ложилось из 60  человек,  в  1927-28  сидевших  вместе  в
Верхне-Уральском  изоляторе.  Большой   неожиданностью   --   приятной   для
голодающих и неприятной для начальства, было присоединение к голодовке еще и
двадцати у'рок во главе с паханом  по  кличке  [Москва]  (в  том  лагере  он
известен был своей ночной выходкой: забрался в кабинет начальника  лагеря  и
оправился на его столе. Нашему бы брату -- расстрел, ему -- только укоризна:
наверно классовый враг подучил?) Эти-то двадцать блатных только  и  огорчали
начальство,   а   "голодовочному    активу"    социально-чуждых    начальник
оперчекистского отдела Воркутлага Узков говорил, издеваясь:
   -- Думаете, Европа про вашу голодовку узнает? Чихали мы на Европу!
   И был прав. Но социально-близких бандитов нельзя было ни бить, ни дать им
умереть.   Впрочем,   после   половины    голодовки    добрались    до    их
люмпен-пролетарского сознания, они откололись, и пахан Москва  по  лагерному
радио объяснил, что его попутали троцкисты.
   После этого судьба оставшихся была -- расстрел. Они сами своей голодовкой
подали заявку и список.

   Нет, политические истинные -- были. И много. И -- жертвенны.
   Но почему так ничтожны результа'ты их противостояния? Почему даже  л„гких
пузырей они не оставили на поверхности?
   Разберем и это. Позже. *(21)


   1. А в лагере прошел слух, что Гесель сидит "за гадания"  --  и  придурки
несли ему хлеб и табак: погадай и мне!

   2. Тем не менее этого  отъявленного  вредителя  возят  из  Крестов...  на
военные заводы консультантом.

   3. В мемуарах Эренбурга не найдешь следа таких пустяшных событий.  Да  он
мог и не знать, что спорщика посадили. Он только ответил ему  в  тот  момент
достаточно по-партийному, потом забыл. Пишет Эренбург, что сам он "уцелел по
лотерее".  Эх,  лотерейка-то  была  с  номерами  проверенными.  Если  вокруг
[[брали]] друзей, так надо ж было вовремя переставать им звонить. Если дышло
поворачивалось, так надо было и вертеться. Ненависть к  немцам  Эренбург  уж
настолько калил обезумело, что его Сталин од„рнул. Ощущая к концу жизни, что
ты  помогал  утверждать  ложь,  не  мемуарами  надо  было  оправдываться,  а
сегодняшней смелой жертвой.

   4. Маркс и Энгельс. Собр. соч., т. 1, стр. 233, изд. 1928 г.

   5. Примеры взяты из книги Плеханова "История русской общественной мысли".

   6. Например, молодой американец, женившийся на советской и арестованный в
первую же ночь, проведенную вне американского  посольства  (Морис  Гершман).
Или бывший сибирский партизан  Муравьев,  известный  своими  расправами  над
белыми (мстил за брата) -- с 1930 г.  не  вылезал  из  ГПУ  (началось  из-за
золота), потерял здоровье, зубы, разум и даже фамилию (стал --  Фоке*).  Или
проворовавшийся советский интендант, бежавший от уголовной кары  в  западную
зону Австрии, но там -- вот насмешка! -- не нашедший себе применения.  Тупой
бюрократ, он хотел  и  там  высокого  положе-ния,  но  как  его  добиться  в
обществе, где соревнуются таланты? Решил вернуться на родину. Здесь  получил
25 по совокупности -- за хищение и подозрение в шпионаже. И рад  был:  здесь
дышится свободней! * Примеры такие бессч„тны.

   7. Сборник "От тюрем...", стр. 384

   8. И. Авербах -- "От преступления к труду', 'стр. 35

   9. Отрицаловка: отрицаю вс„, что требует начальство, -- режим  и  работу.
Обычно это -- сильное ядро блатных.

   10. На вопросы о его биографии студентам мединститутов отвечают  сегодня:
"о н„м нет никакой литературы".

   11. Письмо Кропоткину 20.2.1913, ЦГАОР, фонд 1129, опись 2 ед. хр. 1936.

   12. "Биржевые ведомости" 31.8.17 и 2.9.17

   13. "Петроградская правда" 6.9.18, No. 193

   14. ЦГАОР, фонд 3348, ед. хр. 167, лист 32

   15. По  первому  делу  он  теперь  реабилитирован.  Значит,  если  бы  не
второе..?

   16. Продал ребят Федор Полотнянщиков, позже парторг  полысаевской  шахты.
Страна должна знать своих стукачей.

