ам не тюрьма, но лагерь пересыльный,  вс„  равно.  В
Торжке? А на горе, в монастыре тоже.
   Да пойми ты, милый человек, не может быть города без пересылки! Ведь суды
же работают везде! А в лагерь как их везти -- по воздуху?
   Конечно, пересылка пересылке не чета.  Но  какая  лучше,  какая  хуже  --
доспориться  невозможно.  Соберутся  три-четыре  зэка,  и  каждый   [хвалит]
обязательно "свою".
   -- Да хоть Ивановская не уж такая знатная пересылка, а расспроси, кто там
сидел зимой с 37-го на 38-й. Тюрьму НЕ ТОПИЛИ -- и не только не  мерзли,  но
на верхних нарах лежали раздетые. Выдавливали все ст„кла в  окнах,  чтоб  не
задохнуться. В 21-й камере вместо положенных двадцати человек сидело  ТРИСТА
ДВАДЦАТЬ ТРИ! Под нарами стояла вода, и настелены были  доски  по  воде,  на
этих досках и лежали. А из выбитых окон туда-то как раз  морозом  и  тянуло.
Вообще там, под нарами, была полярная ночь: еще  ж  света  никакого,  всякий
свет загородили кто на нарах лежал и кто  между  нар  стоял.  По  проходу  к
параше пройти было нельзя, лазали по краям нар. Питание не людям  давали,  а
на десятку. Если кто из десятки умрет -- его сунут под нары и держат там, аж
пока смердит. И на него получают норму. И это бы вс„ еще терпеть  можно,  но
вертухов как скипидаром подмазали -- и из камеры в камеру так и гоняли,  так
и гоняли. Только умостишься -- "Пад-ъ„м! Переходи в другую камеру!" И  опять
место хватай. А почему там вышла такая перегрузка -- три месяца  в  баню  не
водили, развели вшей, от вшей -- язвы на ногах и тиф. А из-за тифа  наложили
карантин, и этапов четыре месяца не отправляли.
   -- Так это, ребята, не в Ивановской дело, а дело в году'. В 37-м -- 38-м,
конечно, не то, что зэки, но -- камни пересыльные стонали. Иркутская тоже --
никакая не особенная пересылка, а в 38-м врачи не осмеливались  и  в  камеру
заглянуть, только по коридору идут, а вертухай кричит в дверь: "Которы  [без
сознания -- выходи!]"
   -- В 37-м, ребята, вс„ это тянулось через Сибирь на Колыму и упиралось  в
Охотское море да во  Владивосток.  На  Колыму  пароходы  справлялись  только
тридцать тысяч в месяц отвозить -- а из Москвы гнали и гнали,  не  считаясь.
Ну, собралось сто тысяч, понял?
   -- А кто считал?
   -- Кому надо, те считали.
   -- Если владивостокская Транзитка, то в феврале 37-го там было не  больше
сорока тысяч.
   -- Да по несколько месяцев там вязли. Клопы по нарам шли -- как  саранча!
Воды -- полкружки в день: нету е„, возить некому! Целая зона  была  корейцев
-- все от дизентерии вымерли, все! Из нашей зоны каждое утро по сто  человек
выносили. Строили морг -- так запрягались зэки в телеги и так камень  везли.
Сегодня ты везешь, завтра тебя туда же. А осенью  навалился  сыпнячок  тоже.
Это и у нас так: мертвых не отдаем,  пока  не  завоняет  --  пайку  на  него
получаем. Лекарств -- никаких. На зону лезем -- дай лекарства! -- а с  вышек
пальба. Потом собрали тифозных  в  отдельный  барак.  Не  всех  туда  носить
успевали, но и оттуда мало кто выходил. Нары  там  --  двухэтажные,  так  со
вторых нар он же в температуре не может на оправку  слезть  --  на-а  нижних
льет! Тысячи полторы там лежало. А санитарами --  блатари,  у  мертвых  зубы
золотые рвали. Да они и у живых не стеснялись...
