лубиной  3,5
метра, размерами 3 на 4 м. В каждой  могиле  находили  сперва  слой  верхней
одежды погибших, затем трупы, сложенные "валетами". Руки у всех были связаны
веревками, расстреляны были все -- из малокалиберных пистолетов  в  затылок.
Их расстреливали, видимо, в тюрьме, а  потом  ночами  свозили  хоронить.  По
сохранившимся у некоторых документам опознавали тех, кто был в 1938  осужд„н
"на 20 лет без права переписки". Вот одна из сцен раскопки: винницкие жители
пришли смотреть или опознавать своих (фото 2).  Дальше  --  больше.  В  июне
стали раскапывать близ православного  кладбища  --  у  больницы  Пирогова  и
открыли еще 42 могилы. Затем -- "парк культуры и отдыха имени Горького" -- и
под аттракционами, "комнатой смеха",  игровыми  и  танцевальными  площадками
открыли еще 14 массовых могил. Всего в 95 могилах -- 9439 трупов. Это только
в Виннице одной, где обнаружили случайно. А -- в остальных  городах  сколько
утаено?  И  население,  посмотрев  на  эти  трупы,  должно  было  рваться  в
партизаны?
   Может быть, справедливо допустить, наконец, что если [нам] с вами больно,
когда топчут нас и то, что мы любим, -- так больно и тем, кого топчем  [мы]?
Может быть, справедливо наконец допустить, что те, кого мы уничтожаем, имеют
право нас ненавидеть? Или -- нет, не  имеют  права?  Они  должны  умирать  с
благодарностью?
   Мы приписываем этим полицаям и бургомистрам какую-то исконную, чуть ли не
врожд„нную злобу -- а злобу-то посеяли мы в них сами, это  же  наши  "отходы
производства". Как это  Крыленко  произносил?  --  "в  наших  глазах  каждое
преступление есть продукт данной социальной системы".  *(6)  Вашей  системы,
товарищи! Надо сво„ Учение помнить!
   А еще не забудем, что среди тех наших соотечественников, кто ш„л на нас с
мечом и держал против нас речи, были и совершенно  бескорыстные,  у  которых
имущества никакого не отнимали (у них не было  ничего),  и  которые  сами  в
лагерях не сидели, и даже из семьи никто, но  которые  давно  задыхались  от
всей нашей системы,  от  презрения  к  отдельной  судьбе;  от  преследования
убеждений; от песенки этой глумливой:

   "где так вольно дышит человек";

от поклонов этих богомольных Вождю; от д„рганья этого карандаша -- дай скорей на за„м подписаться! от аплодисментов, переходящих в овацию! Можем мы допусить, что этим-то людям, нормальным, не хватало нашего смрадного воздуха? (Обвиняли на следствии отца Федора Флорю -- как смел он при румынах рассказывать о сталинских мерзостях. Он ответил: "А что' я мог говорить о вас иначе? Что знал -- то и говорил. Что было -- то и говорил". А по-нашему: лги, душою криви и сам погибай -- да только чтоб нам на выгоду! Но это ведь, кажется, уже не материализм, а?)
   Случилось так, что в сентябре 1941 года, перед тем как мне уйти в  армию,
в пос„лке Морозовске, на следующий год взятом немцами, мы с  женой,  молодые
начинающие учителя, снимали квартиру в одном дворике с другими квартирантами
-- бездетной четой Броневицких. Инженер Николай Герасимович Броневицкий, лет
шестидесяти, был интеллигент чеховского вида,  очень  располагающий,  тихий,
умный. Сейчас я хочу вспомнить его продолговатое лицо, и мне все чудиться на
н„м пенсне, хотя, может, пенсне никакого и не было. Еще тише  и  мягче  была
его жена -- блекленькая, с льняными прел„гшими волосиками, на 25 лет  моложе
мужа, но по поведению совсем уже не молодая. Они были нам милы,  вероятно  и
мы им, особенно по различию с жадной хозяйской семьей.
   Вечерами мы вчетвером садились на ступеньки крыльца. Стояли тихие  т„плые
лунные вечера, еще не разорванные гулом самол„тов и взрывами  бомб,  но  для
нас тревога немецкого наступления наползала как невидимые, но душные тучи по
молочному небу  на  беззащитную  маленькую  луну.  Каждый  день  на  станции
останавливались  новые  и  новые  эшелоны,  идущие  на  Сталинград.  Беженцы
наполняли базар поселка слухами, страхами, какими-то шальными  сотенными  из
карманов и уезжали дальше. Они называли сданные города, о которых еще  долго
потом молчало Информбюро, боявшееся правды  для  народа.  (О  таких  городах
Броневицкий говорил не "сдали", а "взяли".)
