ками пик.
   Это вс„ было бы невозможно, рассыпалось бы от глумления  или  от  похоти,
если бы не было овеяно суровым и чистым воздухом мятежа. Пики и  сабли  были
для нашего века игрушечные, но не игрушечной была для этих  людей  тюрьма  в
прошлом и тюрьма в будущем. Пики были игрушечные, но хоть их послала судьба!
-- эту первую возможность защищать свою волю. В пуританском  воздухе  ранней
революции, когда присутствие женщины на баррикаде тоже  становится  оружием,
-- мужчины и женщины держались достойно тому  и  достойно  несли  свои  пики
остриями в небо.
   Если кто в эти дни и в„л расч„ты низменного сладострастия, то --  хозяева
в голубых погонах там, за зоной.  Их  расч„т  был,  что  предоставленные  на
неделю сами себе, заключ„нные захлебнуться в разврате. Они так и  изображали
это жителям поселка, что заключ„нные взбунтовались для  разврата.  (Конечно,
чего другого могло не доставать арестантам в их обеспеченной судьбе?) *(5)
   Главный же расч„т начальства был, что блатные начнут  насиловать  женщин,
политические вступятся, и пойдет резня. Но и здесь ошиблись  психологи  МВД!
-- и это стоит нашего удивления тоже. Все  свидетельствуют,  что  воры  вели
себя [как люди], но не в их традиционном значении этого слова,  а  в  нашем.
Встречно -- и политические и  сами  женщины  относились  к  ним  подчеркнуто
дружелюбно, с доверием. А что скрытей того -- не относится к нам. Может быть
ворам вс„ время помнились и кровавые их жертвы в первое воскресенье.
   Если кенгирскому мятежу можно приписать в ч„м-то [силу], то сила была  --
в единстве.
   Не  посягали  воры  и  на  продовольственный  склад,  что,  для  знающих,
удивительно не менее. Хотя  на  складе  было  продуктов  на  многие  месяцы,
Комиссия, посовещавшись, решила оставить все прежние нормы на хлеб и  другие
продукты. Верноподданная боязнь переесть казенный харч и потом  отвечать  за
растрату! Как  будто  за  столько  голодных  лет  государство  не  задолжало
арестантам! Наоборот (вспоминает Михеев) каких-то продуктов не доставало  за
зоной и снабженцы Управления просили отпускать им из  лагеря  эти  продукты.
Имелись фрукты из расч„та более  высоких  норм  (для  вольных!)  --  и  зэки
отпускали.
   Лагерная бухгалтерия выписывала продукты в прежней норме, кухня получала,
варила, но в новом революционном воздухе не  воровала  сама,  и  не  являлся
посланец от блатных с указанием [носить для людей]. И не наливалось  лишнего
черпака придуркам. И вдруг оказалось, что из  той  же  нормы  --  еды  стало
заметно [больше!]
   И если блатные продавали вещи (то  есть,  награбленные  прежде  в  другом
месте), то не являлись тут же  по  своему  обыкновению  отбирать  их  назад.
"Теперь не такое время" -- говорили они...
   Даже ларьки от  местного  ОРСа  продолжали  торговать  в  зонах.  Вольной
инкассаторше штаб обещал безопасность. Она без  надзирателей  допускалась  в
зону и здесь в сопровождении двух девушек обходила все ларьки и  собирала  у
продавцов их выручку -- боны. (Но боны, конечно, скоро кончились, да и новых
товаров хозяева в зону не пропускали.)
   В руках у хозяев оставалось еще три вида снабжения  зоны:  электричество,
вода,  медикаменты.  Воздухом   распоряжались,   как   известно,   не   они.
Медикаментов не дали в зону за сорок  дней  ни  порошка,  [ни  капли  иода].
Электричество отрезали дня через два-три. Водопровод -- оставили.
   Технический отдел начал борьбу за свет. Сперва придумали крючки на тонкой
проволоке забрасывать с силой на внешнюю линию, идущую за лагерной стеной --
и так несколько дней воровали  ток,  пока  щупальцы  не  были  обнаружены  и
отрезаны. За это время Техотдел успел испробовать  ветряк  и  отказаться  от
него и стал на хоздворе (в укрытом месте от  прозора  с  вышек  и  от  низко
летающих самолетов У-2) монтировать  гидроэлектростанцию,  работающую  от...
водопроводного крана. Мотор, бывший на хоздворе, обратили в генератор и  так
стали питать телефонную лагерную сеть, освещение штаба и... радиопередатчик!
