дет. Но он же не  знал
январского   пленума!)   "В    эпоху    вступления    в    социализм    роль
исправительно-трудовых учреждений как  орудия  пролетарской  диктатуры,  как
органа репрессии, как средства принуждения и воспитания (принуждение уже  на
первом месте!) должна [еще больше  возрасти]  и  усилиться"  *(2)  (а  иначе
комсоставу НКВД при социализме что ж -- пропади?)
   Кто упрекн„т нашу Передовую Теорию, что она отставала  от  практики?  Вс„
это ч„рным по белому печаталось, да мы читать еще не умели. 1937-й  год  был
публично предсказан и обоснован.
   И сшиблены были мохнатой рукой все фитюльки  и  бантики.  Трудколлективы?
Запретить! Еще чего выдумали -- самоуправление в лагере! Лучше  бригады  вс„
равно  ничего  не  придумаешь.  Какие  еще   там   политбеседы?   Отставить.
Заключ„нных присылают работать -- а понимать  им  не  обязательно.  На  Ухте
объявили "ликвидацию последней вагонки"? Политическая ошибка! -- а  что,  на
пружинные койки будем их класть? Втиснуть им вагонок,  да  вдвое!  [Зач„ты?]
Зач„ты -- в первую очередь отменить! -- что ж, судам вхолостую  работать?  А
кому уже зач„ты начислены? Считать недействительными (1937 год). В  каких-то
лагерях еще свидание дают? Запретить повсеместно.  В  какой-то  тюрьме  труп
священника выдали на волю для похорон? Да вы с ума сошли, вы да„те повод для
антисоветских демонстраций. За это -- наказать примерно!  Разъяснить:  трупы
умерших принадлежат  ГУЛагу,  а  могилы  --  совсекретны.  Профтехкурсы  для
заключ„нных? Распустить! Надо было на воле учиться. Что' ВЦИК,  какой  ВЦИК?
за подписью Калинина?.. У нас не ПТУ, у нас НКВД. На волю  выйдут  --  пусть
учат сами. Графики, диаграммы? Содрать со стен, стены побелить. Можно  и  не
белить. Это что за ведомость?  Зарплата  заключ„нным?  Циркуляр  ГУМЗака  от
25.11.26.,  двадцать  пять  процентов  от  ставки  рабочего  соответствующей
квалификации в госпромышленности? Молчать! Разорвать! Самих зарплаты  лишим!
Заключ„нному, да еще платить! Спасибо  пусть  скажет,  что  не  расстреляли.
Исправительно-трудовой кодекс 1933 года? Забыть  навсегда,  изъять  из  всех
лагерных сейфов! "Всякое нарушение общесоюзных кодексов о труде... только по
согласованию в ВЦСПС"? Да неужели же НАМ идти в ВЦСПС? Что такое  ВЦСПС?  --
тьфу и нету! Статья 75-я -- "при более тяжелой работе  увеличивается  па„к"?
Кру-гом! При более л„гкой -- уменьшается. Вот так, и фонды целы.
   Исправительно-трудовой кодекс с его сотнями статей как акула  проглотила,
и не только потом двадцать пять лет никто его не видел, но даже  и  названия
такого не подозревали.
   Тряханули Архипелаг -- и убедились, что еще  начиная  с  Соловков  и  тем
более во времена  каналов  вся  лагерная  машина  недопустимо  разболталась.
Теперь эту слабину выбирали.
   Прежде всего никуда не годилась [охрана], это не лагеря  были  вовсе:  на
вышках часовые только по ночам;  на  вахте  одинокий  невооруженный  вахт„р,
которого можно уговорить и пройти  на  время;  фонари  на  зоне  допускались
керосиновые; несколько десятков заключ„нных сопровождал на  работу  одинокий
стрелок.  Теперь   потянули   вдоль   зон   электрическое   освещение   (при
политически-надежных  электриках  и  мотористах).  Стрелки  охраны  получили
боевой устав и военную  подготовку.  В  обязательные  служебные  штаты  были
включены охранные овчарки, со своими  собаководами,  тренерами  и  отдельным
уставом. Лагеря приняли, наконец, вполне современный, известный нам вид.
