Западе?
Лощеный белолицый непробиваемый сфинкс, символ "Новой России", как  понимали
на Западе. А что, если придти к нему с каким-нибудь прошением?  с  прошением
просунуть голову в его кабинет? Ведь как гаркнет! ведь прищемит! Многое было
бы понятно, если бы происходил он из потомственной военной семьи, -- но нет!
Эти Гималаи самоуверенности усвоены советским генералом  первого  поколения.
Ведь  в  Гражданскую  войну  в  Красной  армии  он  наверно  был  паренек  в
лапоточках, он еще подписываться не умел. Откуда ж это так быстро?..  Всегда
в избранной среде -- даже в поезде, даже на курорте, всегда между своими, за
железными воротами, по пропускам.
   А те, другие? Скорее ведь похожи на него, чем непохожи. И что будет, если
истина "сумма углов треугольника равна ста восьмидесяти градусам" заденет их
особняки, чин и заграничные командировки? Да  ведь  за  черт„ж  треугольника
будут отрубливать  голову!  Треугольные  фронтоны  с  домов  будут  сшибать!
Издадут декрет измерять углы только в радианах!
   А в другой раз думаю -- а из меня? А почему бы из меня за двадцать лет не
сделали такого генерала? Вполне бы.
   И еще я присматриваюсь: Александр Иваныч совсем не дурной человек.  Читая
Гоголя, он добросердечно  смеется.  Он  и  нас  рассмешит,  если  в  хорошем
настроении. У него  усмешка  умная.  Если  б  я  захотел  взрастить  в  себе
ненависть к нему -- вот когда лежим мы рядом на койках, я б не мог. Нет,  не
закрыто ему стать вполне хорошим человеком. Но -- перестрадав. Перестрадав.

