ления  жалоб".
На самом деле это совещание было  еще  одной  подлостью,  формой  следствия:
знали,  как  накипело  у  арестантов,  и  давали  высказаться,  чтобы  потом
арестовывать верней.
   Это был мой последней бригадирский день: у меня быстро  росла  запущенная
опухоль,  операцию  которой  я  давно  откладывал  на  такое  время,  когда,
по-лагерному, это  будет  "удобно".  В  январе  и  особенно  в  роковые  дни
голодовки опухоль за меня решила, что сейчас -- удобно,  и  росла  почти  по
часам. Едва раскрыли  бараки,  я  показался  врачам,  и  меня  назначили  на
операцию. Теперь я потащился на это последнее совещание.
   Его собрали в предбаннике --  просторной  комнате.  Вдоль  парикмахерских
мест поставили длинный стол президиума, за него  сели  один  полковник  МВД,
несколько подполковников, остальные помельче, а наше лагерное  начальство  и
совсем терялось во втором ряду, за их спинами. Там же,  за  спинами,  сидели
записывающие -- они вс„ собрание вели поспешные записи, а из первого ряда им
еще повторяли фамилии выступающих.
   Выделялся один  подполковник  из  Спецотдела  или  из  Органов  --  очень
быстрый, умный, хваткий злодей с высокой узкой головой,  и  этой  хваткостью
мысли, и узостью лица как бы  совсем  не  принадлежавший  к  тупой  чиновной
своре.
   Бригадиры выступали нехотя,  их  почти  вытягивали  из  густых  рядов  --
подняться. Едва начинали они что-то говорить сво„,  их  сбивали,  приглашали
объяснить: за что режут [людей]? и какие были  цели  у  забастовки?  И  если
злополучный бригадир пытался как-то ответить на эти вопросы -- за что  режут
и какие требования, на него тут же набрасывались сворой: а [откуда] вам  это
известно? значит, вы [связаны] с бандитами? Тогда назовите их!!
   Так благородно и на вполне равных началах выясняли они "законность" наших
требований...
   Прерывать      выступавших      особенно      старался      высокоголовый
злодей-подполковник, очень хорошо у него был подвешен язык и имел  он  перед
нами  преимущество  безнаказанности.  Острыми  перебивами  он   снимал   все
выступления, и уже начал складываться такой тон, что во вс„м обвиняли нас, а
мы оправдывались.
   Во мне подступало, толкало переломить это. Я взял слова,  назвал  фамилию
(е„ как эхо повторили для записывающего). Я поднимался со скамьи, зная,  что
из  собравшихся  тут  вряд  ли  кто  быстрее  меня  вытолкнет   через   зубы
грамматически законченную фразу. Одного только я вовсе не представлял  --  о
ч„м я могу им говорить? Вс„ то, что написано вот на этих страницах, что было
нами пережито и передумано все годы каторги и все дни голодовки  --  сказать
им было вс„ равно, что орангутангам. Они числились еще русскими и еще как-то
умели понимать русские фразы попроще, вроде "разрешите  войти!",  "разрешите
обратиться!" Но когда сидели они вот так, за длинным столом, рядом,  выявляя
нам свои однообразно-безмыслые белые упитанные благополучные физиономии,  --
так ясно было, что все они давно уже переродились в отдельный  биологический
тип, и  последняя  словесная  связь  между  нами  порывается  безнадежно,  и
остается -- пулевая.
   Только долгоголовый еще не  уш„л  в  орангутанги,  он  отлично  слышал  и
понимал. На первых же словах он попробовал меня сбить. Началось при всеобщем
внимании состязание молниеносных реплик:
   -- А где вы работаете?
   (Спрашивается, не вс„ ли равно, где я работаю?)
   -- На мехмастерских! -- швыряю я через плечо и еще быстрей гоню  основную
фразу.
   -- Там, где делают [ножи]? -- бь„т он меня спрямка.
   -- Нет, -- рублю я с косого удара,  --  там,  где  ремонтируют  [шагающие
экскаваторы]! (Сам не знаю, откуда так быстро и ясно приходит мысль.)
   И гоню дальше, дальше, чтобы приучить их прежде всего молчать и слушать.
   Но полкан притаился за столом и вдруг как прыжком кусает снизу вверх:
   -- Вас делегировали сюда [бандиты]?
   -- Нет, пригласили [вы]! -- торжествующе секу я его с плеча и  продолжаю,
продолжаю речь.
   Еще раза два он выпрыгивает и полностью смолкает, отраж„нный. Я победил.