   Здесь не перечислить, во скольких бытовых мелочах был  зажат  и  острожен
лагерный режим. И сколько было обнаружено дырок, через  которые  [воля]  еще
могла наблюдать за Архипелагом. Все эти связи теперь  были  прерваны,  дырки
заткнуты, изгнаны еще какие-то там последние "наблюдательные комиссии". *(3)
Попутно и лагерные [фаланги], хотя в них, кажется, уже отсвечивал социализм,
были в 1937 году для отлики от Франко переименованы  в  [колонны].  Лагерная
оперчасть, которая до сих пор считалась с задачами  общей  работы  и  плана,
теперь  приобрела  самодовлеющее  руководящее   значение   в   ущерб   любой
производственной работе, любому штату специалистов.  Не  разогнали,  правда,
лагерное КВЧ, но отчасти и потому, что через них удобно  собирать  доносы  и
вызывать стукачей.
   И железный занавес опустился вокруг Архипелага. Никто  кроме  офицеров  и
сержантов НКВД не мог  больше  входить  и  выходить  через  лагерную  вахту.
Установился тот гармоничный порядок, который и  сами  зэки  скоро  привыкнут
считать единственно-мыслимым, каким и будем мы его описывать  в  этой  части
книги -- уже без кумачовых тряпок и больше трудовым, чем "исправительным".
   И тогда-то оскалились волчьи зубы! И тогда-то зинули бездны Архипелага!
   -- В КОНСЕРВНЫЕ БАНКИ ОБУЮ, А НА РАБОТУ ПОЙДЕШЬ!
   -- ШПАЛ НЕ ХВАТИТ -- ВАС ПОЛОЖУ!
   Вот тогда-то, провезя по Сибири товарные эшелоны с  пулеметом  на  каждой
третьей крыше,  Пятьдесят  Восьмую  загоняли  в  котлованы,  чтобы  надежнее
содержать. Тогда-то, еще до первого выстрела Второй Мировой войны, еще когда
вся Европа танцевала фокстроты, -- в Мариинском  [распреде]  (внутрилагерной
пересылке Мариинских лагерей) не успевали бить вшей и сметали  их  с  одежды
полыневыми метелками. Вспыхнул тиф -- и за короткое время 15.000 (пятнадцать
тысяч) умерших сбросили в ров -- скрюченными, голыми, для экономии срезав  с
них даже домашние кальсоны. (О тифе  на  Владивостокской  транзитке  мы  уже
поминали).
   И только  с  одним  приобретением  прошлых  лет  ГУЛаг  не  расстался:  с
поощрением  шпаны,  блатных.  Блатным  еще  последовательней  отдавали   все
"командные высоты" в лагере. Блатных еще  последовательней  натравливали  на
Пятьдесят Восьмую, допускали беспрепятственно грабить  е„,  бить  и  душить.
Урки стали как бы внутрилагерной полицией, лагерными штурмовиками.  (В  годы
войны во многих лагерях полностью отменили надзорсостав, доверив его  работу
[комендатуре] -- "ссученным ворам", [сукам] -- и суки действовали еще  лучше
надзора: ведь им-то никакое бить„ не воспрещалось.)
   Говорят, что в феврале-марте 1938 года была  спущена  по  НКВД  секретная
инструкция: [уменьшить  количество  заключ„нных!]  (не  путем  их  роспуска,
конечно). Я не вижу здесь невозможного: это была логичная инструкция, потому
что не хватало ни жилья, ни одежды, ни еды. ГУЛаг изнемогал.
   Тогда-то легли вповалку гнить пеллагрические. Тогда-то начальники конвоев
стали проверять  точность  пулеметной  пристрелки  по  спотыкающимся  зэкам.
