дней и сырей, чем во всей холодной камере; рядом с топчаном, то есть
уже на полу, как для собаки, грубая глинянная миска.
   Туда отдел агитации устраивал экскурсии для своих --  кому  не  привелось
посидеть и может быть не придется. Туда водили и приходящих  генералов  (они
не были очень поражены).  Просили  прислать  сюда  и  экскурсию  из  вольных
жителей пос„лка -- ведь на объектах они вс„ равно сейчас без заключ„нных  не
работают. И даже такую экскурсию  генералы  прислали  --  разумеется  не  из
простых работяг, а персонал подобранный, который не наш„л, чем возмутиться.
   Встречно и начальство предложило  свозить  экскурсию  из  заключ„нных  на
Рудник (1-е и 2-е  лаготделение  Степлага),  где  по  лагерным  слухам  тоже
вспыхнул мятеж (кстати, слова  этого  [мятеж],  или  еще  хуже  [восстание],
избегали  по  своим   соображениям   и   рабы   и   рабовладельцы,   заменяя
стыдливо-смягчающим словом [сабантуй]). Выборные поехали  и  убедились,  что
там-таки действительно вс„ по-старому, выходят на работу.
   Много надежд связывалось  с  распространением  таких  забастовок!  Теперь
вернувшиеся выборные привезли с собой уныние.
   (А свозили-то их вовремя! Рудник, конечно, был  взбудоражен,  от  вольных
слышали были и небылицы о кенгирском мятеже. В том же июне так сошлось,  что
многим  сразу  отказали  в  жалобах   на   пересмотр.   И   какой-то   пацан
полусумасшедший был ранен на [запретке]. И тоже началась  забастовка,  сбили
ворота между лагпунктами, вывалили на линейку. На вышках появились пулем„ты.
Вывесил кто-то плакат с  антисоветскими  лозунгами  и  кличем  "Свобода  или
смерть!" Но его  сняли,  заменили  плакатом  с  [законными]  требованиями  и
обязательством полностью возместить убытки от простоя, как только требования
будут удовлетворены. Приехали грузовики вывозить муку со склада -- не  дали.
Что-то около недели забастовка продлилась,  но  нет  у  нас  никаких  точных
сведений о ней, это вс„ -- из третьих уст, и вероятно -- преувеличено.)
   Вообще были недели, когда вся война перешла в войну агитационную. Внешнее
радио не умолкало: через несколько  громкоговорителей,  обставивших  лагерь,
оно  чередило  обращение  к  заключ„нным  с  информацией,  дезинформацией  и
одной-двумя заезженными, надоевшими, все нервы источившими пластинками.

   Ходит по полю девчонка,
   Та, в чьи косы я влюблен.

   (Впрочем, чтобы  заслужить  даже  эту  невысокую  честь  --  проигрывание
пластинок,  надо  было  восстать!  Коленопреклон„нным  даже  этой  дряни  не
играли.) Эти же пластинки работали в духе  века  и  как  [глушилка]  --  для
глушения передач, идущих из лагеря и рассчитанных на конвойные войска.
   По внешнему радио то чернили вс„  движение,  уверяя,  что  начато  оно  с
единственной  целью  насиловать  женщин  и  грабить  (в  самом  лагере  зэки
смеялись, но ведь громкоговорители доставалось  слышать  и  вольным  жителям
поселка. Да ни  до  какого  другого  объяснения  рабовладельцы  не  могли  и
подняться -- недостижимой высотой для них было бы признать,  что  эта  чернь
способна  искать  справедливости!)  То  старались  рассказать   какую-нибудь
гадость о членах Комиссии (даже об одном пахане: будто этапируясь на  Колыму
на барже, он открыл в трюме отверстие и потопил баржу и триста  зэ-ка.  Упор
был на то, что именно бедных зэ-ка, да чуть ли вс„ не Пятьдесят Восьмую,  он
потопил, а не конвой; и непонятно, как при  этом  спасся  сам).  То  терзали
Кузнецова, что ему пришло освобождение, но  теперь  отменено.  И  опять  шли
призывы: работать! работать! почему Родина должна вас содержать?  не  выходя
на работу, вы приносите огромный вред государству! (Это должно было пронзить
сердца, обреч„нные на вечную каторгу!) Простаивают целые  эшелоны  с  угл„м,
некому разгружать! (Пусть постоят! -- смеялись зэки, -- скорей уступите!  Но
даже и им не приходила мысль, чтоб золотопогонники сами разгрузили,  раз  уж
так сердце болит.)