   Мы  сидели  на  ступеньках  и  разговаривали.  Мы,  молодые,  очень  были
наполнены жизнью и тревогой за жизнь, но сказать о ней, по  сути,  не  могли
ничего умней, чем то, что писалось в  газетах.  Поэтому  нам  было  легко  с
Броневицкими: вс„, что думали, мы говорили и не замечали разноты восприятия.
   А они, вероятно, с удивлением рассматривали в нас два экземпляра телячьей
молодежи. Мы только-что прожили Тридцатые годы -- и как будто не жили в них.
Они  спрашивали  нас,  чем  запомнились  нам  39-й  --  38-й?  Чем  же!   --
академической  библиотекой,  экзаменами,  веселыми   спортивными   походами,
танцами,  самодеятельностью,  ну  и  любовью,  конечно,  возраст  любви.   А
профессоров наших не сажали в  то  время?  Да,  верно,  двух-тр„х  посадили,
кажется. Их заменили доценты. А студентов -- не сажали?  Мы  вспомнили:  да,
верно, посадили нескольких старшекурсников. -- Ну и что же?.. -- Ничего,  мы
танцевали. -- А из ваших близких никого н-н-не.. тронули?.. -- Да нет...
   Это страшно, и я хочу вспомнить обязательно точно. Но было именно так.  И
тем страшней, что я как раз не был из спортивно-танцевальной молод„жи, ни --
из маньяков, уп„ртых в свою науку и формулы. Я интересовался политикой остро
-- с десятилетнего возраста, я сопляком уже не верил Вышинскому, и поражался
подстроенности знаменитых судебных процессов -- но ничто не наталкивало меня
[продолжить], [связать]  те  крохотные  московские  процессы  (они  казались
грандиозными) -- с качением огромного давящего колеса по стране  (число  его
жертв было как-то незаметно). Я детство провел в очередях -- за  хлебом,  за
молоком, за крупой (мяса мы тогда не видали),  но  я  не  мог  связать,  что
отсутствие хлеба значит разорение деревни и [почему] оно. Ведь для нас  была
другая формула: "временные трудности". В нашем большом  городе  каждую  ночь
сажали, сажали, сажали -- но ночью я  не  ходил  по  улицам.  А  дн„м  семьи
арестованных не  вывешивали  ч„рных  флагов,  и  сокурсники  мои  ничего  не
говорили об увед„нных отцах.
   А в газетах так выглядело вс„ безоблачно-бодро.
   А молодому так хочется принять, что вс„ хорошо.
   Теперь  я  понимаю,  как   Броневицким   было   опасно   что-нибудь   нам
рассказывать. Но немного он нам приоткрыл, старый инженер, попавший под один
из самых жестоких ударов ГПУ. Он потерял здоровье в  тюрьмах,  знал  больше,
чем одну посадку и лагерь не один -- но со  вспыхнувшей  страстью  рассказал
только о раннем Джезказгане -- о воде,  отравленной  медью;  об  отравленном
воздухе; об убийствах; о бесплодности жалоб в Москву. Даже самое  это  слово
Джез-каз-ган подирало по коже т„ркой, как безжалостные его истории.  (И  что
же? Хоть чуть повернул этот Джез-каз-ган наше восприятие мира? Нет, конечно.
Ведь это не рядом. Ведь это не с нами. Этого никому не  передашь.  Легче  не
думать. Легче -- забыть.)
   Туда, в Джезказган, когда Броневицкий был расконвоирован, к нему приехала
еще  девушкой  его  нынешняя  жена.  Там,  в  сени  колючей  проволоки,  они
поженились. А к началу войны чудом оказались на  свободе,  в  Морозовске,  с
подпорченными,  конечно,  паспортами.   Он   работал   в   какой-то   жалкой
стройконторе, она -- бухгалтером.
   Потом я уш„л в армию, моя жена уехала из Морозовска.  Пос„лок  попал  под
оккупацию. Потом был освобожден.  И  как-то  жена  написала  мне  на  фронт:
"Представляешь,  говорят,  что  в  Морозовске  при  немцах  Броневицкий  был
бургомистром!  Какая  гадость!"  И  я  тоже  поразился  и  подумал:   "Какая
мерзость!"
