ами идти в атаку. Несколько исхудалых сняли рубахи,
поднялись на баррикаде и, показывая  пулем„тчикам  свои  костлявые  груди  и
р„бра, кричали: "Ну, стреляете, что же! Бейте по отцам! Добивайте!"
   И  вдруг  на  хоздвор  к  офицеру  прибежал  с  запиской   боец.   Офицер
распорядился взять трупы, и вместе с ними краснопогонники покинули хоздвор.
   Минут пять на баррикаде было молчание  и  недоверие.  Потом  первые  зэки
осторожно заглянули в хоздвор. Он был пуст,  только  валялись  там  и  здесь
лагерные ч„рные картузики убитых с нашитыми лоскутиками [номеров].
   (Позже узнали, что  очистить  хоздвор  приказал  министр  внутренних  дел
Казахстана, он только что прилетел из Алма-Аты. Унесенные  трупы  отвезли  в
степь и закопали, чтоб устранить экспертизу, если е„ потом потребуют.)
   Покатилось "Ура-а-а!.. Ура-а-а.." -- и  хлынули  в  хоздвор  и  дальше  в
женскую тюрьму -- и вс„ соединилось! Вс„ было свободно внутри главной  зоны!
-- только 4-й тюремный лагпункт оставался тюрьмой.
   На всех вышках стало по [четыре] краснопогонника!  --  было  кому  в  уши
вбирать оскорбления! Против  вышек  собирались  и  кричали  им  (а  женщины,
конечно, больше всех): "Вы -- хуже фашистов!.. Кровопийцы!.. Убийцы!.."
   Обнаружился, конечно, в лагере священник и не один, и в морге уже служили
панихидную службу по убитым и умершим от ран.
   Что за ощущения могут быть те, которые рвут грудь восьми тысячам человек,
вс„ время и давеча  и  только  что  бывших  разобщенными  рабами  --  и  вот
соединившихся  и  освободившихся,  не  по-настоящему  хотя  бы,  но  даже  в
прямоугольнике  этих  стен,  под  взглядами  этих  счетвер„нных  конвоиров?!
Экибастузское  голодное  лежание  в  запертых  бараках  --  и  то  ощущалось
прикосновением  к  свободе!  А  тут  --   Февральская   революция!   Столько
подавленное -- и вот прорвавшееся братство людей!  И  мы  любим  блатных!  И
блатные любят нас! (Да куда денешься, кровью скрепили! Да ведь они от своего
[закона] отошли!) И еще больше, конечно, мы любим женщин, которые вот  опять
рядом с нами, как полагается в человечестве, и с„стры наши по судьбе!
   В столовой прокламации: "Вооружайся, чем  можешь,  и  нападай  на  войска
первый!" На кусках газет (другой бумаги нет) ч„рными  или  цветными  буквами
самые горячие уже вывели в спешке свои лозунги:  "Хлопцы,  бейте  чекистов!"
"Смерть стукачам, чекистским холуям!" В одном-другом-третьем  месте  лагеря,
только успевай -- митинги, ораторы! И каждый предлагает сво„! Думай --  тебе
[думать] разрешено -- за кого ты? Какие выставить требования? Чего мы хотим?
Под суд Беляева! -- это понятно! Под суд убийц! -- это понятно. А  дальше?..
Не запирать бараков, снять номера! -- а дальше?..
   А дальше -- самое страшное: для чего это  начато  и  чего  мы  хотим?  Мы
хотим, конечно, свободы, одной свободы! -- но кто ж нам е„  даст?  Те  суды,
которые нас осудили  --  в  Москве.  И  пока  мы  недовольны  Степлагом  или
Карагандой, с нами еще разговаривают. Но  если  мы  скажем,  что  недовольны
Москвой... нас всех в этой степи закопают.
   А тогда -- чего мы хотим? Проламывать стены? Разбегаться в пустыню?..
   Часы свободы! Пуды цепей свалились с рук и плеч! Нет, вс„ равно не  жаль!
-- этот день стоил того!
   А  в  конце  понедельника  в  бушующий  лагерь  приходит   делегация   от
начальства. Делегация вполне благожелательна, они не  смотрят  зверьми,  они
без автоматов, да ведь и то сказать -- они же не подручные кровавого  Берии.