   Однако не остался в долгу и Технический отдел.  В  хоздворе  нашлись  две
кинопередвижки.  Их  усилители  и  были  использованы  для  громкоговорения,
конечно, более слабого по мощности. А питались  усилители  от  засекреченной
гидростанции! (Существование у восставших электрического тока и радио  очень
удивляло и тревожило хозяев. Они опасались, как  бы  мятежники  не  наладили
радиопередатчик да не стали бы о сво„м восстании передавать заграницу. Такие
слухи в лагере тоже кто-то пускал.)
   Появились в лагере свои дикторы (известна Слава Яримовская). Передавались
последние известия, радиогазета (кроме того была  и  ежедневная  стенная,  с
карикатурами). "Крокодиловы сл„зы" называлась  передача,  где  высмеивалось,
как охранники болеют о судьбе женщин, прежде сами их избив. Были передачи  и
для конвоя. Кроме того, ночами подходили под  вышки  и  кричали  солдатам  в
рупоры.
   Но не хватало мощности вести передачи для тех единственных сочувствующих,
кто мог найтись тут в Кенгире -- для вольных  жителей  пос„лка,  часто  тоже
ссыльных. А именно их, уже не по радио, а там где-то, недоступно для  зэков,
власти пос„лка заморочивали слухами, что  в  лагере  верховодят  кровожадные
бандиты и сладострастные проститутки (такой вариант имел успех у жительниц);
*(6) что здесь истязают невинных и живь„м  сжигают  в  топках  (и  непонятно
только, почему Руководство не вмешивается!..)
   Как было крикнуть им через стены, на  километр,  и  на  два,  и  на  три:
"Братья! Мы хотим только справедливости! Нас убивали  невинно,  нас  держали
хуже собак! Вот наши требования..."?
   Мысль  Технического  отдела,  не  имея  возможности   современную   науку
обогнать, попятилась, напротив, к науке прошлых веков. Из папиросной  бумаги
(на хоздворе чего только не было, мы писали о н„м, *(7) много лет он заменял
джезказганским офицерам и столичное ателье и все виды мастерских ширпотреба)
склеен был по примеру братьев Монгольфье огромный воздушный шар. К нему была
привязана пачка листовок, а под него подвязана жаровня  с  тлеющими  углями,
дающая ток теплого воздуха во  внутренний  купол  шара,  снизу  открытый.  К
огромному удовольствию собравшейся арестантской  толпы  (арестанты  уж  если
радуются, то как дети), это чудное воздухоплавательное устройство  поднялось
и полетело. Но увы! -- ветер был быстрей, чем оно  набирало  высоту,  и  при
перел„те через забор жаровня зацепилась за проволоку, лиш„нный горячего тока
шар опал и сгорел вместе с листовками.
   После этой неудачи стали надувать шары дымом. Эти шары при попутном ветре
неплохо летели, показывая поселку крупные надписи:
   -- Спасите женщин и стариков от избиения!
   -- Мы требуем приезда члена Президиума ЦК!
   Охрана стала расстреливать эти шары.
   Тут пришли в Техотдел зэки-чеченцы и  предложили  делать  змеев  (они  на
змеев мастера). Этих змеев стали удачно  клеить  и  далеко  выбрасывать  над
поселком. На корпусе змея было ударное приспособление.  Когда  змей  занимал
удобную  позицию,  оно  рассыпало  привязанную  тут   же   пачку   листовок.
Запускающие сидели на крыше  барака  и  смотрели,  что  будет  дальше.  Если
листовки падали близко от лагеря, то собирать их бежали  пешие  надзиратели,
если далеко, то мчались мотоциклисты и конники. Во всех случаях старались не
дать свободным гражданам прочесть независимую  правду.  (Листовки  кончались
просьбою к каждому нашедшему кенгирцу -- доставить е„ в ЦК.)
   По змеям тоже стреляли, но они не были так уязвимы к пробоинам, как шары.
Нашел скоро противник, что  ему  дешевле,  чем  гонять  толпу  надзирателей,
запускать контрзмеев, ловить и перепутывать.
   Война воздушных змеев во второй половине ХХ века! -- и вс„  против  слова
правды...
   (Может быть, читателю будет удобно для  привязки  кенгирских  событий  по
времени вспомнить, что'  происходило  в  дни  кенгирского  мятежа  на  воле?