   17. Судья -- Пушкин, вскоре осужденный за взятки.

   18. Это -- 37 год, и в бригаде -- не  только  "чистые"  троцкисты,  но  и
зачисленные как троцкисты "чистые" ортодоксы, они подали заявления в  ЦК  на
имя товарища Сталина, в НКВД на имя товарища Ежова, в ЦИК  на  имя  товарища
Калинина,  в  генеральную  прокуратуру,  и  им  крайне  нежелательно  теперь
ссориться с лагерным начальством, от которого будут зависеть  сопровождающие
характеристики.

   19. Включали ли они в  этих  политических  остальную  Пятьдесят  Восьмую,
кроме себя? Вероятно нет: не могли же они каэров признать за  братьев,  если
даже социалистов отвергли?

   20. Уж это безусловно только для себя.

   21. Часть V, гл. 4


   Глава 11. Благонамеренные

   Но я слышу возмущенный гул голосов.  Терпение  [товарищей]  иссякло!  Мою
книгу захлопывают, отшвыривают, запл„вывают:
   -- В конце концов это  наглость!  это  клевета!  Где  он  ищет  настоящих
политических? О ком он пишет? О каких-то попах, о  технократах,  о  каких-то
школьниках  сопляках...  А  подлинные  политические   --   это   [мы!]   Мы,
непоколебимые!   Мы,   ортодоксальные,   кристальные   (Orwell   назвал   их
[благомыслами]).  Мы,  оставшиеся  и   в   лагерях   до   конца   преданными
единственно-верному...
   Да уж судя по нашей печати -- одни только вы вообще и сидели. Одни только
вы и страдали. Об одних вас и писать разрешено. Ну, давайте.
   Согласится ли читатель с таким критерием: политзаключ„нные -- это те, кто
знают, [за что] сидят, и тверды в своих убеждениях?
   Если согласится, так вот и ответ: наши  непоколебимые,  кто  несмотря  на
личный арест остался предан единственно-верному и т.д., --  тверды  в  своих
убеждениях, [но не  знают  за  что  сидят!]  И  потому  не  могут  считаться
политзаключ„нными.
   Если мой критерий не хорош, возьм„м критерий Анны Скрипниковой,  за  пять
своих сроков она имела время его обдумать. Вот он:

   "политический заключ„нный это тот, у кого есть убеждения,  отречением  от
которых он мог бы получить свободу.  У  кого  таких  убеждений  нет  --  тот
политическая шпана."

   По-моему, неплохой критерий. Под него подходят гонимые  за  идеологию  во
все времена. Под него  подходят  все  революционеры.  Под  него  подходят  и
"монашки", и архиерей Преображенский, и инженер Пальчинский, а вот ортодоксы
-- не подходят. Потому что: где ж те  убеждения,  ОТ  которых  их  понуждают
отречься?
   Их нет. А значит, ортодоксы, хоть это и обидно  вымолвить,  подобно  тому
портному, глухонемому и клубному сторожу,  попадают  в  разряд  беспомощных,
непонимающих жертв. Но -- с гонором.

