ие двадцатилетие чумной  ссылки,  освобожд„нные  из-под
комендатуры, получившие гордые наши паспорта -- кто' ж  они  и  что'  ж  они
внутренне и внешне? Ба! -- да кондиционные наши граждане! Да точно такие же,
как параллельно воспитаны  рабочими  пос„лками,  профсоюзными  собраниями  и
службой в советской армии! Они так же вколачивают свою недочерпанную лихость
в костяшки домино. Так же согласно кивают каждому промельку на телевизоре. В
нужную минуту так же гневно клеймят южноафриканскую республику или  собирают
свои гроши на пользу Кубе.
   Так потупимся же перед Великим Мясником, склоним головы и ссутулим  плечи
перед его интеллектуальной загадкой: значит, прав  оказался  он,  сердцевед,
заводя этот страшный кровавый замес и проворачивая его год от году?
   Прав -- морально: на него нет обид! При н„м, говорит народ, было  "лучше,
чем при Хруще": ведь в шуточный день 1 апреля, что ни год, дешевели папиросы
на копейку и галантерея на гривенник.  До  смерти  звенели  ему  похвалы  да
гимны, и еще сегодня не позволено нам его обличать: не только  цензор  любой
остановит ваше перо, но любой магазинный стоялец и вагонный сиделец поспешит
задержать хулу на ваших губах.
   Ведь мы уважаем Больших Злодеев. Мы поклоняемся Большим Убийцам.
   И тем более прав  --  государственно:  этой  кровью  спаял  он  послушные
колхозы. Нужды нет, что через четверть века оскудеет деревня  до  последнего
праха и духовно выродится народ.  Зато  будут  ракеты  летать  в  космос,  и
раболепствовать будет перед нашей державой передовой просвещ„нный Запад.

   1. Не относится к нашей теме, но к  пониманью  эпохи.  Со  временем  и  в
Архангельске устроился Тимофей работать в [[закрытую]] колбасную -- тоже  из
двух мастеров, но с заведующим над ними. Собственная его  была  закрыта  как
вредная  для  трудящихся,  эта  была  [[закрытой]],  чтоб  не  знали  о  ней
трудящиеся. Они  выделывали  дорогие  сорта  колбас  для  личного  снабжения
правителей этого северного края. Не раз и Тимофея посылали относить  изделия
в одноэтажный за высоким забором особняк секретаря обкома товарища  Аустрина
(угол улиц Либкнехта и Чумбарова-Лучинского) и  начальника  областного  НКВД
товарища Шейрона.


   Глава 3. Ссылка густеет

   С такой лютостью, в такие дикие места и так откровенно на вымирание,  как
ссылали мужиков, -- ни до, ни после никого  больше  не  ссылали.  Однако  по
другой мере и своим порядком  наша  ссылка  густела  год  от  году:  ссылали
больше, селили гуще, и становились круче ссыльные порядки.
   Можно предложить такую грубую периодизацию. В 20-е годы ссылка  была  как
бы предварительным  перевалочным  состоянием  перед  лагерем:  мало  у  кого
кончалось ссылкою, почти всех перегребали потом в лагерь.
   Со средины 30-х годов и особенно  с  бериевских  врем„н,  оттого  ли  что
ссылка очень омноголюдела (один Ленинград сколько дал!),  --  она  приобрела
вполне самостояльное значение вполне удовлетворительного вида ограничения  и
изоляции. И в годы военные и послевоенные вс„ больше укреплялся е„  объ„м  и
положение наряду с лагерями: она не требовала затрат на постройку бараков  и
зон,  на  охрану,  но  „мко   охватывала   большие   контингенты,   особенно
женско-детские. (На всех крупных пересылках отведены были постоянные  камеры
для ссылаемых женщин с детьми, и они  никогда  не  пустовали.)  *(1)  Ссылка
обеспечивала в короткий срок над„жную и безвозвратную очистку любого важного
района метрополии. И так ссылка укрепилась, что с 1948-го года приобрела еще
новое государственное  значение  --  [[свалки]]  --  того  резервуара,  куда
сваливаются отходы Архипелага, чтобы никогда уже не выбраться в  метрополию.