Женевская конференция заседала об Индо-Китае. Была вручена сталинская премия
мира Пьеру Коту. Другой передовой француз писатель Сартр приехал  в  Москву,
для того,  чтобы  приобщиться  к  нашей  передовой  жизни.  Громко  и  пышно
праздновалось 300-летие воссоединения Украины и  России.  *(8)  31  мая  был
важный парад на Красной площади. УССР и РСФСР награждены орденами Ленина.  6
июня открыт  в  Москве  памятник  Юрию  Долгорукому.  С  8  июня  ш„л  съезд
профсоюзов (но о Кенгире там ничего не говорили). 10-го выпущен за„м.  20-го
был день воздушного флота и красивый парад в Тушине.  Еще  эти  месяцы  1954
года отмечены были сильным  наступлением  на  литературном,  как  говорится,
[фронте]: Сурков, Кочетов и Ермилов выступали с очень твердыми од„ргивающими
статьями. Кочетов спросил даже: [какие это времена?] И никто не ответил ему:
[времена лагерных восстаний!] Много [неправильных пьес] и книг ругали в  это
время. А в Гватемале достойный отпор получили империалистические Соединенные
Штаты.)
   В пос„лке были ссыльные чечены,  но  вряд  ли  [тех]  змеев  клеили  они.
Чеченов  не  упрекнешь,  чтоб  они  когда-нибудь  служили  угнетению.  Смысл
кенгирского мятежа они поняли прекрасно и однажды подвезли к зоне автомашину
печ„ного хлеба. Разумеется, войска отогнали их.
   (Тоже вот  и  чечены.  Тяжелы  они  для  окружающих  жителей,  говорю  по
Казахстану, грубы, дерзки, русских откровенно не любят. Но стоило  кенгирцам
проявить независимость, мужество  --  и  расположение  чеченов  тотчас  было
заво„вано! Когда кажется нам, что нас мало [уважают], -- надо проверить, так
ли мы жив„м.)
   Тем временем готовил Техотдел и пресловутое "секретное" оружие.  Это  вот
что такое  было:  алюминиевые  угольники  для  коровопоилок,  оставшиеся  от
прежнего  производства,  заполнялись  спичечной  серой  с  примесью  карбида
кальция (все ящики со спичками отнесли за дверь "100 000 вольт"). Когда сера
поджигалась и угольники бросались, они с шипением разрывались на части.
   Но не злополучным этим остроумцам и не полевому штабу в баньке предстояло
выбрать час, место и форму удара.  Как-то,  по  прошествии  недель  двух  от
начала, в одну из темных, ничем не освещенных ночей раздались глухие удары в
лагерную стену во многих местах. Однако в этот раз не беглецы и  не  бунтари
долбили е„ -- разрушали стену сами войска конвоя! В  лагере  был  переполох,
метались с пиками и саблями, не могли понять, что делается,  ожидали  атаки,
но войска в атаку не пошли.
   К утру  оказалось,  что  в  разных  местах  зоны,  кроме  существующих  и
забаррикадированных ворот, внешний противник проделал  с  десяток  проломов.
(По ту сторону проломов, чтоб зэки теперь не хлынули  в  них,  расположились
посты с пулем„тами. *(6) Это конечно была  подготовка  к  наступлению  через
проломы, и в лагерном муравейнике закипела оборонная работа. Штаб восставших
решил: разбирать внутренние стены, разбирать саманные пристройки  и  ставить
свою вторую обводную стену, особенно укрепленную саманными  навалами  против
проломов -- для защиты от пулем„тов.
   Так  вс„  переменилось!  --  конвой  разрушал  зону,   а   лагерники   е„
восстанавливали, и воры с чистой совестью делали  тоже,  не  нарушая  своего
[закона].
   Теперь  пришлось  установить  дополнительные   посты   охранения   против
проломов; назначить каждому взводу тот пролом, куда он строго должен  бежать
ночью по сигналу тревоги и занимать оборону. Удары в вагонный буфер и те  же
заливчатые свисты были условлены как сигналы тревоги.
   Зэки не в шутку готовились выходить с пиками против пулем„тов. Кто  и  не
был готов -- подичась, привыкал.
   Лихо до дна, а там дорога одна.