   Но прошли еще годы. Где-то на тюремных т„мных нарах, перебирая в  памяти,
я вспомнил Броневицкого. И уже не наш„л в себе мальчишеской легкости осудить
его. Его не по праву лишали работы, потом  давали  работу  недостойную,  его
заточали, пытали, били, морили, плевали ему в лицо -- а он?  Он  должен  был
верить, что вс„ это -- прогрессивно, и что его собственная жизнь, телесная и
духовная, и жизни его близких, и защемл„нная жизнь  всего  народа  не  имеют
никакого значения.
   За брошенным нам клочком тумана "культа личности" и за слоями времени,  в
которых мы менялись (а от слоя к слою преломление  и  отклонение  луча),  мы
теперь видим и себя, и 30-е годы не на том месте и не в  том  виде,  как  на
самом деле мы и они были. То обожествление Сталина и та  вера  во  вс„,  без
сомнения и без края, совсем не были состоянием  общенародным,  а  только  --
партии; комсомола; городской учащейся молодежи;  [заменителя]  интеллигенции
(поставленного вместо уничтоженных и рассеянных); да отчасти  --  городского
мещанства  (рабочего  класса)  *(7),  у  кого  не  выключались  репродукторы
трансляции от утреннего боя Спасской башни  до  полуночного  Интернационала,
для кого голос Левитана стал голосом их совести. ("Отчасти"  --  потому  что
производственные Указы "двадцать минут опоздания" да закрепление на  заводах
тоже не вербовали себе защитников.) Однако, было и городское меньшинство,  и
не такое уж маленькое, во всяком случае,  из  нескольких  миллионов,  кто  с
отвращение выдергивал вилку радиотрансляции,  как  только  смел;  на  каждой
странице каждой газеты видел только ложь, разлитую по всей  полосе;  и  день
голосования был для этих миллионов дн„м  страдания  и  унижения.  Для  этого
меньшинства существующая  у  нас  диктатура  не  была  ни  пролетарской,  ни
народной, ни (кто точно помнил первоначальный смысл слова) советской,  а  --
захватной диктатурой другого меньшинства, отнюдь не элиты духа.
   Человечество почти лишено познания безэмоционального, бесчувственного.  В
том, что' человек разглядел как дурное, он почти  не  может  заставить  себя
видеть также и хорошее. Не все сплошь было отвратно  в  нашей  жизни,  и  не
каждое слово в газетах  была  ложь  --  но  это  загнанное,  затравленное  и
стукачами обложенное меньшинство воспринимало жизнь страны  --  целиком  как
отвратность, и газетные полосы -- целиком как ложь. Напомним, что  тогда  не
было западных передач на русском языке (да и радиоприемников ничтожно мало),
что единственнную информацию житель мог получить [только] из наших  газет  и
официального радио, а именно их Броневицкие и подобные  ему  опробовали  как
невылазную назойную ложь  или  трусливую  утайку.  И  все,  что  писалось  о
загранице, и о бесповоротной гибели  западного  мира  в  1930-м  году,  и  о
предательстве западных социалистов, и о едином порыве  всей  Испании  против
Франко (а в 1942 г. о предательском стремлении Неру к свободе для  Индии  --
ведь это ослабляло союзную английскую  империю)  --  тоже  оказалось  ложью.