Мы узнаем, что  из  Москвы  прилетели  генералы  --  гулаговский  Бочков,  и
заместитель генерального прокурора Вавилов. (Они служили  и  при  Берии,  но
зачем  бередить  старое?)  Они  считают,   что   наши   требования   [вполне
справедливы!] (Мы сами ахаем: справедливы? Так мы  не  бунтовщики?  Нет-нет,
[вполне]  справедливы!)   "Виновные   в   расстреле   будут   привлечены   к
ответственности!" -- "А  за  что  женщин  избили?"  --  "Женщин  избили?  --
поражается делегация. -- Быть этого не может".  Аня  Михалевич  приводит  им
вереницу избитых женщин. Комиссия растрогана: "Разбер„мся,  разбер„мся!"  --
"Звери!" -- кричит  генералу  Люба  Бершадская.  Еще  кричат:  "Не  запирать
бараков!" --  "Не  будем  запирать".  --  "Снять  номера!"  --  "Обязательно
снимем", -- уверяет генерал, которого мы в глаза никогда  не  видели  (и  не
увидим). -- "Проломы между зонами -- пусть остаются! -- наглеем  мы.  --  Мы
должны общаться!" -- "Хорошо,  общайтесь,  --  согласен  генерал.  --  Пусть
проломы остаются". Так братцы, чего нам еще надо? Мы же победили!! Один день
побушевали, порадовались, покипели -- и победили! И хотя  среди  нас  качают
головами и говорят -- обман, обман! -- мы верим! Мы  верим  нашему  в  общем
неплохому начальству! Мы верим потому, что так  нам  легче  всего  выйти  из
положения...
   А что оста„тся угнет„нным, если не верить? Быть  обманутыми  --  и  снова
верить. И снова быть обманутыми -- и снова верить.
   И во вторник 18 мая все кенгирские лагпункты вышли на  работу,  примирясь
со своими мертвецами.
   И еще  в  это  утро  вс„  могло  кончиться  тихо!  Но  высокие  генералы,
собравшиеся в Кенгире, считали бы такой исход своим поражением. Не могли  же
они  серь„зно  признать  правоту  заключ„нных!  Не  могли  же  они  серь„зно
наказывать военнослужащих МВД! Их низкий рассудок извл„к один  только  урок:
недостаточно были укреплены межзонные  стены!  Там  надо  сделать  [огневые]
зоны!
   И в этот день  усердное  начальство  впрягло  в  работу  тех,  кто  отвык
работать годами и десятилетиями: офицеры и надзиратели надевали фартуки: кто
знал, как взяться -- брал в руки  мастерок;  солдаты,  свободные  от  вышек,
катили тачки, несли носилки; инвалиды, оставшиеся в  зонах,  подтаскивали  и
поднимали саманы. И к вечеру заложены были проломы,  восстановлены  разбитые
фонари, вдоль  внутренних  стен  проложены  запретные  полосы  и  на  концах
поставлены часовые с командой: открывать огонь!
   А когда вечером колонны заключ„нных, отдавших труд  дневной  государству,
входили снова в лагерь, их спешно гнали на ужин, не давая опомниться,  чтобы
поскорей запереть. По генеральской  диспозиции,  нужно  было  выиграть  этот
первый вечер -- вечер слишком явного обмана после вчерашних обещаний,  --  а
там как-нибудь привыкнется и втянется в колею.
   Но раздались перед сумерками те же заливчатые разбойничьи свисты, что и в
воскресенье -- перекликались ими  третья  и  вторая  зоны,  как  на  большом
хулиганском гуляньи (эти свисты были еще один удачный вклад блатных в  общее
дело). И надзиратели дрогнули, не кончили своих обязанностей  и  убежали  из
зон. Один только офицер сплоховал (старший  лейтенант  интендантской  службы
Медведев), задержался по своим делам и взят был до утра в плен.
   Лагерь остался за зэками, но они  были  разделены.  По  подступившимся  к
внутренним стенам -- вышки открывали пулем„тный огонь.  Нескольких  уложили,
нескольких ранили. Фонари опять все перебили из рогаток,  но  вышки  светили
ракетами. Вот тут второй  зоне  пригодился  хозофицер:  с  одним  оторванным
погоном его привязали к концу стола, выдвинули к  предзоннику,  и  он  вопил
своим: "Не стреляйте, я здесь! Здесь я, не стреляйте!"
   Длинными столами били по колючке, по свежим столбикам предзонника, но под
огн„м нельзя было ни проломить стену, ни лезть через  не„  --  значит,  надо
было подкопаться. Как всегда, в зоне не было лопат, кроме пожарных. Пошли  в
ход поварские ножи, миски.
   В эту ночь, с 18 на 19 мая, прошли подкопами все стены и снова  соединили
все лагпункты и хоздвор. Теперь вышки перестали стрелять, а  инструмента  на
хоздворе было вдоволь. Вся дневная работа каменщиков  с  погонами  пошла  на
смарку. Под кровом ночи ломали  предзонники,  пробивали  стены  и  расширяли
проходы, чтобы не стали они западн„й (в другие дни их сделали шириной метров
в двадцать).