   -- Да что вс„ ваш тридцать седьмой да тридцать седьмой? А Сорок  Девятого
в бухте Ванино, в 5-й  зоне,  --  не  хотели?  Тридцать  пять  тысяч!  И  --
несколько месяцев! -- опять же на Колыму не справлялись. Да каждой ночью  из
барака в барак, из зоны в зону зачем-то перегоняли. Как у фашистов: свистки!
крики! -- "выходи [без последнего]!" И все бегом! Только  бегом!  За  хлебом
сотню гонят -- бегом! за баландой -- бегом! Посуды не было никакой!  Баланду
во что хочешь бери --  в  полу,  в  ладони!  Воду  цистернами  привозили,  а
разливать не во что, так струей поливают, кто рот подставит --  твоя.  Стали
драться у цистерны -- с вышки огонь! Ну,  точно,  как  у  фашистов.  Приехал
генерал-майор Деревянко, начальник УСВИТЛа, *(1) вышел к нему  перед  толпой
военный летчик, разорвал на себе гимнастерку: "У меня семь  боевых  орденов!
Кто дал право стрелять по  зоне?"  Деревянко  говорит:  "Стреляли  и  [будем
стрелять], пока вы себя вести не научитесь". *(2)
   -- Нет, ребята, это вс„ -- не пересылки. Пересылка -- Кировская!  Возьмем
не такой особенный год, возьмем 47-й, -- а на Кировской  впихивали  людей  в
камеру  два  вертуха'  сапогами,  и  только  так  могли  дверь  закрыть.  На
трехэтажных нарах в сентябре (а Вятка -- не Черное море), все  сидели  голые
от жары -- потому [сидели], что лежать места  не  было:  один  ряд  сидел  в
головах, один в ногах. И в проходе на полу -- в два  ряда  сидели,  а  между
ними стояли, потом  менялись.  Котомки  держали  в  руках  или  на  коленях,
положить некуда. Только блатные на своих [законных] местах,  вторые  нары  у
окна, лежали привольно. Клопов было столько,  что  кусали  днем,  пикировали
прямо с потолка. И вот так по неделе терпели и по месяцу.
   Хочется и мне вмешаться, рассказать о Красной  Пресне  в  августе  45-го,
*(3) в лето Победы,  да  стесняюсь:  у  нас  вс„  же  на  ночь  ноги  как-то
вытягивали, и клопы были умеренные, а всю ночь при ярких лампах нас, от жары
голых и потных, мухи кусали -- да ведь это не в счет, и  хвастаться  стыдно.
Обливались мы по'том от каждого движения, после еды просто лило.  В  камере,
немного больше средней жилой комнаты, помещалось сто  человек,  сжаты  были,
ступить на пол ногой тоже нельзя. А два  маленьких  окошка  были  загорожены
намордниками из железных листов, это на южную  сторону,  они  не  только  не
давали движения воздуху, но от солнца накалялись и в камеру пышели жаром.
   Как пересылки все бестолковые, так и разговор о  пересылках  бестолковый,
так и эта глава, наверно, получится: не знаешь, за что скорей  хвататься,  о
какой  рассказывать,  о  ч„м  наперед.  И  чем  больше  сбивается  людей  на
пересылке, тем еще бестолковее. Невыносимо человеку, невыгодно и ГУЛагу,  --
а вот оседают люди  по  месяцам.  И  становится  пересылка  истой  фабрикой:
хлебные пайки несут навалом в строительных носилках, в каких кирпичи  носят.
И баланду  парующую  несут  в  шестиведерных  деревянных  бочках,  прохватив
проушины ломом.