Ненавистническая осточертелая агитация по системе "кто не с нами, тот против
нас", никогда не отличала позиций Марии Спиридоновой от  Николая  II,  Леона
Блюма от Гитлера, английского парламента от германского рейхстага. И  почему
же фантастические по виду рассказы о книжных кострах на германских  площадях
и воскрешении какого-то древнего тевтонского зверства  (не  забудем,  что  о
зверстве тевтонов достаточно прилыгала и царская пропаганда в мировую войну)
Броневицкий должен был отличить  и  выделить  как  правду,  и  в  германском
нацизме (обруганном почти в тех же -- то есть, предельных -- выражениях, как
ранее Пуанкаре, Пилсудский и английские консерваторы)  узнать  четвероногое,
достойное того, которое уже четверть столетия  вполне  реально  и  во  плоти
душило, отравляло и когтило в кровь  его  самого,  и  Архипелаг,  и  русский
город, и русскую деревню? И всякий газетный  поворот  о  гитлеровцах  --  то
дружеские встречи наших добрых часовых в гадкой Польше, и вся волна газетной
симпатии к этим мужественным воинам против англо-фр их банкиров, и дословные
речи Гитлера на целую страницу "Правды"; то потом в единое утро (второе утро
войны) взрыв заголовков, что вся Европа истошно  стонет  под  их  пятой,  --
только подтверждали вертлявость газетной лжи и никак  не  могли  бы  убедить
Броневицкого, что есть на земле палачи, сравнимые с нашими палачами, которых
он-то знал истинно. И если б теперь, для убеждения, перед  ним  каждый  день
клали информационный листок Би-Би-Си, то самое бо'льшее,  в  ч„м  еще  можно
было его убедить -- что Гитлер -- вторая опасность для России, но никак, при
Сталине, не первая. Однако, Би-Би-Си не клало листка; а Информбюро и в  день
своего рождения имело столько же кредита, сколько ТАСС; а  слухи,  доносимые
эвакуированными, тоже были не из первых  рук  (не  из  Германии,  не  из-под
оккупации, оттуда еще ни одного живого  свидетеля);  а  из  первых  рук  был
только  Джезказганский  лагерь,  да   37-й   год,   да   голод   32-го,   да
раскулачивание,  да  разгром  церквей.  И  с  приближением  немецкой   армии
Броневицкий (и десятки тысяч  других  таких  же  одиночек)  испытывали,  что
подходит их час  --  тот  единственный  неповторимый  час,  на  который  уже
двадцать лет не было надежды и  который  единожды  только  и  может  выпасть
человеку при краткости нашей жизни сравнимо  с  медлительными  историческими
передвигами -- тот час, когда он  (они)  может  заявить  сво„  несогласие  с
происшедшим,  с  проделанным,  просвистанным,  протоптанным  по  стране,   и
каким-то еще совсем неизвестным, неясным путем  послужить  гибнущей  стране,
послужить возрождению какой-то русской общественности. Да,  Броневицкий  все
запомнил и ничего не простил. И никак не могла ему быть  родною  та  власть,
которая  избила  Россию,  довела  до  колхозной  нищеты,  до   нравственного
вырождения и вот теперь до оглушающего военного поражения.  И  он  задыхаясь
смотрел на таких телят, как я, как мы, не в силах нас переуверить.  Он  ждал
[[кого-нибудь]], кого-нибудь, только на смену сталинской власти!  (Известная
психологическая переполюсовка: любое другое, лишь бы не  тошнотворное  сво„!
Разве можно вообразить на свете кого-нибудь хуже  наших?  Кстат  и,  область
была донская -- а там половина населения вот так же ждала  немцев.)  И  так,
всю жизнь прожив существом неполитическим, Броневицкий  на  седьмом  десятке
решил сделать политический шаг.
   Он согласился возглавить морозовскую городскую управу...
   А там, я думаю, он быстро увидел, во что он влопался: что  для  пришедших
Россия еще ничтожней и омерзительней,  чем  для  ушедших.  Что  только  соки
русские нужны вурдалаку, а тело замертво пропади. Не русскую  общественность
предстояло вести новому бургомистру, а подручных немецкой  полиции.  Однако,
уж он был насажен  на  ось,  и  оставалось  ему,  хорошо  ли,  дурно  ли,  а
крутиться. Освободясь от одних палачей, помогать другим. И ту патриотическую
идею, которую он мнил противопоставленной идее советской, -- вдруг узнал  он
слитою с советской: непостижимым образом она от хранившего  е„  меньшинства,
как в решето, ушла к большинству -- забыто было, как за не„ расстреливали, и
как над ней глумились, и вот уж она была главный ствол чужого древа.
   Должно быть, жутко и безысходно стало ему (им). Ущелье сдвинулось и выход
остался: либо в смерть, либо в каторжный приговор.
   Конечно, не все там были Броневицкие. Конечно, на  этот  короткий  чумной
пир слетелось во множестве и воронь„, любящее власть и кровь. Но эти -- куда
не слетаются! Такие и к НКВД прекрасно подошли. Таков и Мамулов, и Дудинский
Антонов, и  какой-нибудь  Пой-суй-шапка  --  разве  можно  себе  представить
палачей мерзее? Да княжествуют десятилетиями и изводят народу во сто крат. А
скоро встретиться нам надзиратель Ткач -- так тот и туда и сюда поспел.