   В эту же ночь пробили стену и в  4-й  лагпункт,  тюремный.  Надзорсостав,
охранявший тюрьмы, бежал кто к вахте, кто к вышкам,  им  спускали  лестницы.
Узники громили следственные кабинеты. Тут были освобождены из тюрьмы  и  те,
кому предстояло стать во главе восстания:  бывший  полковник  Красной  армии
Капитон Кузнецов (выпускник Фрунзенской академии, уже немолодой; после войны
он командовал полком в Германии, и кто-то у него сбежал в Западную -- за это
и получил он срок; а в лагерной  тюрьме  он  сидел  "за  очернение  лагерной
действительности" в письмах, отосланных  через  вольняшек);  бывший  старший
лейтенант Красной армии Глеб  Слученков  (он  был  в  плену;  как  некоторые
говорят -- и власовцем).
   В "новой" тюрьме сидели жители  пос„лка  Кенгира,  бытовики.  Сперва  они
поняли так, что в стране --  всеобщая  революция,  и  с  ликованием  приняли
неожиданную свободу. Но быстро узнав,  что  революция  --  слишком  местного
значения, бытовики лояльно [вернулись] в свой каменный мешок и  безо  всякой
охраны честно жили там весь срок восстания -- лишь за едою ходили в столовую
мятежных зэков.
   Мятежных зэков! -- которые уже трижды старались оттолкнуть от себя и этот
мятеж и эту свободу. Как обращаться с такими дарами, они не знали, и  больше
боялись их, чем жаждали. Но с неуклонностью морского  прибоя  их  бросало  и
бросало в этот мятеж.
   Что оставалось им? Верить обещаниям? Снова обманут, это  хорошо  показали
рабовладельцы вчера, да и раньше. Стать на колени? Но они  все  годы  стояли
так и не выслужили милости. Проситься сегодня же  быть  наказанными?  --  но
наказание сегодня, как  и  через  месяц  свободной  жизни,  будет  одинаково
жестоко от тех, чьи суды работают машинно: если [четвертаки],  так  уж  всем
вкруговую, без пропуска.
   Бежит же беглец, чтоб испытать хоть один день свободной жизни! Так и  эти
восемь тысяч человек не столько подняли мятеж, сколько [бежали  в  свободу],
хоть не надолго! Восемь тысяч человек вдруг из  рабов  стали  свободными,  и
предоставилось им -- жить! Привычно ожесточенные лица смягчились  до  добрых
улыбок. *(4) Женщины увидели мужчин, и мужчины взяли их  за  руки.  Те,  кто
переписывались изощр„нными тайными путями и никогда не видели друг друга  --
теперь познакомились! Те литовки, чьи браки заключали кс„ндзы  через  стену,
теперь увидели своих законных по  церкви  мужей  --  их  брак  спустился  от
Господа на землю! Сектантам и верующим впервые за их жизнь  никто  не  мешал
собираться и молиться. Рассеянные по всем зонам одинокие  иностранцы  теперь
находили друг друга и говорили на сво„м языке  об  этой  странной  азиатской
революции. Все продовольствие лагеря оказалось в руках заключ„нных. Никто не
гнал на развод и на одиннадцатичасовой рабочий день.
   Над бессонным взбудораженным лагерем, сорвавшим с  себя  собачьи  номера,
рассвело утро 19 мая. На проволоках свисали столбики с побитыми фонарями. По
траншейным проходам и без них зэки свободно двигались из зоны в зону. Многие
надевали свою  вольную  одежду,  взятую  из  каптерки.  Кое-кто  из  хлопцев
нахлобучил папахи и кубанки. (Скоро будут и расшитые рубашки, на азиатах  --
цветные халаты и тюрбаны, серо-ч„рный лагерь расцвет„т.)
   Ходили по баракам  дневальные  и  звали  в  большую  столовую  на  выборы
[Комиссии] -- комиссии для переговоров с начальством  и  для  самоуправления
(так скромно, так боязливо она себя назвала).
   Е„ избирали может быть на несколько всего часов, но суждено было ей стать
сорокадневным правительством кенгирского лагеря.



   Если б это вс„ свершилось на два года раньше, то из одного только страха,
чтоб не узнал [сам], степлаговское хозяева не стали бы медлить, а  отдали  б
известный приказ -- "патронов не жалеть!", и с вышек перестреляли бы всю эту
загнанную в стены толпу. И надо ли было бы при этом уложить все восемь тысяч
или четыре -- ничто бы в них не дрогнуло, потому что были они несодрогаемые.
