л защищать "вредителей в детской литературе"  --
тотчас же он был и исключен, и арестован. Ведь знал, на что шел!  *(3)  А  в
военной цензуре (Рязань, 1941) девушка-цензорша порвала криминальное  письмо
неизвестного ей фронтовика -- но заметили, как она рвала в корзину,  сложили
из кусочков -- и [посадили] е„ само„. Пожертвовала  собой  для  неизвестного
дальнего человека! (И я-то узнал -- лишь потому, что  в  Рязани.  А  сколько
таких неузнанных случаев?..)
   Теперь удобно выражаться,  что  [посадка]  была  --  лотерея  (Эренбург).
Лотерея-то лотерея,  да  кой-какие  номерки  и  помеченные.  Заводили  общий
бредень, сажали по  цифровым  заданиям,  да,  --  но  уж  каждого  [публично
возражавшего] тяпали в ту же минуту! И  получался  [душевный  отбор],  а  не
лотерея! Смельчаки попадали под топор, отправлялись на  Архипелаг  --  и  не
замучалась картина однообразно-покорной оставшейся [воли]. Все, кто  чище  и
лучше, не могли состоять в этом обществе, а без них оно вс„ более  дряннело.
Эти тихие уходы -- их и совсем не приметишь.  А  они  --  умирание  народной
души.
   (7).  РАСТЛЕНИЕ.  В  обстановке  многолетнего  страха   и   предательства
уцелевшие люди уцелевают  только  внешне,  телесно.  А  что'  внутри  --  то
истлевает.
   Вот и соглашались миллионы  стать  стукачами.  Ведь  если  пересидело  на
Архипелаге  за  35  лет  (до  1953-го),   считая   с   умершими,   миллионов
сорок-пятьдесят (это скромный подсч„т, это -- лишь трех- или  четырехкратное
население ГУЛага, а ведь в войну запросто вымирало по [проценту] в  [день]),
то хотя бы по каждому третьему, пусть пятому делу есть же  чей-то  донос,  и
кто-то свидетельствовал! Они все и сегодня среди нас, эти чернильные убийцы.
Одни сажали ближних из страха  --  и  это  еще  первая  ступень,  другие  из
корысти, а третьи -- самые молодые тогда,  а  сейчас  на  пороге  пенсии  --
предавали вдохновенно, предавали идейно, иногда даже открыто: ведь считалось
классовой доблестью разоблачить врага! Все эти люди --  среди  нас,  и  чаще
всего -- благоденствуют, и мы еще восхищаемся,  что  это  --  "наши  простые
советские люди".
   Рак души развивается скрыто и поражает именно  ту  е„  часть,  где  ждешь
благодарности. Федор Перегуд вспоил и вскормил Мишу Иванова: ему негде  было
работать -- он устроил его на тамбовском  вагоноремонтном  заводе  и  обучил
делу; ему жить было негде -- он поселил его у себя, как  родного.  И  Михаил
Дмитриевич Иванов пода„т заявление в НКВД, что  Федор  Перегуд  за  домашним
столом хвалил немецкую технику.  (Надо  знать  Федора  Перегуда  --  он  был
механик,  моторист,  радист,  электрик,  часовой  мастер,  оптик,  литейщик,
модельщик, краснодеревщик, до двадцати специальностей. В  лагере  он  открыл
мастерскую точной механики; потеряв ногу, сделал сам  себе  протез.)  Пришли
брать Перегуда -- прихватили в тюрьму и 14-летнюю дочь -- и вс„ это на счету
М. Д. Иванова! На суд он пришел  ч„рный:  значит,  гниющая  душа  проступает
иногда на лице. Но скоро бросил завод, стал открыто служить в ГБ.  Потом  за
бездарностью был спущен в пожарную охрану.
   В растленном обществе неблагодарность -- будничное, расхожее чувство, ему
и не удивляются почти. После ареста селекционера В. С. Маркина агроном А. А.