   Победил -- но для чего? Один год! Один год остался мне и  давит.  И  язык
мой не вывернется сказать им то, что они заслужили. Я мог бы сказать  сейчас
бессмертную речь -- но быть расстрелянным завтра. И я сказал бы е„ вс„ равно
-- но если бы меня транслировали по всему миру! Нет, слишком мала аудитория.
   И я не говорю им, что лагеря наши -- фашистского образца и  суть  признак
перерождения власти. Я ограничиваюсь тем, что перед их выставленными  носами
провожу керосином. Я узнал, что здесь сидит начальник конвойных войск  --  и
вот я оплакиваю недостойное поведение конвоиров, утерявших  облик  советских
воинов, помогающих растаскивать производство, к тому же грубиянов, к тому же
убийц. Затем я рисую надзорсостав лагеря как шайку  стяжателей,  понуждающих
зэков разворовывать для них строительство (так это и есть, только начинается
это с офицеров, сидящих здесь). И какое  же  развоспитывающее  действие  это
производит на заключ„нных, желающих исправиться!
   Мне самому не нравится моя речь, вся выгода е„ только в выигрыше темпа.
   В  завоеванной  тишине  поднимается  бригадир  Т.   и   медленно,   почти
косноязычно, от сильного волнения или от роду так он, говорит:
   -- Я соглашался раньше... когда другие заключ„нные говорили... что  жив„м
мы -- как собаки...
   Полкан из президиума насторожился.  Т.  мнет  шапку  в  руке,  стриженный
каторжник, некрасивый, с лицом ожесточ„нным, искривленным, так трудно  найти
ему правильные слова...
   -- ...Но теперь я вижу, что был неправ.
   Полкан проясняется.
   -- Жив„м мы -- гораздо хуже собак! -- с силой  и  быстротой  заворачивает
Т., и все сидящие бригадиры напрягаются. -- У собаки один номер на ошейнике,
а у нас четыре. Собаку кормят мясом, а нас рыбьими костями. Собаку в  карцер
не сажают! Собаку с вышки не стреляют! Собакам не лепят по [двадцать пять]!
   Теперь можно его хоть и перебивать -- он главное высказал.
   Вста„т Черногоров, представляется  как  бывший  Герой  Советского  Союза,
вста„т еще бригадир,  говорят  смело,  горячо.  В  президиуме  настойчиво  и
подч„ркнуто повторяют их фамилии.
   Может быть, это вс„ на погибель нашу, ребята... А может  быть  только  от
этих ударов головами и развалится проклятая стена.
   Совещание кончается вничью.
   Несколько дней тихо. Комиссии больше не видно, и вс„ так  мирно  ид„т  на
лагпункте, как будто ничего и не было.
   Конвой отводит меня в больницу на украинский лагпункт. Я -- первый,  кого
туда ведут после голодовки, первый вестник. Хирург Янченко,  который  должен
меня оперировать, зов„т меня на осмотр, но не об опухоли его вопросы  и  мои
ответы. Он невнимателен к моей опухоли, и я рад, что такой над„жный будет  у
меня врач. Он расспрашивает, расспрашивает. Лицо его темно от общего  нашего
страдания.
   О, как одно и то же, но в разных жизнях,  воспринимается  нами  в  разном
масштабе! Вот эта самая опухоль, повидимому раковая, -- какой  бы  удар  она
была на воле, сколько переживаний, сл„зы близких. А здесь, когда головы  так
легко отлетают от туловищ, эта же самая опухоль -- только повод полежать,  я
о ней и думаю мало.
   Я лежу в больнице среди раненых и калеченых  в  ту  кровавую  ночь.  Есть
избитые надзирателями до кровавого месива  --  им  не  на  чем  лежать,  вс„
ободрано. Особенно зверски бил один рослый надзиратель  --  железной  трубою
(память, память! -- фамилии сейчас не вспомню). Кто-то уже умер от ран.
   А новости  обгоняют  одна  другую:  на  "российском"  лагпункте  началась
расправа. Арестовали сорок человек. Опасаясь нового мятежа, сделали это так:
до последнего дня вс„ было по-прежнему добродушно,  надо  было  думать,  что
хозяева разбираются, кто там из них виноват. Только в намеченный день, когда
бригады уже проходили ворота, они замечали, что  их  принимает  удвоенный  и
утроенный конвой. Задумано было взять жертвы так, чтобы ни друг другу мы  не
помогли, ни стены бараков  или  строительства  --  нам.  Выведя  из  лагеря,
разведя колонны по степи, но никого еще не доведя до цели, начальники конвоя
подавали команду: "Стой! Оружие -- к бою! Патроны --  дослать!  Заключ„нные,
садись! Считаю до тр„х, открываю огонь -- садись! Все садись!"