   Напряженней и откровенней многих была Котласская  пересылка.  Напряженнее
потому, что она открывала пути на весь  европейский  русский  северо-восток,
откровеннее потому, что это было уже глубоко в Архипелаге, и  не  перед  кем
хорониться. Это просто был участок земли, разделенный заборами на клетки,  и
клетки все заперты. Хотя здесь уже густо селили мужиков, когда ссылали их  в
30-м (надо думать, что крыши  над  ними  не  бывало,  только  теперь  некому
рассказать), однако и в 38-м далеко не все помещались в хлипких  одноэтажных
бараках из горбылька, крытых... брезентом. Под осенним  мокрым  снегом  и  в
заморозки люди жили здесь просто против неба на земле. Правда, им не  давали
коченеть неподвижно, их вс„ время считали, бодрили проверками (бывало там 20
тысяч человек единовременно) или внезапными ночными  обысками.  --  Позже  в
этих клетках разбивали палатки, в иных возводили  срубы  --  высотой  в  два
этажа, но чтоб разумно удешевить строительство --  междуэтажного  перекрытия
не клали, а сразу громоздили шестиэтажные нары с  вертикальными  стремянками
по  бортам,  которыми  доходяги  и  должны  были  карабкаться  как   матросы
(устройство, более приличествующее кораблю, чем порту). --  В  зиму  1944-45
года, когда все были под крышей, помещалось только семь с  половиной  тысяч,
из них умирало в день -- пятьдесят человек, и носилки, носящие  в  морг,  не
отдыхали никогда.  (Возразят,  что  это  сносно  вполне,  смертность  меньше
процента в день, и  при  таком  обороте  человек  может  протянуть  до  пяти
месяцев. Да, но ведь и главная-то косиловка -- лагерная  работа,  тоже  ведь
еще не начиналась. Эта убыль в две трети процента в день  составляет  чистую
усушку, и не на всяком складе овощей е„ допустят).
   Чем глубже туда, в Архипелаг, тем разительнее сменяются бетонные порты на
свайные пристани.
   [Карабас],  лагерная  пересылка  под  Карагандою,   имя   которой   стало
нарицательным, за несколько лет прошло полмиллиона человек (Юрий  Карбе  был
там в 1942 году зарегистрирован уже в 433-й тысяче). Пересылка  состояла  из
глинобитных низких бараков с земляным полом. Каждодневное развлечение было в
том, что всех выгоняли с вещами  наружу,  и  художники  белили  пол  и  даже
рисовали на н„м коврики, а вечером зэки ложились и боками своими  стирали  и
побелку и коврики. *(4)
   Княж-Погостский пересыльный пункт (63 градус северной широты) составлялся
из шалашей, утвержд„нных на болоте!  Каркас  из  жердей  охватывался  рваной
брезентовой палаткой, не доходящей до земли. Внутри шалаша были двойные нары
из жердей же (худо очищенных от сучьев), в проходе -- жердевой настил. Через
настил днем хлюпала жидкая грязь, ночью она замерзала. В разных местах  зоны
переходы тоже  шли  по  хлипким  качким  жердочкам,  и  люди,  неуклюжие  от
слабости, там и сям сваливались в воду и мокредь. В 38-м году в Княж-Погосте
кормили всегда одним и тем же: затирухой из крупяной сечки и рыбных  костей.
Это было удобно, потому что мисок, кружек и ложек  не  было  у  пересыльного
пункта, а у самих арестантов тем более. Их подгоняли  десятками  к  котлу  и
клали затируху черпаками в фуражки, в шапки, в полу одежды.
   А  в  пересыльном  пункте  Вогво'здино  (в   нескольких   километрах   от
Усть-Выми), где сидело одновременно 5 тысяч человек (кто знал Вогвоздино  до
этой строчки? сколько таких безызвестных пересылок? умножьте-ка их  на  пять
тысяч!) -- в  Вогвоздино  варили  жидко,  но  мисок  тоже  не  было,  однако
извернулись (чего не осилит наша смекалка!) --  баланду  выдавали  в  БАННЫХ
ТАЗАХ на десять человек сразу, предоставляя им хлебать вперегонки. *(5)
   Правда, в Вогвоздино дольше года никто не сидел. (По году -- бывало, если
доходяга, и все лагеря от него отказываются.)