С весны 1948-го спущена была в лагеря такая инструкция: Пятьдесят Восьмую по
окончании срока за малыми исключениями [освобождать в ссылку].  То  есть  не
распускать е„ легкомысленно по стране, ей не принадлежащей, а  каждую  особь
под конвоем доставлять от лагерной вахты до ссыльной комендатуры, от  закола
до закола. А так как ссылка охватывала строго-оговор„нные районы, то все они
вместе составили какую-то еще отдельную (хоть и  впереслойку)  страну  между
СССР и Архипелагом -- не чистилище, а скорее грязнилище, из  которого  можно
переходить на Архипелаг, но не в метрополию.
   1944-45   годы   принесли   ссылке   особенно   густое    пополнение    с
оккупировано-освобожденных территорий, 1947-49 -- из западных  республик.  И
всеми потоками вместе, даже без ссылки мужицкой, была  много  раз,  и  много
раз, и много раз превзойдена та цифра в полмиллиона ссыльных, какую  сложила
за весь XIX век царская Россия, тюрьма народов.

   За какие же преступления гражданин нашей страны в 30-е-40-е годы подлежал
ссылке или высылке? (Из какого-то административного наслаждения это различие
все годы если не  соблюдалось,  то  упоминалось.  Гонимому  за  веру  М.  И.
Бордовскому, удивлявшемуся, как  это  его  сослали  без  суда,  подполковник
Иванов разъяснил благородно: "Потому не было суда, что это  не  [ссылка],  а
[высылка]. Мы не считаем вас судимым, вот даже не лишаем  вас  избирательных
прав". Т. е. самого важного элемента гражданской свободы!..)
   Наиболее частые преступления указать легко:
   1) принадлежность к  преступной  национальности  (об  этом  --  следующая
глава);
   2) уже отбытый тобою лагерный срок;
   3)  проживание  в   преступной   среде   (крамольный   Ленинград;   район
партизанского движения вроде Западной Украины или Прибалтики).
   А затем -- многие из тех [[потоков]], перечисленных в самом начале книги,
отструивались кроме лагерей и  на  ссылку,  постоянно  выбрасывали  какую-то
часть и в ссылку. Кого же? В общем  виде,  чаще  всего  --  семьи  тех,  кто
осуждался к лагерю. Но далеко не всегда тянули семьи,  и  далеко  не  только
семьи лились в ссылку.  Как  объяснение  потоков  жидкости  требует  больших
гидродинамических   знаний,   либо   уж   отчаяться   и   только   наблюдать
бессмысленно-ревущую, крутящую стихию, так и здесь: нам недоступно изучить и
описать все те дифференциальные толчки, которые в разные годы  разных  людей
вдруг направляли не в лагерь, а в ссылку. Мы только  наблюдаем,  как  п„стро
смешивались  тут  переселенцы  из  Манчжурии,  какие-то  иностранноподданные
одиночки (которым и в ссылке не разрешал советский закон  сочетаться  браком
ни с кем из окружающих ссыльных, а  вс„  же  советских);  какие-то  кавказцы
(среди них не вспомнят ни одного грузина) и среднеазиаты, которым за плен не
дали по 10 лет лагерей, а всего по  6  лет  высылки;  и  даже  такие  бывшие
пленные, сибиряки, которые возвращаемы были в свой родной район и  жили  там
как вольные, без отметок в комендатуре, однако же не имели права выехать  из
района.