А в бараках  светили  лучины...  Уникальная  эта  гидростанция  работала  до
последнего дня мятежа.
   В самом начале мятежа генералы приходили  в  зону  как  хозяева.  Правда,
наш„лся и Кузнецов: на первые переговоры он велел вынести из морга убитых  и
громко скомандовал: "Головные уборы -- снять!" Обнажили  головы  зэки  --  и
генералам тоже пришлось снять военные  картузы  перед  своими  жертвами.  Но
инициатива осталась за  гулаговским  генералом  Бочковым.  Одобрив  избрание
Комиссии ("нельзя ж со всеми  сразу  разговаривать"),  он  потребовал,  чтоб
депутаты на переговорах сперва рассказали о  сво„м  следственном  [деле]  (и
Кузнецов стал длинно и может быть охотно  излагать  сво„);  чтобы  зэки  при
выступлениях  непременно  вставали.  Когда   кто-то   сказал:   "Заключ„нные
требуют..." Бочков с чувствительностью возразил: "Заключ„нные  могут  только
[просить], а  не  требовать!"  И  установилась  эта  форма  --  "заключ„нные
просят".
   На  [просьбы]  заключ„нных  Бочков  ответил   лекцией   о   строительстве
социализма, небывалом подъ„ме  народного  хозяйства,  об  успехах  китайской
революции. Самодовольное косое ввинчивание шурупа в мозг, отчего  мы  всегда
слабеем и немеем... Он приш„л в зону, чтобы  разъяснить,  почему  применение
оружия было правильным (скоро они заявят, что  вообще  никакой  стрельбы  по
зоне не было, это ложь  бандитов,  и  избиений  тоже  не  было).  Он  просто
изумился, что смеют просить его нарушить "инструкцию о раздельном содержании
зэ-ка -- зэ-ка". (Они так говорят о своих инструкциях, будто это довечные  и
домировые законы.)
   Вскоре прилетели на "Дугласах" еще новые и более важные генералы:  Долгих
(будто бы в то время -- начальник ГУЛага) и Егоров (зам. министра МВД СССР).
Было  назначено  собрание  в  столовой,  куда  собралось   до   двух   тысяч
заключ„нных. И  Кузнецов  скомандовал:  "Внимание!  Встать!  Смирно!",  и  с
почетом пригласил генералов в президиум, а сам по субординации стоял  сбоку.
(Иначе в„л себя Слученков. Когда из  генералов  кто-то  обронил  о  [врагах]
здесь, Слученков звонко им ответил: "А кто  [[из  вас]]  не  оказался  враг?
Ягода -- враг, Ежов -- враг, Абакумов -- враг,  Берия  --  враг.  Откуда  мы
знаем, что Круглов -- лучше?")
   Макеев, судя по его записям,  составил  проект  соглашения,  по  которому
начальство обещало бы никого не  этапировать  и  не  репрессировать,  начать
расследование, а зэки за то  соглашались  немедленно  приступить  к  работе.
Однако когда он и его единомышленники стали ходить по баракам  и  предлагали
принять проект, зэки честили их "лысыми комсомольцами", "уполномоченными  по
заготовкам" и "чекистскими холуями".  Особенно  враждебно  встретили  их  на
женском лагпункте и особенно неприемлемо было для зэков  согласиться  теперь
на разделение мужских и женской  зон.  (Рассерженный  Макеев  отвечал  своим
возражателям: "А ты подержался за сисю у Параси  и  думаешь,  что  кончилась
советская власть? Советская власть на сво„м настоит, вс„ равно!")
   Дни текли. Не спуская с зоны глаз -- солдатских с вышек,  надзирательских
оттуда же (надзиратели, как знающие зэков в лицо, должны были  опознавать  и
запоминать, кто что делает) и даже глаз л„тчиков (может быть, с фотосъ„мкой)
-- генералы с огорчением должны были заключить, что в зоне  нет  резни,  нет
погрома, нет насилий, лагерь сам собой не разваливается, и повода нет  вести
войска на выручку.
   Лагерь -- [стоял], и переговоры меняли характер. Золотопогонники в разных
сочетаниях  продолжали  ходить  в  зону  для  убеждения  и  бесед.  Их  всех
пропускали, но приходилось им для этого брать в руки белые  флаги,  а  после
вахты хоздвора, главного теперь входа в лагерь,  перед  баррикадой,  сносить
обыск,  когда  какая-нибудь  украинская  дивчина  в  телогрейке   охлопывала
генеральские карманы, нет ли там пистолета или гранат. Зато штаб  мятежников
[гарантировал] им личную безопасность!..