   Фантазия литераторов убога перед  туземной  бытностью  Архипелага.  Когда
желают написать о тюрьме самое  укоризненное,  самое  очернительское  --  то
упрекают всегда [парашей].  Параша!  --  это  стало  в  литературе  символом
тюрьмы, символом унижения, зловония. О, легкомыслы! Да разве параша  --  зло
для  арестанта?  Это  милосердечнейшая  затея   тюремщиков.   Весь-то   ужас
начинается с того мига, когда параши в камере НЕТ.
   В 37-м году в некоторых сибирских тюрьмах НЕ БЫЛО ПАРАШ, их  не  хватало!
Их не было подготовлено заранее столько, сибирская промышленность не поспела
за широтой тюремного захвата. Для новосозданных камер не оказалось  парашных
бачков на  складах.  В  камерах  же  старых  параши  были,  но  --  древние,
маленькие, и теперь пришлось их благоразумно вынести, потому что для  нового
пополнения они стали  ничто.  Так,  если  Минусинская  тюрьма  была  издавна
выстроена на 500 человек (Владимир Ильич не побывал в ней, он ехал  вольно),
а теперь в не„ поместили 10 тысяч, -- то значит, и каждая параша должна была
увеличиться в 20 раз! Но она не увеличилась...
   Наши русские перья пишут вкрупне, у нас пережито уймища, а не  описано  и
не названо почти ничего, но для западных авторов с их рассматриванием в лупу
клеточки бытия, со взбалтыванием аптечного пузырька  в  снопе  проектора  --
ведь это  эпопея,  это  еще  десять  томов  "Поисков  утраченного  времени":
рассказать о смятении человеческого духа,  когда  в  камере  двадцатикратное
переполнение, а параши нет, а на оправку водят в  сутки  раз!  Конечно,  тут
много фактуры, им неизвестной: они не найдут выхода мочиться  в  брезентовый
капюшон и совсем уж не поймут совета соседа мочиться в сапог! -- а между тем
это -- совет многоопытной мудрости, и никак не означает порчи сапога,  и  не
низводит сапог до ведра. Это значит: сапог надо  снять,  опрокинуть,  теперь
завернуть  голенище  наружу  --  и  вот  образуется  кругожелобчатая,  такая
желанная емкость!  Но  зато  сколькими  психологическими  извивами  западные
авторы обогатили бы свою литературу (без всякого  риска  банально  повторить
прославленных мастеров), если бы только знали распорядок той же  минусинской
тюрьмы: для получения пищи выдана одна миска на четверых,  а  питьевой  воды
наливают кружку на человека в день (кру'жки есть). И вот  один  из  четверых
управился использовать общую миску для облегчения внутреннего  давления,  но
перед обедом отказывается отдать свой запас воды на мытье этой миски. Что за
конфликт! Какое столкновение четырех характеров! какие нюансы! (И я не шучу.
Вот так-то и обнажается дно  человека.  Только  русскому  перу  недосуг  это
описывать, и русскому глазу читать это некогда. Я не шучу, потому что только
врачи скажут, как  месяцы  в  такой  камере  на  всю  жизнь  губят  здоровье
человека, хотя б его даже не расстреляли при  Ежове  и  реабилитировали  при
Хрущеве.)

   Ну вот, а мы-то мечтали отдохнуть и размяться в  порту!  Несколько  суток
зажатые и скрюченные в купе столыпина -- как мы  мечтали  о  пересылке!  Что
здесь мы потянемся, распрямимся. Что  здесь  мы  вволю  попь„м  и  водицы  и
кипяточку. Что здесь не заставят нас выкупать у конвоя свою же пайку  своими
вещами. Что здесь нас накормят горячим приварком. И, наконец, что  в  баньку
сведут, мы окатимся горяченьким, перестанем чесаться. И в воронке  нам  бока
околачивало, швыряло от борта к борту, и кричали на нас "Взяц-ца под руки!",
"Взяц-ца за пятки!", а мы подбодрялись: ничего-ничего, скоро  на  пересылку!