   Будем точны и определим предмет. О ком будет идти речь в этой главе?
   Обо всех ли,  кто,  вопреки  своей  посадке,  издевательскому  следствию,
незаслуженному приговору и потом выжигающему  лагерному  бытию,  --  вопреки
всему этому сохранил коммунистическое сознание?
   Нет, не обо всех. Среди них были люди, для которых  эта  коммунистическая
вера была внутренней, иногда единственным смыслом оставшейся жизни, но:
   -- они  не  руководствовались  ею  для  "партийного"  отношения  к  своим
товарищам по заключению, в камерных и барачных спорах не кричали им, что  те
посажены "правильно" (а я мол -- неправильно);
   -- не спешили заявить гражданину начальнику (и оперуполномоченному) "я --
коммунист", не использовали эту формулу для выживания в лагере;
   -- сейчас, говоря о прошлом, не видят главного и единственного  произвола
лагерей в том, что сидели коммунисты, а на остальных наплевать.
   Одним словом, именно те, для  кого  коммунистические  их  убеждения  были
интимны, а не постоянно на языке. Как будто это -- индивидуальное  свойство,
ан нет: такие люди обычно не занимали больших постов на воле, и в лагере  --
простые работяги.
   Вот например Авенир Борисов, сельский учитель: "Вы помните нашу молодость
(я -- с 1912-го), когда верхом блаженства для нас  был  зеленый  из  грубого
полотна костюм "юнгштурма" с ремнем и портупеей, когда мы плевали на деньги,
на вс„ личное, и готовы были [пойти на любое дело, лишь бы позвали]. *(1)  В
комсомоле я с тринадцати лет. И вот, когда мне было всего  двадцать  четыре,
органы НКВД предъявили мне чуть ли не  все  пункты  58-й  статьи."  (Мы  еще
узнаем, как он ведет себя на воле, это достойный человек.)
   Или Борис Михайлович Виноградов, с которым мне довелось сидеть. В  юности
он был машинистом (не год один, как бывают пастухами иные  депутаты),  после
рабфака и института стал инженером-путейцем (и не на партработу  сразу,  как
опять  же  бывает),  хорошим  инженером   (на   шарашке   он   в„л   сложные
газодинамические расч„ты турбины реактивного двигателя). Но к 1941-му  году,
правда, угодил быть парторгом МИИТа. В горькие (16-го и  17-го)  октябрьские
дни 1941-го года, добиваясь указаний, он  звонил  --  телефоны  молчали,  он
ходил и обнаружил, что никого нет в райкоме, в горкоме, в обкоме, всех сдуло
как ветром, палаты пусты, а выше он, кажется, не ходил. Воротился к своим  и
сказал: "Товарищи! Все руководители  бежали.  Но  мы  --  коммунисты,  будем
оборонятся сами!" И оборонялись. Но вот за  это  "все  бежали"  --  те,  кто
бежали, его, не бежавшего, и убрали в тюрьму на  8  лет  (за  "антисоветскую
агитацию").  Он  был  тихий  труженик,  самоотверженный  друг  и  только   в
задушевной беседе открывал, что верил, верит и будет верить. Никогда этим не
козырял.
   Или вот геолог Николай Калистратович Говорко, который, будучи  воркутским
доходягой,  сочинил  "Оду  Сталину"  (и  сейчас  сохранилась),  но  не   для
опубликования, не для того, чтобы через не„ получить льготы,  а  потому  что
лилась из души. И прятал эту оду на шахте! (хотя зачем было прятать?)
   Иногда такие люди сохраняют убежденность до  конца.  Иногда  (как  Ковач,
венгр из Филадельфии, в составе 39 семей приехавший  создавать  коммуну  под
Каховкой, посаженный в 1937-м) после реабилитации не  принимают  партбилета.
Некоторые срываются еще раньше, как опять же венгр Сабо, командир сибирского
партизанского отряда в гражданскую войну. Тот еще в 1937  в  тюрьме  заявил:
"был бы на свободе -- собрал бы сейчас своих  партизан,  поднял  бы  Сибирь,
пошел на Москву и разогнал бы всю сволочь".
   Так вот, ни первых, ни вторых мы в  этой  главе  не  разбираем.  (Да  кто
сорвался, как эти два венгра, -- тех сами ортодоксы отсюда отчислят).
   Не будем рассматривать  здесь  и  анекдотических  персоналкой  --  кто  в
тюремной камере лишь притворяется ортодоксом, чтобы [наседка] "хорошо" дон„с
о н„м следователю; как Подварков-сын, на воле расклеивавший  листовки,  а  в
Спасском лагере громко споривший со всеми недоброжелателями  режима,  в  том
числе и со своим отцом, рассчитывая так облегчить свою судьбу.
   Мы будем рассматривать здесь именно тех ортодоксов,  кто  выставлял  свою
идеологическую убежденность сперва следователю, потом  в  тюремных  камерах,
потом в лагере всем и каждому, и в этой окраске вспоминает  теперь  лагерное
прошлое.
   По странному отбору это уже будут совсем не  работяги.  Такие  обычно  до
ареста занимали крупные посты, завидное положение, и  в  лагере  им  больней
всего было бы согласиться быть уничтоженным, они яростней  всего  выбивались
приподняться  от  всеобщего  ноля.  Тут  --  и  все  попавшие   за   решетку
следователи, прокуроры, судьи и лагерные  распорядители.  И  все  теоретики,
нач„тчики и громогласные (писатели Г. Серебрякова, Б. Дьяков,  Алдан-Сем„нов
отнесутся сюда же, никуда больше.).