   Генералов проводили там, где  можно  (конечно,  не  по  [секретной]  зоне
хоздвора), и давали им разговаривать с зэками и  собирали  для  них  большие
собрания по лагпунктам.  Блеща  погонами,  хозяева  и  тут  рассаживались  в
президиумах -- как раньше, как ни в ч„м не бывало.
   Арестанты выпускали ораторов. Но как трудно было говорить! --  не  только
потому, что каждый писал себе этой речью будущий приговор, но и потому,  что
слишком разошлись знания жизни и представления об истине у серых и  голубых,
и  почти  ничем  уже  нельзя  было  пронять  и   просветить   эти   дородные
благополучные  туши,  эти  лоснящиеся  дынные  головы.  Кажется,  очень   их
рассердил старый ленинградский рабочий, коммунист и участник  революции.  Он
спрашивал их, что будет за коммунизм, если офицеры пасутся на  хоздворе,  из
ворованного с обогатительной фабрики свинца заставляют делать себе дробь для
браконьерства; если огороды  им  копают  заключ„нные;  если  для  начальника
лагпункта, когда он моется в бане, расстилаются ковры и играет оркестр.
   Чтоб меньше было такого бестолкового крику, эти собеседования принимали и
вид прямых переговоров по высокому дипломатическому образцу: в  июне  как-то
поставили в женской зоне долгий столовский стол и по одну сторону на  скамье
расселись  золотопогонники,  а  позади  них  стали  допущенные  для   охраны
автоматчики. По другую сторону стола сели члены Комиссии, и тоже была охрана
-- очень серь„зно стояла  она  с  саблями,  пиками  и  рогатками.  А  дальше
подталпливались зэки -- слушать [толковище], и подкрикивали. (И стол не  был
без угощений! -- из теплиц хоздвора принесли свежие огурцы, с кухни -- квас.
Золотопогонники грызли огурцы, не стесняясь...)
   Требования-просьбы восставших были приняты еще в первые два дня и  теперь
повторялись многократно:
   -- наказать убийцу евангелиста;
   -- наказать всех виновных в убийствах  с  воскресенья  на  понедельник  в
хоздворе;
   -- наказать тех, кто избивал женщин;
   -- вернуть в  лагерь  тех  товарищей,  которые  за  забастовку  незаконно
посланы в закрытые тюрьмы;
   -- не надевать больше номеров, не ставить на бараки реш„ток, не  запирать
бараков;
   -- не восстанавливать внутренних стен между лагпунктами;
   -- восьмичасовой рабочий день, как у вольных;
   -- увеличение оплаты за труд (уж не шла речь о равенстве с вольными),
   -- свободная переписка с родственниками и иногда свидания;
   -- пересмотр дел.
   И хотя ни одно требование тут не  сотрясало  устоев  и  не  противоречило
конституции (а многие были только -- просьба о возврате в старое положение),
-- но невозможно было хозяевам принять ни мельчайшего из них, потому что эти
подстриженные  жирные  затылки,  эти  лысины  и  фуражки   давно   отучились
признавать свою ошибку или вину. И отвратна,  и  неузнаваема  была  для  них
истина, если проялялась она не в секретных инструкциях высших  инстанций,  а
из уст ч„рного народа.
   Но вс„-таки затянувшееся это сидение восьми тысяч в осаде клало пятно  на
репутацию генералов, могло испортить их служебное положение, и  поэтому  они
обещали. Они обещали, что требования эти почти все можно  выполнить,  только
вот (для правдоподобия) трудно будет оставить открытой женскую зону, это  не
положено (как будто  в  ИТЛ  двадцать  лет  было  иначе!),  но  можно  будет
обдумать, какие-нибудь устроить [дни встреч]. А вот  начать  в  зоне  работу
следственной комиссии  (по  обстоятельствам  расстрелов)  генералы  внезапно
согласились. (Но Слученков разгадал и настоял, чтоб этого не было: под видом
показаний будут стукачи [дуть] на вс„, что  происходит  в  зоне.)  Пересмотр
дел? Что ж, и дела, конечно, будут пересматривать, только [надо  подождать].
Но что совершенно безотложно -- надо  выходить  на  работу!  на  работу!  на
работу!
   А уж это зэки знали: разделить на колонны,  оружием  положить  на  землю,
арестовать зачинщиков.
   Нет, -- отвечали они через стол и с трибуны. Нет! --  кричали  из  толпы.
Управление  Степлага  вело  себя  провокационно!  Мы  не  верим  руководству
Степлага! Мы не верим МВД!