вот уж там-то...
   А здесь если что по нашим грезам и сбудется,  так  вс„  равно  чем-нибудь
обгажено.
   Что ждет нас в бане? Этого никогда  не  узнаешь.  Вдруг  начинают  стричь
наголо женщин (Красная Пресня, 1950 год,  ноябрь).  Или  нас,  череду  голых
мужчин, пускают  под  стрижку  одним  парикмахершам.  В  вологодской  парной
дородная тетя Мотя кричит: "Становись, мужики!"  и  всю  шеренгу  обда„т  из
трубы паром. А иркутская  пересылка  спорит:  природе  больше  соответствует
чтобы вся обслуга в бане была мужская, и женщинам между ногами промазывал бы
санитарным квачом -- мужик. Или на Новосибирской пересылке зимой в  холодной
мыльной из кранов идет одна  холодная  вода;  арестанты  решаются  требовать
начальство; приходит капитан, подставляет не брезгуя, руку под  кран:  "А  я
говорю, что вода -- горячая, понятно?" Уже надоело рассказывать, что  бывают
бани и вовсе  без  воды;  что  в  прожарке  сгорают  вещи;  что  после  бани
заставляют бежать босиком и голому по снегу за  вещами  (контрразведка  2-го
Белорусского фронта в Бродницах, 1945 г.)
   С первых же шагов по пересылке ты замечаешь, что тут тобой будут  владеть
не надзиратели, не погоны и мундиры, которые вс„-таки нет-нет,  да  держатся
же какого-то писаного закона. Тут владеют вами -- [придурки] пересылки.  Тот
хмурый банщик, который придет за вашим этапом: "Ну,  пошли  мыться,  господа
фашисты!"; и тот нарядчик с фанерной дощечкой,  который  глазами  по  нашему
строю рыщет и подгоняет; и тот выбритый, но с чубиком [воспитатель], который
газеткой скрученной себя по ноге постукивает, а сам косится на ваши мешки; и
еще другие неизвестные вам  пересылочные  придурки,  которые  рентгеновскими
глазищами так и простигают ваши чемоданы, -- до чего ж  они  друг  на  друга
похожи! и где вы уже всех их видели на вашем коротком этапном  пути?  --  не
таких чистеньких,  не  таких  приумытых,  но  таких  же  скотин  мордатых  с
безжалостным оскалом?
   Ба-а-а! Да это же опять [блатные]! Это же опять воспетые утесовские УРКИ!
Это же опять Женька Жоголь, Сер„га-Зверь и Димка-Кишкеня', только они уже не
за решеткой, умылись, оделись в доверенных лиц государства и С  ПОНТОМ  *(6)
наблюдают за дисциплиной -- уже нашей. Если с воображением  всматриваться  в
эти морды, то можно даже представить, что  они  --  русского  нашего  корня,
когда-то были деревенские ребята, и отцы их звались Климы, Прохоры, Гурии, и
у них даже устройство на нас похожее: две ноздри, два  радужных  ободочка  в
глазах, розовый  язык,  чтобы  заглатывать  пищу  и  выговаривать  некоторые
русские звуки, только складываемые в совсем новые слова.