   Сказав о городе,  не  упустим  теперь  и  о  деревне.  Среди  сегодняшних
либералов  распространено  упрекать  деревню  в   политической   тупости   и
консерватизме. Но довоенная деревня --  вся,  подавляюще  вся  была  трезва,
несравнимо трезвее города, она нисколько не разделяла  обожествления  батьки
Сталина (да  и  мировой  революции  туда  же).  Она  была  просто  нормальна
рассудком, и хорошо помнила, как ей землю обещали и как отобрали;  как  жила
она, ела и одевалась до колхозов и как при колхозах: как  со  двора  сводили
теленка, овечку и даже курицу; как посрамляли и поганили церкви. О  тот  год
еще не гундосило радио по избам и газеты читал  не  в  каждой  деревне  один
грамотей, и все эти Чжан-Цзо-лины,  Макдональды  или  Гитлеры  были  русской
деревне -- чужими, равными и ненужными болвашками.
   В одном селе Рязанской области 3 июля 1941 г. собрались мужики близ кузни
и слушали по репродуктору речь Сталина. И как только доселе железный и такой
неумолимый к русским крестьянским сл„зам сблажил растерянный и  полуплачущий
батька: "Братья и с„стры!..", -- один мужик ч„рной бумажной глотке:
   -- А-а, б...дь, а [[вот]] не хотел? -- и показал репродуктору излюбленный
грубый русский жест, когда секут руку по локоть и ею покачивают.
   И зароготали мужики.
   Если бы по всем с„лам да всех очевидцев  опросить,  --  десять  тысяч  мы
таких бы случаев узнали, еще и похлеще.
   Вот таково было настроение русской деревни в начале войны --  и,  значит,
тех запасных, кто пил последние поллитра на полустанке и  в  пыли  плясал  с
родными. А к тому же навалилось еще невиданное на русской памяти  поражение,
и огромные деревенские пространства до обеих столиц  и  до  Волги  и  многие
мужицкие миллионы мгновенно выпали из-под колхозной власти, и -- довольно же
лгать и ретушировать историю! --  оказалось,  что  республики  хотят  только
независимости! деревня -- только свободы от колхозов! рабочие -- свободы  от
крепостных Указов! И если бы пришельцы не были так безнад„жно тупы и чванны,
не сохраняли бы для Великогермании удобную каз„нную колхозную администрацию,
не замыслили бы такую гнусь,  как  обратить  Россию  в  колонию,  --  то  не
воротилась бы национальная идея  туда,  где  вечно  душили  ей,  и  вряд  ли
пришлось бы нам праздновать двадцатипятилетие российского коммунизма. (И еще
о партизанах кому-то когда-то прид„тся  рассказать,  как  совсем  не  добрым
выбором шли туда оккупированные мужики. Как поначалу они вооружались  против
партизан, чтоб не отдавать им хлеба и скота.)
   Кто помнит великий исход населения с Северного Кавказа в январе 1943 -- и
кто его даст аналог из мировой истории? Чтобы население, особенно  сельское,
уходило бы массами с  разбитым  врагом,  с  чужеземцами,  --  только  бы  не
оставаться у победивших [своих], -- обозы, обозы, обозы, в  лютую  январскую
стужу с ветрами!
   Вот здесь и лежат общественные корни  тех  добровольческих  сотен  тысяч,
которые даже при гитлеровском уродстве отчаялись и надели мундир врага.  Тут
приходит нам пора снова объясниться о [[власовцах]]. В 1-й части этой  книги
читатель еще не был приготовлен принять правду всю (да  всею  не  владею  я,
напишутся специальные исследования, для меня  эта  тема  побочная).  Там,  в
начале, пока читатель с нами вместе не  прошел  всего  лагерного  пути,  ему
выставлена была только насторожка,  приглашенье  [подумать].  Сейчас,  после
всех этапов, пересылок, лесоповалов и лагерных помоек  быть  может  читатель
станет посогласнее. В 1-й части я  говорил  о  тех  власовцах,  какие  взяли
оружие от отчаяния, от пленного голода, от безвыходности.  (Впрочем,  и  там
задуматься: ведь немцы начали использовать русских военнопленных только  для
нестроевой и тыловой помощи своим войскам, и кажется это  был  лучший  выход
для тех, кто только [спасался], -- зачем же оружие брали  и  шли  лоб-на-лоб
против Красной армии?) А теперь, отодвигать дальше некуда, надо ж  и  о  тех
сказать, кто еще до 41-го ни о чем другом не мечтал, как только взять оружие
и  [[бить]]  этих  красных  комиссаров,  чекистов  и   коллективизаторщиков?
Помните, у Ленина: "Угнетенный класс, который не стремиться  к  тому,  чтобы
научиться владеть оружием, иметь оружие, заслуживал бы лишь  того,  чтобы  с
ним обращались как с рабами" (изд. 4