   Нам не  проследить  разных  типов  и  случаев  ссылки,  потому  что  лишь
случайными рассказами или  письмами  направляются  наши  знания.  Не  напиши
письма А. М. Ар-в, и не было бы читателю вот такого рассказа. В 1943 году  в
вятское село пришло известие, что их колхозника Кожурина,  рядового  пехоты,
не то послали в штрафную, не то сразу расстреляли. И тотчас  к  жене  его  с
шестью детьми (старшей -- 10 лет, младшему -- 6 месяцев, а еще  с  нею  жили
две сестры, две старых девы под пятьдесят лет) явились [исполнители] (вы это
слово уже понимаете, читатель, это смягчение для слова [палач]).  И  не  дав
семье ничего продать (изба, корова, овцы, сено, дрова  --  вс„  покинуто  на
растаск), бросили их девятерых с  вещичками  малыми  в  сани  --  и  крепким
морозом повезли за 60 км в город Вятку-Киров. Как они не пом„рзли  в  дороге
-- только знает Бог. Полтора месяца их  держали  на  кировской  пересылке  и
потом сослали на гончарный  заводик  под  Ухту.  Там  с„стры-девы  пошли  по
помойкам, сошли с ума обе и обе умерли. Мать же с детьми  осталась  в  живых
лишь  помощью  (безыдейной,  непатриотической,  пожалуй  даже  антисоветской
помощью) окружающих местных. Подросшие сыновья все потом служили в армии  и,
как говорится, были "отличниками боевой и политической подготовки". В 1960-м
мать вернулась в родное село -- и ни бр„внышка, ни печного кирпича не  нашла
на месте своей избы.
   Такой сюжетик -- разве плохо вплетается в ожерелье Великой  Отечественной
Победы? Не берут, [не типичен].
   А в какое ожерелье вплести, а к какому  разряду  ссылки  отнести  [ссылку
калек отечественной войны?] Почти ничего не знаем мы о ней (да  и  мало  кто
знает). А освежите в памяти -- сколько этих калек -- и  не  старых,  еще  --
шевелилось на наших базарах около чайных и в электричках в  конце  войны?  И
как-то быстро и незаметно они проредились.
   Это тоже был поток, тоже кампания. Их сослали на некий северный остров --
[[за то]] сослали, что во славу отечества  они  дали  обезобразить  себя  на
войне, и [[для того]] сослали,  чтоб  оздоровить  нацию,  так  победно  себя
проявившую во всех видах  атлетики  и  играх  с  мячом.  Там,  на  неведомом
острове, этих  неудачливых  героев  войны  содержат  естественно  без  права
переписки с большой земл„й (редкие письма прорываются,  оттуда  известно)  и
естественно же на пайке скудном, ибо  трудом  своим  они  помогут  оправдать
изобильного.
   Кажется и сейчас они там доживают.
   Великое грязнилище, страна ссылки, между СССР и Архипелагом,  включила  в
себя и большие города, и малые, и пос„лки, и вовсе глушь. Старались ссыльные
проситься в города, верно считалось, что там нашему  брату  вс„-таки  легче,
особенно с работой. И как-то больше похоже на обычную жизнь людей.
   Едва ли не главной столицею ссыльной стороны,  во  всяком  случае  из  е„
жемчужин, была Караганда. Я повидал е„ перед концом всеобщей ссылки, в  1955
году (ссыльного, меня на короткое время отпускала туда  комендатура:  я  там
жениться собирался, на ссыльной же). У въезда в этот голодный  тогда  город,
близ клопяного барака-вокзала, куда не подходили  близко  трамваи  (чтоб  не
провалиться в накопанные под земл„ю  штреки),  стоял  при  трамвайном  круге
вполне символический кирпичный дом, стена которого была подп„рта деревянными
искосинами, дабы не рухнула. В центре Нового города насечено было камнем  по
каменной стене: "[Уголь -- это хлеб]" (для промышленности). И правда, ч„рный
печ„ный хлеб каждый день продавался здесь в  магазинах  --  и  в  этом  была
льготность городской ссылки. И работа ч„рная и не только ч„рная всегда  была
здесь. А в остальном продуктовые магазины были очень пустоваты.  А  базарные
прилавки -- неприступны, с умонепостижимыми ценами.  Если  не  три  четверти
города, то две трети жило тогда без паспортов и [отмечалось] в комендатурах;
на  улице  меня  то  и  дело  окликали  и  узнавали  бывшие  зэки,  особенно
экибастузские. И что' ж была тут за  ссыльная  жизнь?  На  работе  униженное
положение,  и  приниженная  зарплата,  ибо  не   всякий   после   катастрофы
ареста-тюрьмы-лагеря найд„т чем доказать образование, а стажа тем более нет.