   И снова, как  в  прошлогоднее  крещение,  рабы  беспомощные  и  обманутые
скованы на снегу. И тогда офицер  разворачивал  бумагу  и  читал  фамилии  и
номера тех, кому надо было встать и выйти за оцепление из бессильного стада.
И уже отдельным конвоем эту группку в несколько  мятежников  уводили  назад,
или  подкатывал  за  ними  воронок.  А  стадо,  освобожд„нное  от  ферментов
брожения, поднимали и гнали работать.
   Так воспитатели наши объяснили нам, можно ли им когда-нибудь в ч„м-нибудь
верить.
   [Выд„ргивали] в тюрьму и среди опустевшей на день зоны лагпункта. И через
ту четыр„хметровую стену, через которую забастовка перевалиться  не  смогла,
аресты перепорхнули легко и стали клевать в украинском  лагпункте.  Как  раз
накануне назначенной мне операции арестовали и хирурга Янченко, тоже увели в
тюрьму.
   Аресты или взятия на этап -- это трудно было  различить  --  продолжались
теперь уже без первичных  предосторожностей.  Отправляли  куда-то  маленькие
этапы человек по двадцать -- по тридцать. И вдруг 19 февраля стали  собирать
огромный этап человек в семьсот. Этап особого режима: этапируемых на  выходе
из лагеря заковывали в наручники. Возмездие  судьбы!  Украинцы,  оберегавшие
себя от помощи москалям, шли на этот этап еще гуще, чем мы.
   Правда, перед самым их отъездом они салютовали нашей разбитой забастовке.
Новый деревообделочный  комбинат,  сам  весь  тоже  зачем-то  из  дерева  (в
Казахстане, где леса нет, а камня много!) -- по невыясненным причинам  (знаю
точно, был поджог) загорелся сразу из  нескольких  мест  --  и  в  два  часа
сгорело три миллиона рублей. Тем, кого везли  расстреливать,  это  было  как
похороны викинга -- древний скандинавский обычай вместе с героем  сжигать  и
его ладью.
   Я лежу в послеоперационной. В палате я один: такая заваруха,  что  никого
не кладут, замерла больница. Следом за моей комнатой, торцевой в бараке,  --
избушка морга и в ней  уже  который  день  лежит  убитый  доктор  Корнфельд,
хоронить которого некому и некогда. (Утром и вечером надзиратель, доходя  до
конца поверки, останавливается перед моей палатой и, чтобы  упростить  сч„т,
обнимающим движением руки обводит морг и мою  палату:  "и  [здесь]  два".  И
записывает в дошечку.)
   Павел Боронюк, тоже вызванный на большой  этап,  прорывается  сквозь  все
кордоны и приходит обняться со мной на прощание. Не наш один лагерь, но  вся
вселенная кажется нам сотрясаемою, швыряемою бурей. Нас бросает,  и  нам  не
внять, что за зоной -- вс„, как прежде, застойно и тихо. Мы  чувствуем  себя
на больших волнах и  что-то  утопляемое  под  ногами,  и  если  когда-нибудь
увидимся, -- это будет совсем другая страна. А на всякий случай  --  прощай,
друг! Прощайте, друзья!



   Потянулся томительный тупой год --  последний  мой  год  в  Экибастузе  и
последний сталинский год на Архипелаге. Лишь немногих, подержав в  тюрьме  и
не найдя улик, вернули в зону. А многих-многих, кого мы за эти годы узнали и
полюбили, увезли: кого -- на новое следствие  и  суд;  кого  в  изоляцию  по
нестираемой галочке на деле (хотя бы арестант давно стал  ангелом);  кого  в
джезказганские рудники; и даже был такой этап "психически неполноценных"  --
запекли туда Кишкина-шутника и устроили врачи молодого Володю Гершуни.
   Взамен уехавших выползали из "камеры хранения" по одному стукачи:  сперва
боязливо,  оглядываясь,  потом  наглей  и  наглей.  Вернулся  в  зону  "сука
продажная" Володька Пономар„в  и  вместо  простого  токаря  стал  заведующим
посылочной.  Раздачу  драгоценных  крох,  собранных  обездоленными  семьями,
старый чекист Максименко поручил отъявленному вору!