   Павел Николаевич Зиновьев тоже не ходил в лагерную столовую и тоже  хотел
наладить, чтоб ему привозили обед в термосе. Отстать от  Беляева,  оказаться
ниже -- был ему нож острый. Но обстоятельства сильней:  у  Беляева  не  было
конфискации имущества, у Зиновьева же частичная была. Деньги, сбережения  --
это у  него  вс„,  видимо,  отгребли,  а  осталась  только  богатая  хорошая
квартира. Зато ж и рассказывал он нам об этой квартире! --  часто,  подолгу,
смакуя каждую подробность ванной, понимая, какое и у нас наслаждение  должен
вызвать его рассказ. У него даже был афоризм: с сорока лет человек столького
стоит, какова у него квартира! (Вс„ это он рассказывал в отсутствии Беляева,
потому что тот и слушать бы не стал, тот бы сам взялся рассказывать,  только
не о квартире, ибо считал себя интеллектуалом, а хотя бы  о  Судане  снова.)
Но, как говорил Павел Николаевич, жена больна, а дочь вынуждена работать  --
возить термоса некому. Впрочем и  передачи  по  воскресеньям  ему  привозили
очень скромные. С гордостью оскудевшего дворянина вынужден был он нести сво„
положение. В столовую он  вс„-таки  не  ходил,  презирая  тамошнюю  грязь  и
окружение чавкающей черни, но и баланду и кашу велел Прохорову носить  сюда,
в комнату, и здесь на плитке разогревал. Охотно бы  обрезал  он  и  пайку  с
шести сторон, но другого хлеба у него не было, и он ограничивался  тем,  что
терпеливо держал пайку над плиткой,  по  всем  е„  шести  граням  прожаривая
микробов, занес„нных руками хлебореза и Прохорова. Он не ходил в столовую  и
даже иногда мог отказаться от баланды, но вот шляхетской гордости удержаться
от мягкого попрошайничества здесь, в комнате, ему  не  хватало:  "Нельзя  ли
маленький кусочек попробовать? Давно я этого не ел..."
   Он вообще был преувеличенно мягок и вежлив, пока ничто его  не  царапало.
Его вежливость была особенно заметна рядом с ненужными  резкостями  Беляева.
Замкнутый внутренне,  замкнутый  внешне,  с  неторопливым  прожевыванием,  с
осторожностью в поступках, -- он был подлинный человек в футляре по  Чехову,
настолько верно, что остального можно и не  описывать,  вс„  как  у  Чехова,
только не школьный учитель, а генерал  МВД.  Невозможно  было  на  мгновение
занять  электроплитку  в  те  минуты,  которые  рассчитал  для  себя   Павел
Николаевич: под его змеиным взглядом вы сейчас же сд„ргивали свой котелок, а
если б нет -- он тут же б и выговорил. На долгие воскресные дневные  поверки
во дворе я пытался выходить с книгой (подальше держась от литературы, всегда
-- с физикой), прятался за спинами и  читал.  О,  какие  мучения  доставляло
Павлу Николаевичу такое нарушение дисциплины! -- ведь я читал [в  строю],  в
священном  строю!  ведь  я   этим   подч„ркивал   свой   вызов,   бравировал
разнузданностью. Он не осаживал меня прямо, но так взглядывал на  меня,  так
мучительно кривился, так стонал и бурчал, да  и  другим  придуркам  так  мое
чтение  было  тошно,  что  пришлось  мне  отказаться  от  книги  и  по  часу
простаивать как дураку (а в комнате -- там уж не почитаешь, там надо слушать
рассказы). Как-то на развод опоздала одна из девиц-бухгалтерш стройконторы и
тем задержала на пять минут вывод придурочьей бригады в рабочую зону --  ну,
вместо того, чтобы вывести бригаду в голове развода, вывели  в  конце.  Дело
было обычное, ни нарядчик, ни надзиратель  даже  не  обратили  внимания,  но
Зиновьев в своей особенной сизоватой шинели мягкого сукна,  в  своем  строго
надетом защитном картузе, давно без зв„здочки, в очках, встретил  опоздавшую
гневным шипением: "Ка-ко-го ч„рта вы опаздываете?! Из-за вас стоим!!" (Он не
мог уже больше молчать! Он извелся за эти пять минут!  Он  заболел!)  Девица
круто повернулась и  с  сияющими  от  наслаждения  глазами  отповедала  ему:
"Подхалим!  Ничтожество!  Чичиков!  (Почему  Чичиков?  Наверно,  спутала   с
Беликовым...) Заткни свою лоханку!.." и еще, и еще, дальше уже на матерщины.
Она управлялась только своим бойким остреньким язычком, она руки не  подняла
-- но, казалось, невидимо хлещет его по щекам, потому что  пятнами,  пятнами
красно вспыхивала его матовая девичья кожа,  и  уши  налились  до  багрового
цвета и дергались губы, он нахохлился, но ни слова больше  не  вымолвил,  не
пытался поднять руку в защиту. В тот день он жаловался мне: "Что' поделать с
[неисправимой прямотой] моего характера! Мо„ несчастье, что я и  [здесь]  не
отвык от дисциплины.  Я  [вынужден]  делать  замечания,  это  дисциплинирует
окружающих".
   Он всегда нервничал на утреннем разводе -- он скорее хотел прорваться  на
работу. Едва бригаду придурков пропускали в рабочую зону -- он очень показно
обгонял всех неспешащих, идущих в развалку, и почти бежал в  контору.  Хотел
ли он, чтоб это видело начальство? Не очень  важно.  Чтоб  видели  зэки,  до
какой степени он занят на работе? Отчасти -- да. А главное и самое искреннее
было -- скорей отделиться от толпы, уйти из лагерной зоны, закрыться в тихой
комнатке планового отдела и там... -- там вовсе не делать  той  работы,  что
Василий Власов, не смышлять, как  выручить  рабочие  бригады,  а  --  целыми
часами бездельничать, курить, мечтать еще об  одной  амнистии  и  воображать
себе  другой  стол,  другой  кабинет,  со  звонками  вызова,  с  несколькими
телефонами, с подобострастными секретаршами, с подтянутыми посетителями.
   Мало мы знали о н„м! Он не любил говорить о сво„м прошлом в МВД --  ни  о
чинах, ни о должностях, ни о сути работы -- обычная "стеснительность" бывших
эмведистов. А шинель на нем была как раз такая сизая, как  описывают  авторы
"Беломорканала", и не приходило ему в голову даже в лагере выпороть  голубые
канты из кителя и брюк. Года за два его сидки ему  видимо  еще  не  пришлось
столкнуться с настоящим лагерным хайлом, почуять бездну  Архипелага.  Наш-то
лагерь ему конечно дали по выбору: его  квартира  была  от  лагеря  всего  в
нескольких троллейбусных остановках, где-то  на  Калужской  площади.  И,  не
осознав донышка, как же  враждебен  он  своему  нынешнему  окружению,  он  в
комнате иногда проговаривался: то высказывал близкое знание Круглова  (тогда
еще -- не министра), то Френкеля, то -- Завенягина, вс„ крупных  гулаговских
чинов. Как-то упомянул, что в войну руководил  постройкой  большого  участка
железной дороги Сызрань-Саратов, это значит во френкелевском ГУЛЖэДээсе. Что
могло значить --  руководил?  Инженер  он  был  никакой.  Значит,  начальник
лагерного управления? Клейнмихель, душечка? И вот с такой высоты  больновато
грохнулся до уровня почти простого арестанта. У него была 109-я статья,  для
МВД это значило -- [взял] не по чину. Дали  7  лет,  как  [своему]  (значит,
хапанул на все двадцать). По сталинской амнистии ему уже  сбросили  половину
оставшегося, предстояло еще два года с небольшим. Но он страдал --  страдал,
как от полной десятки.
   Единственное окно нашей комнаты выходило на Нескучный сад. Совсем невдали
от окна и чуть  пониже  колыхались  вершины  деревьев.  Вс„  сменялось  тут:
мятели, таяние, первая зелень. Когда Павел Николаевич ничем в комнате не был
раздражен и умеренно грустен, он становился у окна и, глядя на парк, напевал
негромко, приятно:

   "О, засни мо„ сердце глубоко!
   Не буди, не пробудишь, что' было..."

   Вот поди  ж  ты!  --  вполне  приятный  человек  в  гостиной.  А  сколько
арестантских братских ям он оставил вдоль своего полотна!..
   Уголок Нескучного, обращенный к нашей зоне, отгораживался  пригорками  от
гуляющих и был укромен -- был  бы,  если  не  считать,  что  из  наших  окон
смотрели мы, бритоголовые. На 1-е  мая  какой-то  лейтенант  зав„л  сюда,  в
укрытие, свою девушку в цветном платьи. Так они скрылись от парка, а нас  не
стеснялись, как взгляда кошки или собаки. Пластал офицер  свою  подружку  по
траве, да и она была не из застенчивых.

   "Не зови, что' умчалось далеко,
   Не люби, что' ты прежде любило."

   Вообще наша комнатка была как смоделирована. Эмвэдист и генерал полностью
нами управляли. Только с их разрешения мы могли пользоваться  электроплиткой
(она была [народная]), когда они е„ не занимали. Только они  решали  вопрос:
проветривать комнату или не проветривать, где  ставить  обувь,  куда  вешать
штаны, когда замолкать, когда спать, когда просыпаться. В  нескольких  шагах
по коридору была дверь в большую общую комнату, там бушевала республика, там
"в рот" и "в нос" слали все авторитеты, --  здесь  же  были  привилегии,  и,
держась за них, мы тоже должны были всячески соблюдать законность. Слетев  в
ничтожные маляры, я был бессловесен: я стал пролетарий и в любую минуту меня
можно  было  выбросить  в  общую.  Крестьянин  Прохоров,  хоть  и   считался
"бригадиром" производственных придурков, но назначен был  на  эту  должность
именно  как  прислужник  --  носить  хлеб,  носить  котелки,  объясняться  с
надзирателями и дневальными, словом делать всю грязную работу (это  был  тот
самый мужик, который кормил двух генералов). Итак, мы вынужденно подчинялись
диктаторам. Но где же была и на что смотрела великая русская интеллигенция?
   Доктору Правдину (я ведь и фамилию не выдумываю!),  невропатологу,  врачу
лагучастка, было семьдесят лет. Это значит, революция  застала  его  уже  на
пятом  десятке,  сложившимся  в  лучшие   годы   русской   мысли,   в   духе
совестливости, честности и народолюбия. Как он выглядел!  Огромная  маститая
голова с серебряной качающейся сединой, которой не дерзала касаться лагерная
машинка (льгота от начальника санчасти). Портрет украсил бы обложку  лучшего
в мире медицинского журнала! Никакой стране не зазорно было бы иметь  такого
министра здравохранения! Крупный,  знающий  себе  цену,  нос  внушал  полное
доверие к его диагнозу. Почтенно-солидны были все его движения. Так  объ„мен
был доктор, что на  одинарной  металлической  кровати  почти  не  помещался,
вывисал из нее.
   Не знаю, каков он был невропатолог. Вполне мог быть и хорошим, но лишь  в
рыхлую обходительную эпоху и обязательно не в государственной больнице, а  у
себя дома, за медною дощечкой на дубовой двери под  мелодичное  позванивание
пристенных стоячих часов, никуда не торопящийся и ничему, кроме совести свой
не подчиненный. Однако, с тех пор его крепко пугнули --  перепугали  на  всю
жизнь. Не знаю, сидел ли он когда-нибудь прежде, таскали ли его на  расстрел
в гражданскую (дивного ничего тут нет), но его  и  без  револьвера  напугали
достаточно. Довольно было ему поработать  в  амбулаториях,  где  требовалось
пропускать по девять больных в час, где время было только  --  стукнуть  раз
молоточком по колену; посидеть  членом  ВТЭК  (Врачебно-Трудовой  Экспертной
Комиссии), да членом курортной комиссии, да членом военокоматской,  и  всюду
подписывать, подписывать, подписывать бумажки и знать, что каждая подпись --
это твоя голо