   Пойм„м их, не будем зубоскалить. Им было больно  падать.  "Лес  рубят  --
щепки летят" -- была их оправдательная бодрая поговорка. И  вдруг  они  сами
отрубились в эти щепки.
   Прохоров-Пустовер описывает сцену на Манзовке (особый лагпункт Бамлага) в
начале 1938 г.  На  удивление  всем  туземцам  привезли  какой-то  небывалый
"особый контингент" и с большой секретностью его отделяли от прочих.  Такого
поступления еще никто никогда не видел: приехавшие были  в  кожаных  пальто,
меховых "москвичках", в бостоновых и шевиотовых костюмах, модельных ботинках
и полуботинках (к 20-летию Октября эта отборная публика  уже  нашла  вкус  в
одежде, не доступной рабочему люду).  От  дурной  распорядительности  или  в
изд„вку им не выдали рабочей одежды, а так и погнали в шевиоте и хроме  рыть
траншеи в жидкой глине по колено. На стыке тачечного хода один зэк опрокинул
тачку с цементом, и цемент вывалился. Подбежал бригадир-урка,  материл  и  в
спину  толкал  виновного:   "Руками   подбирай,   растяпа!"   Тот   вскричал
истерически: "Как вы смеете издеваться? Я  бывший  прокурор  республики!"  И
крупные сл„зы катились по его лицу. "Да на.....  мне,  что  ты  --  прокурор
республики, стерва! Мордой тебя в этот цемент, вот и будешь прокурор! Теперь
ты -- враг  народа  и  обязан  вкалывать!"  (Впрочем  прораб  заступился  за
прокурора.)
   Расскажите нам такую сценку с прокурором царского  времени  в  концлагере
1918 года -- никто не шевельн„тся его пожалеть: признано единодушно, что тоэ
были не люди (они и сроки требовали своим  подсудимым  год,  три,  пять).  А
своего, советского, пролетарского прокурора хоть и в бостоновом  костюме  --
как не пожалеть. (Он и сроки требовал -- [червонец] да [вышку].)
   Сказать, что им  было  [больно]  --  это  почти  ничего  не  сказать.  Им
невместимо было испытать такой удар, такое крушение  --  и  от  [своих],  от
родной партии, и по видимости -- ни за что. Ведь перед партией они ни в  ч„м
не были виноваты, перед партией -- ни в ч„м.
   Настолько это было болезненно для них, что среди них считалось запретным,
нетоварищеским задать вопрос: "за что  тебя  посадили?"  Единственное  такое
щепетильное арестантское поколение! -- мы-то, в  1945-м,  язык  вываля,  как
анекдот, первому встречному и на всю камеру рассказывали о своих посадках.
   Это вот какие были люди. У Ольги Слиозберг уже арестовали мужа  и  пришли
делать обыск и брать е„ самою. Четыре часа шел обыск -- и  эти  четыре  часа
она  приводила  в  порядок  протоколы  съезда  стахановцев  щетинно-щеточной
промышленности, где она  была  секретарем  за  день  до  того.  Неготовность
протоколов  больше  беспокоила  е„,  чем  оставляемые  навсегда  дети!  Даже
следователь,  руководивший  обыском,  не  выдержал  и  посоветовал  ей:  "да
проститесь вы с детьми!"
   Это вот какие были люди. К Елизавете  Цветковой  в  казанскую  отсидочную
тюрьму в 1938 г. пришло письмо пятнадцатилетней дочери: "Мама! Скажи, напиши
-- виновата ты или нет?.. Я лучше хочу, чтоб ты была невиновата, и я тогда в
комсомол не вступлю и за тебя не прощу. А если ты виновата -- я тебе  больше
писать  не  буду  и  буду  тебя  ненавидеть".  И  угрызается  мать  в  сырой
гробовидной камере  с  подслеповатой  лампочкой:  как  же  дочери  жить  без
комсомола? как же ей ненавидеть советскую власть? Уж лучше  пусть  ненавидит
меня. И пишет: "Я виновата... Вступай в комсомол!"
   Еще бы не тяжко! да непереносимо человеческому сердцу: попав  под  родной
топор -- оправдывать его разумность.
   Но столько платит человек за  то,  что  душу,  вложенную  Богом,  вверяет
человеческой догме.
   Любой ортодокс и сейчас подтвердит, что правильно поступила Цветкова.  Их
и сегодня не убедить, что вот это и есть "совращение малых  сих",  что  мать
совратила дочь и повредила е„ душу.
   Это вот какие были люди: Е. Т. давала искренние показания на мужа -- лишь
бы помочь партии!
   О, как можно было бы их пожалеть, если бы хоть  сейчас  они  поняли  свою
тогдашнюю жалкость!
   Всю главу эту можно было бы  писать  иначе,  если  бы  хоть  сегодня  они
расстались со  своими  тогдашними  взглядами!  Но  сбылось  по  мечте  Марии
Даниэлян: "если когда-нибудь выйду отсюда -- буду жить, как будто ничего  не
произошло".
   Верность? А по нашему:  хоть  кол  на  голове  теши.  Эти  адепты  теории
развития увидели верность свою развитию в  отказе  от  всякого  собственного
развития. Как говорит Николай Адамович Виленчик,  просидевший  17  лет:  "Мы
верили партии -- и мы [не ошиблись!]" Верность -- или кол теши?
   Нет, не для показа, не из лицемерия спорили они в  камерах,  защищая  все
действия власти. Идеологические споры  были  нужны  им,  чтоб  удержаться  в
сознании правоты -- иначе ведь и до сумасшествия недалеко.
   Как можно было бы им всем посочувствовать? Но так хорошо все видят они, в
ч„м пострадали, -- не видят, в ч„м виноваты.