Тогда-то, что ни утро, поволокли дневальные мертвецов на вахту, в штабеля.
   На Колыме, этом Полюсе холода и жестокости в Архипелаге, тот  же  перелом
прошел с резкостью, достойной Полюса.
   По воспоминаниям Ивана Семеновича Карпунича-Бравена (бывшего комдива 40 и
комкора 12, недавно умершего с неоконченными и  разрозненными  записями)  на
Колыме  установился  жесточайший  режим   питания,   работы   и   наказаний.
Заключенные голодали так, что на ключе Заросшем съели труп  лошади,  который
пролежал в июле более недели, вонял, и весь шевелился от мух  и  червей.  На
прииске Утином зэки съели полбочки солидола, привезенного для смазки  тачек.
На Мылге питались ягелем как олени. --  При  заносе  перевалов  выдавали  на
дальних приисках по ста граммов  хлеба  в  день,  никогда  не  восполняя  за
прошлое. -- Многочисленных доходяг, не могущих идти, на работу тащили санями
другие доходяги, еще не столь оплывшие. Отстающих били палками  и  догрызали
собаками. На работе при 45  градусов  мороза  запрещали  разводить  огонь  и
греться (блатарям -- разрешалось). Сам Карпунич испытал и  "холодное  ручное
бурение" двухметровым стальным буром и отвозку "торфов" (грунта со  щебенкой
и валунами) при 50 градусах ниже нуля на санях, в которые впрягались четверо
(сани были из сырого леса и короб на них -- из сырого  горбыля);  пятым  шел
при них [толкач]-урка "отвечающий за выполнение плана" и бил их  дрыном.  --
Не выполняющих  норм  (а  что  значит  --  не  выполняющих?  Ведь  выработка
Пятьдесят  Восьмой  всегда  воровски   переписывалась   блатным)   начальник
лагпункта Зельдин наказывал так: зимой в забое  раздевать  донага,  обливать
холодной водой и так пусть бежит в  лагерь;  летом  --  опять  же  раздевать
донага, руки назад привязывать к общей жерди и  выставлять  прикованных  под
тучу комаров (охранник стоял  под  накомарником).  Наконец,  и  просто  били
прикладами и бросали в изолятор.
   Возразят, что здесь ничего нового и  нет  никакого  [развития]:  что  это
примитивный  возврат  от  крикливо-воспитательных  Каналов   к   откровенным
Соловкам. Ба! А может  --  это  гегельская  триада:  Соловки-Беломор-Колыма?
Тезис-антитезис-синтез? Отрицание отрицания, но обогащенное?
   Например вот [кареты смерти] как будто не было на  Соловках?  Это  --  по
воспоминаниям Карпунича на ключе Марисном (66-й  км  Среднеканской  трассы).
Целую декаду терпел начальник  невыполнение  нормы.  Лишь  на  десятый  день
связали в изолятор на штрафной па„к, и еще выводили на работу. Но кто и  при
этом не  выполнял  нормы  --  для  тех  была  [карета]  --  поставленный  на
тракторные  сани  сруб  5х3х1,8  метра   из   сырых   брусьев,   скрепленных
строительными скобами. Небольшая дверь, окон нет и  внутри  ничего,  никаких
нар. Вечером самых провинившихся, отупевших и уже безразличных, выводили  из
штрафного изолятора, набивали в карету, запирали огромным замком и  отвозили
трактором на 3-4 км от лагеря, в распадок.  Некоторые  изнутри  кричали,  но
трактор отцеплялся и на сутки уходил. Через сутки отпирался замок,  и  трупы
выбрасывали. Вьюги их заметут.
   На Мылге (подОЛПе Эльгена) при начальнике Гаврике для невыполняющих нормы
женщин эти наказания были мягче: просто  неотапливаемая  палатка  зимой  (но
можно выбежать и бегать вокруг), а на сенокосе при комарах  --  незащищенный
прутяной шалаш (воспоминания Слиозберг).