   Но сложность обстановки 1954 года заставляла их мяться. Тот же Вавилов  и
тот же Бочков ощущали в Москве некоторые новые веяния. Здесь уже  постреляно
было немало, и сейчас изыскивалось, как придать сделанному законный  вид.  И
так создалась  заминка,  а  значит  --  время  для  мятежников  начать  свою
независимую новую жизнь.
   В первые же часы предстояло определиться  политической  линии  мятежа,  а
значит  бытию  его  или  небытию.  Повлечься  ли  должен  был  он  за   теми
простосердечными листовками поверх газетных механических столбцов:  "Хлопцы,
бейте чекистов"?
   Едва выйдя из тюрьмы -- и тут же силою обстоятельств, военной ли хваткой,
советами ли друзей или внутренним позывом направляясь к руководству, Капитон
Иванович Кузнецов сразу, видимо, принял сторону и понимание немногочисленных
и зат„ртых в Кенгире ортодоксов: "Пресечь эту  стряпню  (листовки),  пресечь
антисоветский и контрреволюционный  дух  тех,  кто  хочет  [воспользоваться]
нашими событиями!"  (Эти  выражения  я  цитирую  по  записям  другого  члена
Комиссии А. Ф. Макеева  об  узком  разговоре  в  вещкапт„рке  Петра  Акоева.
Ортодоксы кивали Кузнецову: "Да за эти листовки  [нам]  всем  начнут  мотать
новые сроки".)
   В первые же часы, еще ночные, обходя все бараки и до  хрипоты  держа  там
речи, а с утра потом на собрании в столовой и еще позже  не  раз,  полковник
Кузнецов, встречая настроения  крайние  и  озлобленность  жизней,  настолько
растоптанных, что им, кажется, уже нечего было терять, повторял и  повторял,
не уставая:
   -- Антисоветчина  --  была  бы  наша  смерть.  Если  мы  выставим  сейчас
антисоветские лозунги -- нас подавят немедленно. Они только и ждут  предлога
для подавления. При  таких  листовках  они  будут  иметь  полное  оправдание
расстрелов. Спасение  наше  --  в  лояльности.  Мы  должны  разговаривать  с
московскими представителями [как подобает советским гражданам!]
   И  уже  громче  потом:  "Мы  не  допустим  такого   поведения   отдельных
провокаторов!" (Да впрочем, пока он те речи держал,  а  на  вагонках  громко
целовались. Не очень-то в речи его и вникали.)
   Это подобно тому, как если бы поезд в„з вас не  в  ту  сторону,  куда  вы
хотите, и вы решили бы соскочить с него -- вам пришось бы  соскакивать  [по]
ходу, а не [против]. В этом инерция истории. Далеко не все хотели бы так, но
разумность такой линии была сразу понята и победила. Очень быстро по  легерю
были развешаны крупные лозунги, хорошо читаемые с вышек и от вахт:
   "Да здравствует Советская Конституция!"
   "Да здравствует Президиум ЦК!"
   "Да здравствует советская власть!"
   "Требуем приезда члена ЦК и пересмотра наших дел!"
   "Долой убийц-бериевцев!"
   "Ж„ны офицеров Степлага! Вам не стыдно быть „енами убийц?"
   Хотя  большинству  кенгирцев  было  отлично  ясно,  что  все   миллионные
расправы,  далекие  и  близкие,  произошли  под  болотным   солнцем   [этой]
конституции и утверждены [этим] составом Политбюро, им ничего не оставалось,
как писать -- да здравствует [эта] конституция и [это] Политбюро. И  теперь,
перечитывая лозунги, мятежные  арестанты  нащупали  законную  тв„рдость  под
ногами и стали успокаиваться: движение их -- не безнад„жно.
   А над столовой, где только прошли выборы, поднялся видный  всему  пос„лку
флаг. Он висел потом долго: белое поле, ч„рная кайма, а в  середине  красный
санитарный крест. По международному морскому коду флаг этот значил:
   "Терпим бедствие!" На борту -- женщины и дети".
   В Комиссию  было  избрано  человек  двенадцать  во  главе  с  Кузнецовым.
Комиссия сразу специализировалась и создала отделы:
   -- агитации и пропаганды  (руководил  им  литовец  Кнопкус,  штрафник  из
Норильска после тамошнего восстания)
   -- быта и хозяйства
   -- питания
   -- внутренней безопасности (Глеб Слученков)
   -- военный и
   --  технический,  пожалуй   самый   удивительный   в   этом   лагер   ном
правительстве.