   Этих людей не брали до 1937 года. И после 1938-го их  очень  мало  брали.
Поэтому их называют "набор 37-го года", и так можно было бы, но чтоб это  не
затемняло общую картину, что даже в месяцы пик сажали не их одних, а вс„  те
же тянулись и мужички, и рабочие, и молодежь, инженеры и техники, агрономы и
экономисты, и просто верующие.
   "Набор 37-го года", очень говорливый, имеющий доступ к  печати  и  радио,
создал "легенду 37-го года", легенду из двух пунктов:

   1) если когда при советской власти сажали, то только в 37-м, и  только  о
37-м надо говорить и возмущаться;
   2) сажали в 37-м -- только их.

   Так и пишут: страшный год,  когда  сажали  преданнейшие  коммунистические
кадры: секретарей ЦК союзных республик,  секретарей  обкомов,  председателей
облисполкомов, всех командующих военными округами,  корпусами  и  дивизиями,
маршалов   и   генералов,   областных   прокуроров,   секретарей   райкомов,
председателей райисполкомов...
   В начале нашей книги мы уже дали объ„м [потоков], лившихся  на  Архипелаг
два десятилетия до 37-го года. Как долго это тянулось! И  сколько  это  было
миллионов! Но ни ухом, ни  рылом  не  в„л  будущий  набор  37-го  года,  они
находили вс„ это нормальным. В каких выражениях они  обсуждали  это  друг  с
другом, мы не знаем, а П. П. Постышев, не ведая, что и сам обречен на то же,
выражался так:
   в 1931-м на совещании работников юстиции: "...сохраняя во всей  суровости
и жестокости нашу  карательную  политику  в  отношении  классового  врага  и
деклассированных выходцев" (эти [выходцы деклассированные] чего стоят!  кого
нельзя загнать под "деклассированного выходца"?);
   в 1932-м: "Понятно, что... проведя их через горнило раскулачивания...  мы
ни в коем случае не должны забывать, что этот вчерашний  кулак  морально  не
разоружился...";
   и еще  как-то:  "Ни  в  коем  случае  не  притуплять  острие  карательной
политики!"
   А острие-то какое острое, Павел Петрович! А горнило-то какое горячее!
   Р. М. Гер объясняет так: "Пока аресты касались людей, мне не знакомых или
малоизвестных, у меня и моих знакомых не возникало сомнения в обоснованности
(!) этих арестов. Но когда были арестованы близкие мне  люди  и  я  сама,  и
встретилась в заключении с десятками преданнейших коммунистов, то..."
   Одним словом, они оставались спокойны, пока сажали  [общество].  "Вскипел
их разум возмущенный", когда стали сажать [их  сообщество].  Сталин  нарушил
табу, которое казалось тв„рдо установленным, и потому так весело было жить.
   Конечно, ошеломишься! Конечно, диковато было это  воспринять!  В  камерах
спрашивали вгоряче:
   -- Товарищи! Не знаете? -- чей переворот? Кто захватил власть в городе?
   И долго еще потом, убедясь в бесповоротности, вздыхали и стонали: "Был бы
жив Ильич -- никогда б этого не было!"
   (А чего [этого?] Разве не [это] же было раньше с другими? --  см.  ч.  1,
гл. 8-9.)
   Но вс„ же -- государственные люди! просвещенные марксисты!  теоретические
умы! -- как же они справились с этим испытанием? как же они  переработали  и
осмыслили заранее не разжеванное, в  газетах  не  разъясненное  историческое
событие? (А исторические события и всегда налетают внезапно.)
   Годами грубо натасканные по  поддельному  следу,  вот  какие  давали  они
объяснения, поражающие глубиной:
   1) это -- очень ловкая работа иностранных разведок;
   2) это -- вредительство огромного  масштаба!  в  НКВД  засели  вредители!
(смешанный вариант: в НКВД засели немецкие разведчики);
   3) это -- затея местных НКВД-истов;
   И во всех