   Ожесточение  колымского  режима  внешне  было   ознаменовано   тем,   что
начальником УСВитлага (Управления  Северо-Восточных  лагерей)  был  назначен
Гаранин, а  начальником  Дальстроя  вместо  комдива  латышских  стрелков  Э.
Берзина  --  Павлов.  (Кстати,  совсем  ненужная  чехарда  из-за  сталинской
подозрительности. Отчего не мог бы  послужить  новым  требованиям  и  старый
чекист Берзин со товарищи? Неужели бы дрогнул?)
   Тут отменили (для Пятьдесят Восьмой) последние выходные,  летний  рабочий
день довели до 14 часов, морозы в 45 и  50  градусов  признали  годными  для
работы, и "актировать" день разрешили только с 55  градусов.  (По  произволу
отдельных начальников выводили и при 60 градусах). На прииске Горном  (опять
плагиат с Соловков) отказчиков привязывали веревками к саням и так волокли в
забой. Еще приняли на Колыме, что конвой не просто сторожит заключ„нных,  но
отвечает за выполнение ими плана, и должен не дремать, а вечно их подгонять.
   Еще и цынга, без начальства, валила людей.
   Но  и  этого  всего  казалось  мало,  еще   недостаточно   режимно,   еще
недостаточно уменьшалось количество  заключ„нных.  И  начались  "гаранинские
расстрелы", прямые убийства. Иногда под тракторный  грохот,  иногда  и  без.
Многие лагпункты известны расстрелами и массовыми могильниками: и  Оротукан,
и ключ Полярный, и Свистопляс, и Аннушка, и даже сельхоз  Дукча,  но  больше
других  знамениты  этим  прииск  Золотистый  (начальник  лагпункта   Петров,
оперуполномоченные  Зеленков  и  Анисимов,   начальник   прииска   Баркалов,
начальник райотдела НКВД Буров) и Серпантинка. На Золотистом  выводили  днем
бригады из забоя -- и тут же расстреливали  кряду.  (Это  не  взамен  ночных
рассгрелов, те -- сами собой.) Начальник Юглага Николай  Андреевич  Агланов,
приезжая туда, любил выбирать на разводе какую-нибудь бригаду, в  чем-нибудь
виновную, приказывал отвести е„ в сторонку  --  и  в  напуганных,  скученных
людей сам стрелял из пистолета, сопровождая  радостными  криками.  Трупы  не
хоронили,  они  в  мае  разлагались  --  и  тогда  уцелевших  доходяг  звали
закапывать их -- за усиленный  па„к,  даже  и  со  спиртом.  На  Серпантинке
расстреливали каждый день 30-50 человек под навесом  близ  изолятора.  Потом
трупы оттаскивали на тракторных санях  за  сопку.  Трактористы,  грузчики  и
закопщики  трупов  жили  в  отдельном  бараке.  После   расстрела   Гаранина
расстреляли и всех их. Была там и  другая  техника:  подводили  к  глубокому
шурфу с завязанными глазами и стреляли  в  ухо  или  в  затылок.  (Никто  не
рассказывает о каком-либо сопротивлении). Серпантинку закрыли и  сравняли  с
земл„й тот изолятор и вс„ приметное связанное с расстрелами, и  засыпали  те
шурфы. *(4) На тех же приисках, где расстрелы не велись -- зачитывались  или
вывешивались афишки с кружными буквами фамилий и мелкими мотивировками:  "за
контрреволюционную агитацию",  "за  оскорбление  конвоя",  "за  невыполнение
нормы".
   Расстрелы  останавливались  временами  потому,   что   план   по   золоту
проваливался, а по зам„рзшему  Охотскому  морю  не  могли  подбросить  новой
порции заключ„нных (М. И. Кононенко  ожидал  так  на  Серпантинке  расстрела
больше полугода, и остался жив.)