Соловьев уверенно своровал выведенный им  сорт  пшеницы  "та„жная-49".  *(4)
Когда разгромлен был институт буддийской  культуры  (все  видные  сотрудники
арестованы), а  руководитель  его,  академик  Щербатский,  умер,  --  ученик
Щербатского Кальянов пришел ко вдове и убедил отдать ему  книги  и  рукописи
умершего --  "иначе  будет  плохо:  институт  буддийской  культуры  оказался
шпионским центром." Завладев работами, он часть из них  (а  также  и  работу
Вострикова) издал под своей фамилией и тем прославился.
   Есть многие научные репутации  в  Москве  и  в  Ленинграде,  вот  так  же
построенные на крови и костях. [Неблагодарность учеников], пересекшая  пегою
полосою нашу науку и технику в 30-е -- 40-е годы, имела понятное объяснение:
наука переходила от  подлинных  уч„ных  и  инженеров  к  скороспелым  жадным
[выдвиженцам].
   Сейчас не уследить, не перечислить все эти присвоенные работы, украденные
изобретения. А -- квартиры, перенятые у  арестованных?  А  --  разворованные
вещи? Да во время войны эта дикая черта не проявилась ли почти как всеобщая:
если кто-нибудь в глубоком горе, или разбомблен, сожжен или эвакуируется  --
уцелевшие соседи, простые  советские  люди,  стараются  в  эти-то  минуты  и
поживиться за его сч„т?
   Разнообразны  виды  растления,  и  не  нам  в  этой  главе  их  охватить.
Совокупная  жизнь  общества  состояла  в  том,  что  выдвигались  предатели,
торжествовали бездарности, а вс„ лучшее и честное шло крошевом из-под  ножа.
Кто укажет мне  с  30-х  годов  по  50-е  [один  случай]  на  страну,  чтобы
благородный  человек  поверг,  разгромил,  изгнал  низменного  склочника?  Я
утверждаю, что такой случай невозможен, как невозможно ни одному водопаду  в
виде исключения падать вверх. Благородный человек ведь не обратится в ГБ,  а
у подлеца оно всегда под рукой. И ГБ тоже не остановится ни перед кем,  если
уж не остановилось перед Николаем Вавиловым. Так отчего же бы  водопад  упал
вверх?
   Это л„гкое торжество  низменных  людей  над  благородными  кипело  ч„рной
вонючей мутью в столичной тесноте, -- но и там,  под  арктическими  честными
вьюгами, на полярных станциях -- излюбленном мифе 30-х годов, где  впору  бы
ясноглазым гигантам Джека Лондона курить трубку мира,  --  зловонило  оно  и
там. На полярной станции острова Домашнего (Северная Земля) было  всего  три
человека: беспартийный начальник станции Александр Павлович Бабич,  поч„тный
старый полярник; чернорабочий Еремин -- он же и единственный партиец, он  же
и парторг (!) станции; комсомолец (он же и комсорг!)  метеоролог  Горяченко,
честолюбиво добивавшийся спихнуть начальника и занять его  место.  Горяченко
роется в личных вещах  начальника,  ворует  документы,  угрожает.  По  Джеку
Лондону полагалось бы двоим мужчинам просто сунуть этого негодяя под л„д. Но
нет -- посылается  в  Главсевморпуть  телеграмма  Папанину  о  необходимости
сменить работника. Парторг Еремин подписывает  эту  телеграмму,  но  тут  же
кается комсомольцу, и вместе  с  ним  шл„т  Папанину  партийно-комсомольскую
телеграмму обратного содержания.  Решение  Папанина:  коллектив  разложился,
снять  на  берег.  За  ними  приходит  ледокол  "Садко".  На  борту  "Садко"
комсомолец не теряет времени и да„т [материалы] судовому комиссару -- и  тут
же Бабич арестовывается (главное обвинение: хотел... передать немцам ледокол
"Садко", -- вот этот самый, на котором они сейчас все плывут!..). На  берегу
его уже сразу сгружают в КПЗ. (Вообразим на минуту, что судовой комиссар  --
честный разумный человек, что  он  вызывает  Бабича,  выслушивает  и  другую
сторону. Но это значило бы открыть тайну доноса возможному врагу! -- и через
Папанина  Горяченко  посадил  бы  судового   комиссара.   Система   работает
безотказно!)