   И раз была дневная атака. В один из проломов  против  балкона  Управления
Степлага, на котором толпились чины, крытые погонами  строевыми  широкими  и
прокурорскими узкими, с кинокамерами и фотоаппаратами в руках, --  в  пролом
были двинуты автоматчики. Они не спешили. Они  лишь  настолько  двинулись  в
пролом, чтобы подан был сигнал тревоги и прибежали бы к пролому  назначенные
взводы, и потрясая пиками  и  держа  в  руках  камни  и  саманы,  заняли  бы
баррикаду -- и тогда  с  балкона  (исключая  автоматчиков  из  поля  съемки)
зажужжали кинокамеры и защелкали аппараты. И режимные офиицеры, прокуроры  и
политработники, и кто там еще был, все члены партии,  конечно,  --  смеялись
дикому зрелищу этих воодушевленных первобытных с пиками.  Сытые,  бесстыжие,
высокопоставленные, они глумились с балкона над своими голодными  обманутыми
согражданами, и им было [очень смешно]. *(10)
   А еще к  проломам  подкрадывались  надзиратели  и  вполне  как  на  диких
животных или на снежного человека пытались  набросить  петли  с  крючьями  и
затащить к себе языка.
   Но больше они рассчитывали теперь на перебежчиков, на дрогнувших. Гремело
радио: опомнитесь! переходите за  зону  в  проломы!  в  этих  местах  --  не
стреляем! перешедших -- не будем судить за бунт!
   По лагерному радио отозвалась Комиссия так: кто хочет спасаться -- валите
хоть через главную вахту, не задерживаем никого!
   Так и сделал... член  самой  Комиссии  бывший  майор  Макеев,  подойдя  к
главной вахте как бы по делам. (Как бы не потому, что его бы задержали,  или
было чем выстрелить в спину, -- а почти невозможно быть предателем на глазах
улюлюкающих товарищей! *(11) Три недели он притворялся --  и  только  теперь
мог дать выход своей жажде поражения и своей злости на восставших за то, что
они хотят той свободы, которой он,  Макеев,  не  хочет.  Теперь  отрабатывая
грехи перед хозяевами, он по радио призывал к  сдаче  и  поносил  всех,  кто
предлагал держаться  дальше.  Вот  фразы  из  его  собственного  письменного
изложения той радиоречи: "Кто-то решил, что свободы можно добиться с помощью
сабель и пик... Хотят подставить под пули тех, кто не берет  железок...  Нам
обещают пересмотр  дел.  Генералы  терпеливо  ведут  с  нами  переговоры,  а
Слученков  рассматривает  это  как  их  слабость.  Комиссия  --  ширма   для
бандитского   разгула...   Ведите   переговоры,    достойные    политических
заключ„нных, а не (!!) готовьтесь к бессмысленной обороне".
   Долго зияли проломы -- дольше, чем стена была во время мятежа сплошная. И
за все эти недели убежало за зону человек лишь около дюжины.
   Почему?  Неужели  верили  в  победу?  Нет.  Неужели  не   угнетены   были
предстоящим наказанием? Угнетены. Неужели людям  не  хотелось  спастись  для
своих семей? Хотелось! И терзались,  и  эту  возможность  обдумывали  втайне
может  быть  тысячи.  А  бывших  малолеток  вызывали  и  на  самом  законном
основании. Но поднята была на этом  клочке  земли  общественная  температура
так, что если не переплавлены, то оплавлены были по-новому души,  и  слишком
низкие законы,  по  которым  "жизнь  да„тся  однажды",  и  бытие  определяет
сознание, и шкура гн„т человека в трусость -- не действовали в это  короткое
время на этом ограниченном месте. Законы  бытия  и  разума  диктовали  людям
сдаться вместе или бежать порознь, а они  не  сдавались  и  не  бежали!  Они
поднялись на ту духовную ступень, откуда говорится палачам:
   -- Да пропадите вы пропадом! Травите! Грызите!
   И операция  так  хорошо  задуманная,  что  заключ„нные  разбегутся  через
проломы как крысы  и  останутся  самые  упорные,  которых  и  раздавить,  --
операция эта провалилась потому, что изобрели е„ [шкуры].
   И в стенной газете восставших рядом  с  рисунком  --  женщина  показывает
ребенку под стеклянным колпаком наручники "Вот в таких держали твоего отца",
появилась  карикатура:  "Последний  перебежчик"  (ч„рный  кот,  убегающий  в
пролом).
   Но карикатуры всегда смеются, людям же в зоне было  мало  до  смеха.  Шла
вторая, третья, четв„ртая, пятая неделя... -- То, что по законам  ГУЛага  не
могло длиться ни часа, то существовало и длилось неправдоподобно долго, даже
мучительно долго -- половину мая и потом почти весь июнь. Сперва  люди  были
хмельны от победы,  свободы,  встреч  и  затей,  потом  верили  слухам,  что
поднялся Рудник --  может,  за  ним  поднимутся  Чурбай-Нура,  Спасск,  весь
Степлаг!  там,  смотришь,  Караганда!  там  весь  Архипелаг  извергнется   и
рассыпется на четыреста дорог! -- но Рудник, заложив руки за спину и  голову
опустив, вс„ так же ходил на одиннадцать часов заражаться  силикозом,  и  не
было ему дела ни до Кенгира, ни даже до себя.