   Кроме того проступило ожесточение в набавке новых сроков. Гаврик на Мылге
оформлял это картинно: впереди на лошадях ехали с факелами (полярная  ночь),
а сзади на вер„вках  волокли  по  земле  за  новым  [делом]  в  райНКВД  (30
километров).  На  других  лагпунктах  совсем  буднично:  УРЧи  подбирали  по
карточкам, кому уже подходят концы  нерасч„тливо-коротких  сроков,  вызывали
сразу пачками по 80-100 человек и дописывали каждому новую [десятку] (Р.  В.
Ретц).
   Я почти исключаю Колыму из охвата этой  книги.  Колыма  в  Архипелаге  --
отдельный материк, она достойна своих отдельных повествований. Да  Колыме  и
"повезло": там выжил Варлам Шаламов и уже написал много; там выжила  Евгения
Гинзбург, О. Слиозберг, Н. Суровцева, Н. Гранкина и другие -- и все написали
мемуары. *(5) Я только  разрешу  себе  привести  здесь  несколько  строк  В.
Шаламова о гаранинских расстрелах:
   "Много месяцев день и ночь  на  утренних  и  вечерних  поверках  читались
бесчисленные  расстрельные  приказы.  В  50-градусный  мороз  музыканты   из
бытовиков играли туш перед чтением и после чтения  каждого  приказа.  Дымные
бензиновые факелы разрывали тьму... Папиросная  бумага  приказа  покрывалась
инеем и какой-нибудь начальник, читающий приказ, стряхивал снежинки с  листа
рукавицей, чтобы разобрать и выкрикнуть очередную фамилию расстрелянного" .

   Так Архипелаг закончил 2-ю пятилетку и, стало быть, вошел в социализм.



   Начало войны сотрясло островное начальство: ход войны был поначалу таков,
что, пожалуй, мог привести и к крушению всего Архипелага, а как бы  и  не  к
ответу работодателей перед рабочими. Сколько можно  судить  по  впечатлениям
зэков из разных лагерей, такой уклон событий породил два разных поведения  у
хозяев.  Одни,  поблагоразумней  или  потрусоватей,  умягчили  свой   режим,
разговаривать стали почти ласково,  особенно  в  недели  военных  поражений.
Улучшить питание или содержание они конечно не могли.  Другие,  поупрямей  и
позлобней, наоборот, стали содержать Пятьдесят Восьмую еще круче и  грознее,
как бы суля им смерть прежде всякого  освобождения.  В  большинстве  лагерей
заключ„нным даже не объявили о начале войны -- наше необоримое пристрастие к
скрытности и лжи! -- лишь в понедельник зэки узнавали от расконвоированных и
от вольных. Где и было радио (Усть-Вымь, многие места Колымы) --  упразднили
его на вс„  время  наших  военных  неудач.  В  том  же  Усть-вымьлаге  вдруг
запретили [писать] письма домой (а получать можно) -- и родные  решили,  что
их тут расстреляли. В некоторых  лагерях  (нутром  предчувствуя  направление
будущей политики!) Пятьдесят Восьмую стали отделять от  бытовиков  в  особые
строго охраняемые зоны, ставили на вышках пулем„ты и даже так говорили перед
строем: "Вы здесь -- заложники! -- (Ах, шипуча  зарядка  Гражданской  войны!