   Конечно, в отдельных людях, воспитанных с детства не в пионеротряде и  не
в  комсомольской  ячейке,  душа  уцелевает.  Вдруг  на   сибирской   станции
здоровяга-солдат, увидев эшелон арестантов, бросается купить несколько пачек
папирос и конвоиров уговаривает -- передать арестантам (в других местах этой
книги мы еще описываем подобные случаи). Но этот солдат -- наверное  не  при
службе, отпускник какой-нибудь, и нет рядом  комсорга  его  части.  В  своей
части он бы не решился, ему  бы  не  поздоровилось.  Да  может  быть  и  тут
комендантский надзор его еще притянет.
   (8). ЛОЖЬ КАК ФОРМА СУЩЕСТВОВАНИЯ.  Поддавшись  ли  страху  или  тронутые
корыстью, завистью, люди, однако не могут так же  быстро  поглупеть.  У  них
замутнена душа, но еще довольно ясен ум. Они  не  могут  поверить,  что  вся
гениальность мира внезапно сосредоточилась в  одной  голове  с  придавленным
низким лбом. Они не могут поверить в тех оглупленных, дурашливых самих себя,
как слышат себя по радио, видят в кино, читают в газетах.  Резать  правду  в
ответ их ничто не вынуждает, но никто не разрешит  им  молчать!  Они  должны
[говорить] -- а что же, как не ложь? Они  дожны  бешено  аплодировать  --  а
искренности с них и не спрашивают.
   И если мы читаем обращение работников высшей школы  к  товарищу  Сталину:
*(5)

   "Повышая свою революционную бдительность, мы поможем нашей славной разве-
дке, возглавляемой верным ленинцем,  сталинским наркомом Николаем Ивановичем
Ежовым, до конца очистить наши высшие учебные заведения как и всю нашу стра-
ну от  остатков троцкистско-бухаринской и прочей контрреволюционной мрази" -
мы же  не  примем  вс„ совещание в тысячу человек за идиотов, а только -- за
опустившихся лжецов, покорных и собственному завтрашнему аресту.
   Постоянная ложь становится единственной безопасной формой  существования,
как и предательство. Каждое  шевеление  языка  может  быть  кем-то  слышано,
каждое выражение лица -- кем-то наблюдаемо. Поэтому каждое  слово,  если  не
обязано быть прямою ложью, то обязано не противоречить общей лжи. Существует
набор фраз, набор кличек, набор готовых лживых форм,  и  не  может  быть  ни
одной речи, ни одной статьи, ни одной книги  --  научной,  публицистической,
критической, или  так  называемой  "художественной"  без  употребления  этих
главных наборов. В самом наинаучнейшем тексте где-то надо поддержать  чей-то
ложный авторитет или приоритет, и кого-то обругать за истину: без  этой  лжи
не выйдет в свет и академический труд. Что ж говорить о крикливых  митингах,
о дешевых собраниях в  перерыв,  где  надо  голосовать  против  собственного
мнения, мнимо радоваться тому, что тебя  огорчает  (новому  займу,  снижению
производственных расценок, пожертвованиям на какую-нибудь танковую  колонну,
обязанности работать в воскресенье или послать детей на помощь  колхозникам)
и выражать глубочайший гнев там, где ты  совсем  не  затронут  (какие-нибудь
неосязаемые, невидимые насилия в Вест-Индии или в Парагвае).