   Оперуполномоченные опять вызывали к себе в кабинеты сколько хотели и кого
хотели. Душная была весна. У кого рога или уши слишком  выдавались,  спешили
нагнуться и спрятать их. Я не вернулся больше на должность бригадира (уже  и
бригадиров  опять  хватало),  а  стал  подсобником   в   литейке.   Работать
приходилось в тот год много и вот почему.  Как  единственную  уступку  после
разгрома всех наших просьб и надежд, Управление лагеря дало нам [хозрасч„т],
то есть такую систему, при которой труд, совершенный нами, не просто канывал
в ненасытное  хайло  ГУЛага,  но  оценивался,  и  45%  его  считалось  нашим
[заработком] (остальное шло государству). Из этого "заработка"  70%  забирал
лагерь на  содержание  конвоя,  собак,  колючки,  БУРа,  оперуполномоченных,
офицеров режимных, цензорных и воспитательных, --  всего,  без  чего  мы  не
могли  бы  жить,  --  зато  оставшиеся  тридцать-десять  процентов  вс„   же
записывали на лицевой сч„т заключ„нного, и хоть не все эти деньги, но  часть
их (если ты ни в чем не провинился, не опоздал, не был груб, не  разочаровал
начальства) можно было по ежемесячным заявлениям переводить в новую лагерную
валюту -- [боны], и эти боны тратить. И так была построена система, что  чем
больше ты лил пота и  отдавал  крови,  тем  ближе  ты  подходил  к  тридцати
процентам, а если ты горбил  недостаточно,  то  весь  труд  твой  уходил  на
лагерь, а тебе доставался шиш.
   И большинство -- о, это [большинство] нашей истории, особенно  когда  его
подготавливают [изъятиями!] --  большинство  было  заглатывающе  радо  такой
[уступке] хозяев и теперь укладывало сво„ здоровье на работе, лишь бы купить
в ларьке сгущ„нного молока, маргарина, поганых конфет или  в  "коммерческой"
столовой взять себе второй ужин. А так как расч„т руда в„лся по бригадам, то
и всякий кто не хотел укладывать сво„ здоровье за  маргарин  --  должен  был
класть его, чтобы товарищи заработали.
   Гораздо чаще прежнего стали возить в зону  и  кинофильмы.  Как  всегда  в
лагерях, в деревнях, в глухих  поселках,  презирая  зрителей,  не  объявляли
названия загодя, -- свинье ведь  тоже  не  объявляется  заранее,  что  будет
вылито в е„ корыто. Вс„ равно заключ„нные -- да  не  те  ли  самые,  которые
зимой так героически держали голодовку?! --  теперь  толпились,  захватывали
места за час до того, как еще занавесят окна, нимало не  беспокоясь,  сто'ит
ли этого фильм.
   Хлеба и зрелищ!.. Так старо, что и повторять неудобно...
   Нельзя было упрекнуть людей, что после  стольких  лет  голода  они  хотят
насытиться. Но пока мы насыщались здесь -- тех товарищей наших, кто  изобрел
бороться, или кто в январские дни кричал в бараках "не сдадимся!", или  даже
вовсе ни в ч„м не замешанных -- где-то сейчас судили,  одних  расстреливали,
других увозили на новый срок в закрытые изоляторы, третьих изводили новым  и
новым следствием, вталкивали для внушения в  камеры,  испестренные  крестами
приговоренных к смерти, и  какой-нибудь  змей-майор,  заходя  в  их  камеру,
улыбался обещающе: "А, Панин! Помню-помню. Вы [прохо'дите] по  нашему  делу,
[проходите!] Мы вас [оформим!]"
   Прекрасное слово -- [оформить!] Оформить можно на тот  свет,  и  оформить
можно на сутки карцера, и выдачу поношенных штанов тоже можно  --  оформить.
Но дверь захлопнулась, змей уш„л, улыбаясь загадочно, а ты гадай,  ты  месяц
не спи, ты месяц бейся головой  о  камни  --  как'  именно  собираются  тебя
оформить?..
   Об этом только рассказывать легко.
   Вдруг собрали в Экибастузе  этапик  еще  человек  на  двадцать.  Странный
какой-то этап. Собирали их неспешно, без строгостей, без изоляции  --  почти
так, как собирают на освобождение. Но никому из них  не  подошел  еще  конец
срока. И не было среди  них  ни  одного  заклятого  зэка,  которого  хозяева
изводят карцерами и режимками, нет, это были вс„ [хорошие]  заключ„нные,  на
хорошем у начальства счету: вс„  тот  же  скользкий  самоуверенный  бригадир
авторемонта   Михаил   Михайлович   Генералов,   и   бригадир    станочников
хитро-простоватый   Белоусов,   и   инженер-технолог   Гультяев,   и   очень
положительный  степенный  с  фигурой  государственного  деятеля   московский
конструктор Леонид Райков; и милейший "свой в доску" токарь Женька Милюков с
блинно-смазливым лицом; и еще один токарь  грузин  Кокки  Кочерава,  большой
правдолюб, очень горячий к справедливости перед толпою.