Как трудно эти слова забываются, как легко вспоминаются!) -- Если Сталинград
падет -- всех вас перестреляем!" С этим настроением и выспрашивали туземцы о
сводках: стоит Сталинград или уже свалили. -- На  Колыме  в  такие  спецзоны
стягивали немцев, поляков и приметных из Пятьдесят Восьмой. Но  поляков  тут
же (август 1941) стали вообще освобождать. *(6)
   Всюду на Архипелаге (вскрыв пакеты мобилизационных предписаний) с  первых
дней войны прекратили  освобождение  Пятьдесят  Восьмой.  Даже  были  случаи
возврата с дороги уже освобожденных. В Ухте 23  июня  группа  освободившихся
уже была за зоной, ждали поезда -- как конвой  загнал  назад  и  еще  ругал:
"через вас война началась!" Карпунич получил бумажку об освобождении 23 июня
утром, но еще не успел уйти за  вахту,  как  у  него  обманом  выманили:  "А
покажите-ка!" Он [показал] -- и остался в лагере еще на 5 лет. Это считалось
-- до [особого] распоряжения. (Уже война  кончилась,  а  во  многих  лагерях
запрещали даже ходить в УРЧ и спрашивать -- когда же освободят. Дело в  том,
что после войны на Архипелаге некоторое время людей  не  хватало,  и  многие
местные управления, даже когда Москва разрешила отпускать --  издавали  свои
собственные "особые распоряжения", чтобы удержать рабочую силу.  Именно  так
была задержана в Карлаге Е. М. Орлова -- и из-за того не поспела к умирающей
матери.)
   С начала войны (по тем же, вероятно, мобпредписаниям)  уменьшились  нормы
питания в лагерях. Вс„ ухудшались с каждым  годом  и  сами  продукты:  овощи
заменялись кормовою репой, крупы -- викой и отрубями. (Колыма снабжалась  из
Америки, и там,  напротив,  появился  белый  хлеб  кое-где).  Но  на  важных
производствах от ослабления арестантов падение выработки было так велико  (в
5 и в 10 раз), что сочли выгодным вернуть довоенные нормы.  Многие  лагерные
производства получили оборонные заказы  --  и  оборотистые  директора  таких
заводиков иногда  умудрялись  подкармливать  зэков  добавочно,  с  подсобных
хозяйств. Где платили зарплату, то по рыночным  ценам  войны  это  было  (30
рублей) -- меньше одного килограмма картофеля в месяц.
   Если лагерника военного времени спросить, какова его высшая,  конечная  и
совершенно недостижимая цель,  он  ответил  бы:  "один  раз  наесться  вволю
[черняшки] -- и можно умереть". Здесь хоронили в войну никак не меньше,  чем
на фронте, только не воспето поэтами. Л. А. Комогор в "слабосильной команде"
всю зиму 1941-42 года был на  этой  л„гкой  работе:  упаковывал  в  гробовые
обрешетки из четыр„х досок по двое голых мертвецов валетами и по  30  ящиков
ежед„н. (Очевидно, лагерь был близкий, поэтому надо было упаковывать.)
   Прошли первые месяцы войны -- и страна  приспособилась  к  военному  ладу
жизни; кто надо -- ушел на фронт, кто надо -- тянулся в тылу,  кто  надо  --
руководил и утирался после выпивки. Так и в лагерях. Оказалось, что напрасны
были страхи, что вс„ -- устойчиво, что как заведена эта пружина в 37-м,  так
и дальше давит без отказу. Кто поначалу заискивал  перед  зэками  --  теперь
лютел, и не было ему меры и остановки. Оказалось, что формы  лагерной  жизни
однажды определены правильно и будут такими довеку.
   Семь лагерных эпох будут спорить перед вами, какая из них была  хуже  для
человека -- склоните ухо к военной. Говорят и так: кто в войну не  сидел  --
тот и лагеря не отведал.
   Вот зимою с 41-го на 42-й  лагпункт  Вятлага:  только  в  бараках  ИТР  и
мехмастерских теплится какая-то жизнь, остальные -- замерзающее кладбище  (а
занят Вятлаг заготовкою именно дров -- для Пермской ж-д).
   Вот что такое лагеря военных лет: больше работы -- меньше еды  --  меньше
топлива -- хуже одежда -- свирепей закон -- строже кара -- но и это  еще  не
вс„. Внешний протест и всегда был отнят у зэков  --  война  отнимала  еще  и
внутренний. Любой проходимец в погонах, скрывающийся от фронта, тряс пальцем
и поучал: "А на фронте ка