   Тэнно со стыдом вспоминал в тюрьме, как за две недели до ареста он  читал
морякам лекцию: "Сталинская конституция --  самая  демократическая  в  мире"
(разумеется -- ни одного слова искренне).
   Нет человека,  напечатавшего  хоть  страницу  --  и  не  солгавшего.  Нет
человека, взошедшего на трибуну -- и не солгавшего. Нет человека, ставшего к
микрофону -- и не солгавшего.
   Но  если  б  хоть  на  этом  конец!  Ведь  и  далее:  всякий  разговор  с
начальством, всякий разговор в  отделе  кадров,  всякий  вообще  разговор  с
другим  совегским  человеком  требует  лжи  --  иногда  напроломной,  иногда
оглядчивой, иногда снисходительно-подтверждающей. И если  с  глазу  на  глаз
твой собеседник-дурак сказал тебе, что мы отступаем до Волги, чтоб  заманить
Гитлера поглубже, или что колорадского жука  нам  сбрасывают  американцы  --
надо согласиться! надо обязательно согласиться! А качок головы вместо  кивка
может обойтись тебе переселением на Архипелаг (вспомним посадку  Чульпен„ва,
часть 1, глава 7).
   Но и это еще не вс„: растут твои дети! Если они уже подросли  достаточно,
вы с женой не должны говорить при них открыто то, что вы  думаете:  ведь  их
воспитывают быть Павликами Морозовыми, они не дрогнут пойти на этот  подвиг.
А если дети ваши еще малы, то надо решить, как верней их воспитывать:  сразу
ли выдавать им ложь за правду (чтоб им было  [легче]  жить)  и  тогда  вечно
лгать еще и перед ними; или же говорить им правду -- с опасностью,  что  они
оступятся, прорвутся, и  значит  тут  же  втолковывать  им,  что  правда  --
убийственна, что за порогом дома надо лгать, только лгать, вот  как  папа  с
мамой.
   Выбор такой, что пожалуй и детей иметь не захочешь.
   Ложь как длительная основа жизни. В провинциальный  институт  преподавать
литературу приезжает из столицы молодая умная вс„ понимающая женщина  А.  К.
-- но не запятнана е„ анкета  и  новенький  кандидатский  диплом.  На  сво„м
главном курсе она видит единственную партийную студентку --  и  решает,  что
именно  та  здесь  будет  стукачка.  (Кто-то  на  курсе  обязательно  должен
[стучать], в этом А. К. уверена.) И  она  решает  играть  с  этой  партийной
студенткой в милость и близость. (Кстати, по  тактике  Архипелага  здесь  --
чистый просч„т, надо напротив влепить ей две двойки, тогда всякий  е„  донос
-- личные сч„ты.) Они и встречаются вне института, и обмениваются карточками
(студентка носит фото А. К. в  обложке  партбилета);  в  каникулярное  время
нежно переписываются. И  каждую  лекцию  читает  А.  К.,  приноравливаясь  к
возможным оценкам своей  партийной  студентки.  --  Проходит  4  года  этого
унизительного  притворства,   студентка   кончила,   теперь   е„   поведение
безразлично для А.К., и при первом же е„ визите А. К.  откровенно  плохо  е„
принимает.  Рассерженная  студентка  требует  размена  карточек  и  писем  и
восклицает (самое уныло-смешное, что она, вероятно, и  стукачкой  не  была):
"Если кончу аспирантку -- никогда так не буду держаться за жалкий  институт,
как вы! На что были похожи ваши лекции! -- шарманка!"
   Да! Обедняя, выцвечивая, обстригая вс„ под  восприятие  стукачки,  А.  К.
погубила лекции, которые способна была читать с блеском.
   Как остроумно сказал один поэт, не культ личности  у  нас  был,  а  культ
двуличности.