   -- [Даже] МВД не верите? -- поражался заместитель министра,  вытирая  лоб
от крамолы. -- Да [кто] внушил вам такую ненависть к МВД?
   Загадка.
   -- Члена Президиума ЦК! Члена Президиум ЦК!  Тогда  поверим!  --  кричали
зэки.
   -- Смотрите! -- угрожали генералы. -- Будет хуже!
   Но тут вставал Кузнецов. Он говорил складно, легко и держался гордо.
   -- Если войд„те в зону с оружием, -- предупреждал он,  --  не  забывайте,
что здесь половина людей -- бравших Берлин. Овладеют и вашим оружием!
   Капитон Кузнецов! Будущий историк кенгирского мятежа рязъяснит нам  этого
человека. Как понимал и переживал  он  свою  [посадку]?  В  каком  состоянии
представлял сво„ судебное дело? давно ли просил о пересмотре, если  в  самые
дни мятеже ему пришло из Москвы [освобождение] (кажется,  с  реабилитацией)?
Только ли профессионально-военной была его гордость, что в  таком  [порядке]
он содержит мятежный лагерь? Встал ли он во главе движения потому,  что  оно
его захватило? (Я это отвергаю.) Или, зная командные свои способности -- для
того, чтобы умерить его, ввести в берега и укрощ„нной  волною  положить  под
сапоги  начальству?  (Так  думаю.)  Во   встречах,   переговорах   и   через
второстепенных лиц он имел возможность передать карателям то, что  хотел,  и
услышать от них. Например, в июне был случай, когда отправляли за  зону  для
переговоров ловкача Маркосяна с поручением от  Комиссии.  Воспользовался  ли
такими случаями Кузнецов? Допускаю,  что  и  нет.  Его  позиция  могла  быть
самостоятельной, гордой.
   Два  телохранителя  --  два  огромных  украинских   хлопца,   вс„   время
сопровождали Кузнецова, с ножами на боку.
   Для защиты? Для расплаты?
   (Макеев утверждает, что в дни восстания была у Кузнецова и временная жена
-- тоже бендеровка.)
   Глебу Слученкову было лет тридцать. Это значит, в немецкий плен он  попал
лет девятнадцати. Сейчас, как и Кузнецов, он ходил в прежней  своей  военной
форме, сохран„нной в капт„рке, выявляя и подч„ркивая  военную  косточку.  Он
чуть прихрамывал, но это искупалось большой подвижностью.
   На переговорах он в„л себя ч„тко, резко. Придумало начальство вызывать из
зоны "бывших малолеток" (посаженных до 18 лет, -- сейчас  уже  было  кому  и
20-21 год) -- для освобождения. Это, пожалуй, не был  и  обман,  около  того
времени их  действительно  повсюду  освобождали  или  --  сбрасывали  сроки.
Слученков ответил: "А  вы  спросили  бывших  малолеток  --  [хотят]  ли  они
переходить из одной зоны в другую и оставить в  беде  товарищей?"  (И  перед
Комиссией настаивал: "Малолетки -- наша гвардия, мы их не можем  отдать!"  В
том и для генералов был частный смысл освобождения этих  юношей  в  мятежные
дни Кенгира; уж там не знаем, не рассовали бы  их  по  карцерам  за  зоной?)
Законопослушный  Макеев  начал  вс„  же  сбор  бывших  малолеток   на   "суд
освобождения"  и  свидетельствует:  [из  четыр„хсот   девяти],   подлежавших
освбождению,  удалось  ему  собрать  на  выход  лишь  [тринадцать  человек].
Учитывая расположение Макеева к начальству и враждебность к восстанию, этому
свидетельству можно изумиться: 400 молодых людей в самом расцветном возрасте
и даже в массе своей не политических [отказались не только от свободы --  но
от спасения!] остались в гиблом мятеже...
   А  на  угрозу  военного  подавления  Слученков  отвечал  генералам   так:
"Присылайте! Присылайте в зону побольше автоматчиков! Мы им  глаза  толч„ным
стеклом засыпем, отбер„м автоматы! Ваш кенгирский гарнизон  разнес„м!  Ваших
кривоногих  офицеров  до  Караганды  догоним,  на  ваших  спинах  войдем   в
Караганду! А там -- наш брат!"
   Можно верить и другим свидетельствам о н„м. "Кто побежит -- будем бить  в
грудь!" -- и в воздухе финкой взмахнул. Объявил в бараке: "Кто не выйдет  на
оборону -- тот получит ножа!" Неизбежная  логика  всякой  военной  власти  и
военного положения...