   Бывшему майору Михееву были поручены контакты с  начальством.  В  составе
Комиссии был и один из воровских паханов,  он  тоже  чем-то  ведал.  Были  и
женщины (очевидно: Шахновская,  экономист,  партийная,  уже  седая;  Супрун,
пожилая учительница из Прикарпатья; Люба Бершадская).
   Вошли  ли  в  эту  Комиссию  главные  подлинные  вдохновители  восстания?
Очевидно, нет. [Центры], а особенно украинский (во вс„м лагере русских  было
не  больше  четверти),  очевидно  остались  сами  по  себе.  Михаил  Келлер,
украинский партизан,  с  1941-го  воевавший  то  против  немцев,  то  против
советских, а в Кенгире публично зарубивший  стукача,  являлся  на  заседания
Комиссии молчаливым наблюдателем от [того] штаба.
   Комиссия открыто работала в канцелярии  женского  лагпункта,  но  военный
отдел вынес свой командный пункт  (полевой  штаб)  в  баню  2-го  лагпункта.
Отделы принялись за работу. Первые дни были особенно оживл„нными: надо  было
вс„ придумать и наладить.
   Прежде  всего  надо  было  укрепиться.  (Михеев,  ожидавший   неизбежного
войскового подавления,  был  против  создания  какой-либо  обороны.  На  ней
настояли  Слученков  и  Кнопкус.)  Много  самана  образовалось  от   широких
расчищенных проломов во внутренних стенах. Из этого самана сделали баррикады
против всех вахт, т.е. выходов вовне (и входов извне), которые  остались  во
власти охранников и любой из  которых  в  любую  минуту  мог  открыться  для
пропуска карателей. В достатке нашлись на хоздворе бухты колючей  проволоки.
Из не„ наматывали и разбрасывали на угрожаемых направлениях  спирали  Бруно.
Не упустили кое-где выставить и дощечки: "Осторожно! Минировано!"
   А это была одна из первых затей Технического отдела. Вокруг работы отдела
была создана большая таинственность. В захваченном хоздворе  Техотдел  завел
секретные помещения, на входе в которые нарисованы  были  череп,  скрещенные
кости  и  написано:  "Напряжение  100  000  вольт".  Туда  допускались  лишь
несколько работающих там человек. Так даже заключ„нные не стали  знать,  чем
занимается Техотдел. Очень скоро распространен был слух, что изготовляет  он
[секретное оружие] по химической части. Так как  и  зэкам  и  хозяевам  было
хорошо   известно,   какие   умники-инженеры   здесь   сидят,    то    легко
распространилось суеверное убеждение, что они [вс„ могут], и даже  изобрести
такое оружие, какого еще не придумали в Москве. А уж сделать  какие-то  мины
несчастные, используя реактивы, бывшие на хоздворе -- отчего же нет?  И  так
дощечки "минировано" воспринимались серьезно.
   И еще придумано было оружие: ящики с толч„ным стеклом у  входа  в  каждый
барак (засыпать глаза автоматчикам).
   Все бригады сохранились как были, но стали называться взводами, бараки --
отрядами, и назначены были командиры отрядов, подчиненные  Военному  отделу.
Начльником  всех  караулов  стал  Михаил  Келлер.  По  точному  графику  все
угрожаемые места занимали  [пикеты],  особенно  усиленные  в  ночное  время.
Учитывая ту особенность мужской  психологии,  что  при  женщине  мужчина  не
побежит и вообще проявит себя храбрее, пикеты составляли смешанные. А женщин
в Кенгире оказалось много не только горластых, но и смелых,  особенно  среди
украинских девушек, которых и было в женском лагпункте большинство.
   Не дожидаясь теперь доброй воли барина,  сами  начинали  снимать  оконные
реш„тки с бараков. Первые два дня,  пока  хозяева  не  догадались  отключить
лагерную электросеть, еще работали станки  в  хоздворе  и  из  прутьев  этих
решеток сделали множество [пик], заостряя и обтачивая их концы. Вообще кузня
и станочники эти первые дни непрерывно делали оружие: ножи,  алебарды-секиры
и сабли, особенно  излюбленные  блатными  (к  эфесам  цепляли  бубенчики  из
цветной кожи). У иных появлялись в руках кистени.
   Вскинув пики над плечами,  пикеты  шли  занимать  свои  ночные  посты.  И
женские взводы, направляемые на ночь в мужскую зону  в  отвед„нные  для  них
секции, чтобы  по  тревоге  высыпать  навстречу  наступающим  (было  наивное
предположение, что  палачи  постесняются  давить  женщин),  шли  ощетиненные
кончи