   Конечно, и здесь надо различать ступени: вынужденной, оборонительной  лжи
-- и лжи самозабвенной, страстной, какой больше всего  отличались  писатели,
той лжи, в умилении которой написала Шагинян в 1937 году (!), что вот  эпоха
социализма преобразила даже и следствие: по  рассказам  следователей  теперь
подследственные [охотно с ними сотрудничают], рассказывая о себе и о  других
вс„ необходимое.
   Как  далеко  увела  нас   ложь   от   нормального   общества,   даже   не
сориентируешься: в е„ сплошном сероватом тумане не видно ни  одного  столба.
Вдруг разбираешь из примечаний, что  "В  мире  отверженных"  Якубовича  была
напечатана (пусть под псевдонимом) [в то самое время],  когда  автор  кончал
каторгу и ехал в ссылку.  *(6)  Ну,  примерьте  же,  примерьте  к  нам!  Вот
проскочила чудом  моя  запоздавшая  и  робкая  повесть,  и  тв„рдо  опустили
шлагбаумы, плотно задвинули створки и болты, и -- не о  современности  даже,
но о том что было тридцать и пятьдесят лет  назад  --  писать  запрещено.  И
прочтем ли мы  это  при  жизни?  Мы  так  и  умереть  должны  оболганными  и
завравшимися.
   Да впрочем, если бы и предлагали узнать правду  --  еще  захотела  ли  бы
[воля] е„ узнать! Ю. Г. Оксман вернулся из лагерей в 1948 г. и не был  снова
посажен, жил в Москве. Не покинули  его  друзья  и  знакомые,  помогали.  Но
только не хотели слышать его воспоминаний о лагере! Ибо, зная [то] -- как же
жить?..
   После войны очень популярна была песня: "Не слышно шуму  городского".  Ни
одного  самого  среднего  певца  после  не„  не  отпускали   без   неистовых
аплодисментов.  Не  сразу  догадалось  Управление  Мыслей  и  Чувств,  и  ну
передавать е„ по радио, и ну разрешать со сцены: ведь русская,  народная!  А
потом догадались -- и зат„рли. Слова-то песни были об обреч„нном  узнике,  о
разорванном  союзе  сердец.  Потребность  покаяться   гнездилась   вс„-таки,
шевелилась, и изолгавшиеся люди хоть этой старой песне  могли  похлопать  от
души.
   (9). ЖЕСТОКОСТЬ. А где же при всех предыдущих качествах  удержаться  было
добросердечности? Отталкивая призывные руки  тонущих  --  как  же  сохранишь
доброту? Уже измазавшись в кровушке --  ведь  потом  только  жесточеешь.  Да
жестокость  ("классовая  жестокость")  и  воспевали,  и  воспитывали,  и  уж
теряешь, верно, где эта черта между дурным и хорошим.  Ну,  а  когда  еще  и
высмеяна доброта, высмеяна жалость, высмеяно милосердие -- кровью  напоенных
на цепи не удержишь!
   Моя  безымянная  корреспондентка  (с  Арбата  15)  спрашивает  "о  корнях
жестокости", присущей "некоторым советским людям". Почему, чем беззащитнее в
их распоряжении человек, тем большую жестокость они  проявляют?  И  приводит
пример -- совсем, вроде бы, и не главный, но мы его повторим.
   Зима с  43-го  на  44-й  год,  челябинский  вокзал,  навес  около  камеры
хранения. Минус 25 градусов.  Под  навесом  --  цементный  пол,  на  н„м  --
утоптанный прилипший снег, занес„нный  извне.  В  окне  камеры  хранения  --
женщина в ватнике, с этой стороны окна -- упитанный милиционер  в  дубленном
полушубке. Они  ушли  в  игровой  ухаживающий  разговор.  А  на  полу  лежит
несколько человек -- в хлопчатобумажных одежонках и тряпках цвета  земли,  и
даже ветхими назвать эти тряпки -- слишком их украсить. Это  молодые  ребята
-- изможденные, опухшие, с болячками на губах. Один, видно  в  жару,  прил„г
голой  грудью  на  снег,  стонет.  Рассказывающая  подошла  к  ним   узнать,
оказалось: один из них кончил срок  в  лагере,  другой  сактирован,  но  при
освобождении им неправильно оформили документы и теперь не дают  билетов  на
поезд домой. А возвращаться в лагерь у них  нет  сил  --  истощены  поносом.