   Куда же их? По составу ясно, что не на штрафной. "Да вас в хорошее место!
Да вас расконвоируют!" -- говорили им. Но  ни  у  одного  ни  на  минуту  не
проблеснула радость. Они уныло качали головами, нехотя собирали вещи,  почти
готовые оставить их здесь, что ли. У них был побитый, паршивый вид.  Неужели
так полюбили они беспокойный Экибастуз? Они и прощались  какими-то  неживыми
губами, неправдоподобными интонациями.
   Увезли.
   Не не дали времени их забыть. Через три недели слух: их  опять  привезли!
Назад? Да. Всех? Да... Только они сидят в штабном бараке и по своим  баракам
расходиться не хотят.
   Лишь этой ч„рточки не хватало, чтобы завершить экибастузскую тр„хтысячную
забастовку -- забастовка предателей!.. То-то так не  хотелось  им  ехать!  В
кабинетах  следователей,  [закладывая]  наших  друзей  и  подписывая  иудины
протоколы, они надеялись, что келейной тишиной  вс„  и  кончится.  Ведь  это
десятилетиями у нас: политический донос считается документом неоспоримым,  и
лицо сексота не открывается никогда. Но что-то было в  нашей  забастовке  --
необходимость ли оправдаться перед своими высшими? -- что  заставило  хозяев
устроить где-то в Караганде большой юридический процесс. И вот этих взяли  в
один день -- и посмотрев друг другу в беспокойные глаза, они узнали о себе и
о других, что едут свидетелями на суд. Да  ничто  б  им  суд,  а  знали  они
ГУЛаговское послевоенное установление: заключ„нный, вызванный  по  временным
надобностям, должен быть возвращ„н в прежний лагерь. Да им  обещали,  что  в
виде исключения оставят их в Караганде! Да какой-то наряд и был выписан,  но
не так, не правильно -- и Караганда отказалась.
   И вот они три недели ездили. Их гоняли  из  столыпинов  в  пересылки,  из
пересылок в столыпины,  им  кричали:  "Садись  на  землю!",  их  обыскивали,
отнимали вещи, гоняли в баню, кормили сел„дкой и не давали воды -- вс„,  как
изматывают обычных, не благонастроенных зэков. Потом под конвоем их  вводили
на суд, они еще раз посмотрели в лица тем, на кого донесли, там  они  забили
гвозди в их гробы, навесили  замки  на  их  одиночные  камеры,  домотали  им
километры лет до новых [катушек] -- и опять через все пересылки привезены и,
разоблач„нные, выброшены в прежний лагерь.
   Они больше не нужны. Доносчик -- как перевозчик...
   И, кажется -- разве лагерь не замир„н?  Разве  не  увезена  отсюда  почти
тысяча человек? Разве мешает им теперь кто-нибудь ходить в кабинет кума?.. А
они -- нейдут из штаба! Они забастовали -- и не хотят в зону! Один  Кочерава
решается нагло сыграть прежнего правдолюбца, он ид„т в бригаду и говорит:
   -- Нэ знаем, зачем возили! Возили-возили, назад привезли..
   Но на одну только ночь и на один только рассвет хватает его дерзости.  На
следующий день он убегает в комнату штаба, к своим.
   Э-э, значит не впустую прошло то, что прошло, и не  зря  легли  и  [сели]
наши товарищи. Воздух лагеря уже не может быть возвращен в прежнее  гнетущее
состояние. Подлость реставрирована, но очень непрочно. О политике в  бараках
разговаривают свободно. И ни один нарядчик и ни один бригадир  не  осмелится
пнуть ногой или замахнуться на зэка.  Ведь  теперь  все  узнали,  как  легко
делаются ножи и как легко вонзаются [под ребрину].
   Наш островок сотрясся -- и отпал от Архипелага...
   Но это чувствовали в Экибастузе, едва ли  --  в  Караганде.  А  в  Москве
наверняка не чувствовали. Начался  развал  системы  Особлагов  --  в  одном,
другом, третьем месте, -- Отец же и Учитель об этом  понятия  не  имел,  ему
конечно не доложили (да не умел он ни от чего отказываться, и от