   Всякий начальник пересылки догадывается до этого: за все  штатные  работы
зарплату  можно  платить  родственникам,  сидящим  дома,  или  делить  между
тюремным начальством. А из [социально-близких] --  только  свистни,  сколько
угодно охотников исполнять эту работу за  то  одно,  что  они  на  пересылке
[зачалятся], не поедут в шахты, в  рудники,  в  тайгу.  Все  эти  нарядчики,
писари, бухгалтеры, воспитатели, банщики, парикмахеры,  кладовщики,  повара,
посудомои, прачки, портные по починке белья --  это  вечно-пересыльные,  они
получают тюремный паек и числятся в камерах, остальной приварок  и  прижарок
они и без начальства выловят из общего котла или из  [сидоров]  пересылаемых
зэков. Все эти пересылочные придурки основательно считают, что  ни  в  каком
лагере им не будет лучше. Мы приходим к ним еще не дощупанными, и они  дурят
нас всласть. Они нас здесь и обыскивают вместо надзирателей, а перед обыском
предлагают сдавать деньги на хранение, и серьезно пишут какой-то список -- и
только мы и видели этот список вместе  с  денежками!  "Мы  деньги  сдавали!"
"Кому"? -- удивляется пришедший офицер. "Да вот тут был какой-то!"  "Кому  ж
именно?" Придурки не видели... "Зачем же вы  ему  сдавали?"  "Мы  думали..."
"Индюк думал! Меньше думать надо!" Вс„. -- Они предлагают нам оставить  вещи
в предбаннике: "Да никто у вас не возьмет! кому они нужны!" Мы оставляем, да
ведь в баню же и не пронесешь. Вернулись:  джемперов  нет,  рукавиц  меховых
нет. "А какой джемпер был?" "Серенький..." "Ну, значит мыться пошел!" -- Они
и [честно] берут у нас вещи:  за  то,  чтоб  чемодан  взять  в  каптерку  на
хранение; за то, чтоб нас тиснуть в камеру без блатных; за то,  чтоб  скорей
отправить на этап; за то, чтоб дольше не отправлять. Они  только  не  грабят
нас прямо.
   -- "Так это же не блатные! -- разъясняют нам знатоки среди нас. -- Это --
[суки], которые служить пошли. Это враги [честных воров]. А честные воры  --
те в камерах сидят". Но до  нашего  кроличьего  понимания  это  как-то  туго
доходит. Ухватки те же, татуировка та же. Может они и враги [тех], да ведь и
нам не друзья, вот что...
   А тем временем посадили нас во дворе  под  самые  окна  камер.  На  окнах
намордники, не заглянешь,  но  отуда  хрипло-доброжелательно  нам  советуют:
"Мужички! Тут порядок такой: отбирают на шмоне вс„ сыпучее -- чай, табак.  У
кого есть -- пуляйте сюда, нам в окно, мы потом отдадим." Что мы  знаем?  Мы
же фрайера и кролики. Может, и правда отбирают чай и табак. Мы же  читали  в
великой литературе о всеобщей  арестантской  солидарности,  узник  не  может
обманывать узника! Обращаются симпатично --  "мужички".  И  мы  [пуляем]  им
кисеты с табаком. Чистопородные воры ловят  --  и  хохочут  над  нами:  "Эх,
фашисты-дурачки!"
   Вот какими лозунгами,  хотя  и  не  висящими  на  стенах,  встречает  нас
пересылка: "Правды здесь не ищи!" "Вс„, что имеешь -- придется отдать!"  Вс„
прид„тся отдать! -- это повторяют тебе и надзиратели, и конвоиры, и блатари.
Ты придавлен своим неподымаемым сроком, ты думаешь, как тебе  отдышаться,  а
все вокруг думают, как тебя ограбить. Вс„ складывается  так,  чтобы  угнести
политического,  и  без  того  подавленного  и  покинутого.   "Вс„   придется
отдать..."  --  безнадежно  качает  головой   надзиратель   на   Горьковской
пересылке, и Анс Бернштейн с облегчением отдает ему комсоставскую шинель  --
не просто так, а за две луковицы. Что же жаловаться на  блатных,  если  всех
надзирателей на Красной Пресне ты видишь  в  хромовых  сапогах,  которых  им
никто не выдавал? Это вс„ [куро'чили] в камерах блатные, а  потом  [толкали]
надзирателям. Что же жаловаться на блатных, если [воспитатель] КВЧ  *(7)  --
блатно