Тогда рассказчица стала отламывать  им  по  кусочку  хлеба.  Тут  милиционер
оторвался  от  вес„лого  разговора  и  угрозно  сказал  ей:   "Что,   т„тка,
родственников признала? Уходи-ка лучше отсюда, умрут  и  без  тебя".  И  она
подумала -- а ведь возьм„т ни с того, ни с сего и меня  посадит!  (И  верно,
отчего бы нет?) И -- ушла.
   Как здесь вс„ типично для нашего общества -- и то, что' она  подумала,  и
как ушла. И этот безжалостный милиционер, и безжалостная женщина в  ватнике,
и та кассирша, которая отказала им в билетах, и  та  медсестра,  которая  не
примет их в городскую больницу, и тот вольнона„мный дурак, который  оформлял
им документы в лагере.
   Пошла лютая жизнь, и уже,  как  при  Достоевском  и  Чехове,  не  назовут
заключ„нного "несчастненьким", а  пожалуй  только  --  "падло".  В  1938  г.
магаданские школьники  бросали  камнями  в  проводимую  колонну  заключ„нных
женщин (вспоминает Суровцева).
   Знала ли наша страна раньше или знает другая какая-нибудь теперь  столько
отвратительных и раздирающих квартирных и семейных историй? Каждый  читатель
расскажет их довольно, упомянем одну-две.
   В коммунальной ростовской квартире на Доломановском жила Вера  Красуцкая,
у которой в 1938 г. был арестован и погиб муж.  Е„  соседка  Анна  Стольберг
знала об этом -- и восемнадцать лет! с 1938 по 1956-й наслаждалась  властью,
пытала угрозами: на кухне  или  подловив  проход  по  коридору,  она  шипела
Красуцкой: "Пока хочу -- живи, а захочу -- [карета]  за  тобой  приедет".  И
только в 1956 году Красуцкая решилась написать жалобу  прокурору.  Стольберг
смолкла. Но жили и дальше в одной квартире.
   После ареста Николая Яковлевича Семенова в 1950 году  в  г.  Любиме,  его
жена тут же, зимой, выгнала из дому жившую вместе  с  ними  его  мать  Марию
Ильиничну Семенову: "Убирайся, старая ведьма!  Сын  твой  --  враг  народа!"
(Через шесть лет, когда муж верн„тся из  лагеря,  она  с  подросшей  дочерью
Надей выгонит и мужа ночью  в  кальсонах  на  улицу.  Надя  будет  стараться
потому, что ей нужно освободить место для [своего] мужа. И, бросая  брюки  в
лицо отцу, она будет кричать: "Убирайся, вон, старый гад"). *(7) Мать уехала
в Ярославль к бездетной дочери Анне. Скоро мать надоела этой дочери и  зятю.
И зять Василий Федорович Мет„лкин, пожарник, в свободные  от  дежурства  дни
брал лицо т„щи в ладони, стискивал, чтобы  она  не  могла  отвернуться  и  с
наслаждением плевал ей в лицо, сколько хватало слюны,  стараясь  попадать  в
глаза и в рот. Когда  был  злей,  обнажал  член,  тыкал  старухе  в  лицо  и
требовал: "На, пососи и умирай!" Жена объясняет вернувшемуся брату: "Ну  что
ж, когда Вася выпимши... Что' с пьяного спрашивать?"  Затем  чтобы  получить
новую квартиру ("нужна ванная, негде мыть престарелую мать! не гонять же  е„
в баню!"), стали относиться к старухе сн