   Никто не поддержал остров Кенгир. Уже невозможно было рвануть в  пустыню:
прибывали войска, они жили в степи, в  палатках.  Весь  лагерь  был  обведен
снаружи еще двойным обводом колючей  проволоки.  Одна  была  только  розовая
точка: приедет барин (ждали Маленкова) и рассудит. Приедет добрый и ахнет  и
всплеснет руками: да как они жили тут? да как  вы  их  тут  держали?  судить
убийц! расстрелять Чечева и Беляева!  разжаловать  остальных...  Но  слишком
точкою была, и слишком розовой.
   Не ждать было  милости.  Доживать  было  последние  свободные  ден„чки  и
сдаваться на расправу Степлагу МВД.
   И всегда есть души, не выдерживающие напряжения. И кто-то внутри уже  был
подавлен  и  только  томился,   что   натуральное   подавление   так   долго
откладывается. А кто-то тихо смекал, что он ни в  чем  не  замешан,  и  если
осторожненько дальше -- то и не будет. А кто-то был  молодож„н  (и  даже  по
настоящему венчальному обряду, ведь западная украинка тоже  иначе  замуж  не
выйдет, а заботами ГУЛага  были  тут  священники  всех  религий).  Для  этих
молодоженов горечь и сладость сочетались  в  такой  переслойке,  которой  не
знают люди  в  их  медленной  жизни.  Каждый  день  они  намечали  себе  как
последний, и то, что расплата не шла -- каждое утро было для них даром неба.
   А верующие -- молились, и, переложив на Бога исход кенгирского  смятения,
как всегда были самые успокоенные люди. В большой столовой  по  графику  шли
богослужения всех религий. Иеговисты дали волю своим правилам  и  отказались
брать в руки оружие, делать  укрепления,  стоять  в  караулах.  Они  подолгу
сидели, сдвинув головы, и молчали. (Заставили  их  мыть  посуду.)  Ходил  по
лагерю какой-то пророк, искренний или поддельный, ставил кресты на  вагонках
и предсказывал конец света. В руку ему наступило сильное похолодание,  какое
в Казахстане надувает иногда даже в летние дни. Собранные  им  старушки,  не
одетые в теплое, сидели на холодной земле, дрожали и вытягивали к небу руки.
Да и к кому ж еще!..
   А кто-то знал, что замешан уже необратимо и только те дни осталось  жить,
что до входа войск. А пока нужно думать и делать, как продержаться дольше. И
эти люди не были самыми несчастными. (Самыми несчастными были те, кто не был
замешан и молил о конце.)
   Но когда эти все люди собирались на собрания, чтобы решить, сдаваться  им
или держаться -- они опять  попадали  в  ту  общественную  температуру,  где
личные мнения их расплавлялись, переставали существовать даже для них самих.
Или боялись насмешки больше, чем будущей смерти.
   -- Товарищи! -- уверенно говорил статный Кузнецов, будто  знал  он  много
тайн и все тайны были [за] арестантов.
   -- У нас есть [средства огневой защиты], и пятьдесят процентов  от  наших
потерь будут и у противника!
   И так еще он говорил:
   -- Даже гибель наша не будет бесплодной!
   (В этом он был совершенно прав. И  на  него  тоже  действовала  та  общая
температура.)
   И когда голосовали -- держаться ли? -- большинство голосовало [за].
   Тогда Слученков многозначительно угрожал:
   -- Смотрите же! С теми, кто остается в наших рядах и захочет сдаться,  мы
разделаемся за пять минут до сдачи!
   Однажды внешнее радио объявило "приказ по ГУЛагу": за отказ от работы, за
саботаж, за... за... за... кенгирское лаготделение Степлага расформировать и
отправить в Магадан. (ГУЛагу явно не хватало места на планете. А те,  кто  и
без того посланы в Магадан -- за что те?) Последний срок выхода на работу...
   Но прошел и этот последний срок, и вс„ оставалось так же.
   Вс„ оставалось так же,  и  вся  фантастичность,  вся  сновиденность  этой
невозможной, небывалой, повиснув