   Новорожденное лагерное правительство, как  и  извечно  всякое,  не  умело
существовать без службы безопасности, и Слученко эту службу возглавил (занял
в женском лагпункте кабинет опера). Так как победы над внешними силами  быть
не могло, то понимал Слученков, что его  пост  означал  для  него  неминумую
казнь. В ходе мятежа он рассказывал в лагере, что получил от  хозяев  тайное
предложение -- спровоцировать в лагере  национальную  резню  (очень  на  не„
золотопогонники рассчитывали) и тем дать благовидный предлог для  вступления
войск  в  лагерь.  За  это  хозяева  обещали  Слученкову  жизнь.  Он  отверг
предложение. (А кому и что предлагали еще? Те не рассказывали.) Больше того,
когда по лагерю пущен был слух, что ожидается  еврейский  погром,  Слученков
предупредил, что переносчиков будет публично [сечь]. Слух угас.
   Ждало  Слученкова  неизбежное  столкновение  с  благонамеренными.  Оно  и
произошло. Надо  сказать,  что  все  эти  годы  во  всех  каторжных  лагерях
ортодоксы, даже не сговариваясь, единодушно осуждали резню стукачей и всякую
борьбу арестантов за свои права. Не приписывая  это  низменным  соображениям
(немало ортодоксов были связаны службой у [кума]), вполне  объясним  это  их
теоретическими  взглядами.  Они  признавали   любые   формы   подавления   и
уничтожения, также и массовые,  но  [сверху]  --  как  проявление  диктатуры
пролетариата. Такие же действия, к тому же порывом, разрозненные, но [снизу]
-- были для них [бандитизм], да к тому ж еще в "бендеровской"  форме  (среди
благонамеренных никогда не бывало ни одного, допускавшего право  Украины  на
отделение, потому что это был бы уже буржуазный национализм). Отказ каторжан
от рабской работы, возмущение реш„тками и расстрелами огорчило,  удручило  и
напугало покорных лагерных коммунистов.
   Так  и  в  Кенгире  вс„  гнездо  благонамеренных  (Генкин,   Апфельцвейг,
Талалаевский, очевидно Акоев, больше фамилий  у  нас  нет;  потом  еще  один
симулянт,  который  годами  лежал  в  больнице,  притворяясь,  что  у   него
"циркулирует нога" -- такой интеллигентный способ борьбы они допускали; а  в
самой Комиссии явно -- Макеев) -- все они с самого начала упрекали, что  "не
надо было начинать"; и когда проходы заделали -- не надо было подкапываться;
что вс„ затеяла бендеровская накипь, а теперь надо  поскорее  уступить.  (Да
ведь и те убитые шестнадцать были -- не с их лагпункта, а уж  евангелиста  и
вовсе смешно жалеть.) В записках  Макеева  выбрюзжано  вс„  их  сектанстское
раздражение. Вс„ кругом -- дурно, все -- дурны, и опасности со всех  сторон:
от начальства -- новый срок, от бендеровцев --  нож  в  спину.  "Хотят  всех
железяками запугать  и  заставить  гибнуть."  Кенгирский  мятеж  Макеев  зло
называет   "кровавой   игрой",    "фальшивым    козырем",    "художественной
самодеятельностью" бендеровцев, а то чаще  --  "свадьбой".  Расчеты  и  цели
главарей мятежа он  видит  в  распутстве,  уклонении  от  работы  и  оттяжке
расплаты.  (А  сама  ожидаемая   расплата   подразумевается   у   него   как
справедливая.)
   Это очень верно выражает  отношение  благонамернных  ко  всему  лагерному
движению свободы 50-х годов. Но Макеев был весьма осторожен,  ходил  даже  в
руководителях мятежа, -- а Талалаевский  эти  упр„ки  рассыпал  вслух  --  и
слученковская  служба  безопасности  за  агитацию,  враждебную   восставшим,
посадила его в камеру кенгирской тюрьмы.
   Да,  именно  так.  Восставшие  и  освободившие  тюрьму  арестанты  теперь
заводили свою. Извечная усмешка.  Правда,  всего  посажено  было  по  разным
поводам (сношение с хозяевами) человека четыре, и ни  один  из  них  не  был
расстрелян (а наоборот, получил лучшее алиби перед Руководством).
   Вообще же тюрьму, особенно  мрачную  старую,  построенную  в  30-е  годы,
широко показывали: е„ одиночки без окон, с маленьким люком наверху;  топчаны
без ножек, то есть попросту деревянные щиты внизу, на  цементном  полу,  где
еще холо