Или так просто вот, как неграм, не платят вровень с белыми, и вс„, можешь не
наниматься. Зато очень худо с квартирами,  жили  ссыльные  в  неотгороженных
коридорных углах, в т„мных чуланах, в  сарайчиках  --  и  за  вс„  это  лихо
платили, вс„ это -- от частника. Уже немолодые женщины, изж„ванные  лагерем,
с металлическими зубами,  как  о  мечте  грезили  иметь  одну  крепдешиновую
"выходную" блузку, одни "выходные" туфли.
   А еще в Караганде велики расстояния, многим долго ехать  от  квартиры  до
работы. Трамвай от центра до рабочей окраины скрежетал битый час. В  трамвае
напротив меня сидела замученная молодая женщина в  грязной  юбке,  в  рваных
босоножках.  Она  держала  реб„нка  в  очень  грязных  пел„нках,  вс„  время
засыпала, реб„нок из ослабленных рук сползал по  коленям  на  край  и  почти
падал, тут ей кричали: "упустишь!". Она успевала его  подхватить,  но  через
несколько минут засыпала опять. Она работала на водокачке в ночной смене,  а
день проездила по городу, искала обуви -- и не нашла нигде.
   Вот такая была карагандинская ссылка. Насколько знаю, гораздо легче  было
в  городе  Джамбуле:  благодатная  южная  полоса  Казахстана,  очень  д„шевы
продукты. Но чем мельче город, тем труднее с работой.
   Вот -- городок  Енисейск.  В  1948  г.  везли  туда  Г.  С.  Митровича  с
красноярской пересылки, и бодро  отвечал  им  конвойный  лейтенант:  "Работа
будет?" -- "Бу-удет". -- "А жиль„?" -- "Бу-удет". Но  сдав  их  комендатуре,
конвой уш„л себе налегке. А приехавшим спать пришлось --  под  перев„рнутыми
лодками на берегу, под  базарными  навесами.  Хлеба  купить  они  не  могли:
продавался  хлеб  только  по  домовым  спискам,  а  новоприбывшие  нигде  не
прописаны, чтобы где-то жить -- надо деньги за квартиру  платить.  Митрович,
уже инвалид, просил работу по специальности, он зоотехник. Смекнул комендант
и позвонил в РайЗО: "Слушай, дашь бутылку -- дам тебе зоотехника".
   Это была та ссылка, где угроза: "за саботаж дадим 58-14, посадим в лагерь
назад!" -- не пугала никого. О том  же  Енисейске  есть  свидетельство  1952
года. В день отметки отчаявшиеся  ссыльные  стали  требовать  от  коменданта
именно арестовать их и отправить обратно в лагерь. Взрослые мужчины, они  не
могли добыть себе тут хлеба!  Комендант  разогнал  их:  "МВД  вам  не  биржа
труда!" *(2)
   А вот еще глуше -- Тасеево Красноярского края, 250  км  от  Канска.  Туда
ссылались немцы, чечено-ингуши и бывшие зэки. Это  место  --  не  новое,  не
придуманное, поблизости  там  --  д.  Хандалы',  где  когда-то  перековывали
кандалы.
   Но новое там -- целый город из землянок, с полом тоже  земляным.  В  1949
году привезли туда группу [повторников], к вечеру, сгрузили в школу.  Поздно
ночью собралась комиссия,  принимать  рабочую  силу:  начальник  райМВД,  от
леспромхоза, председатели колхозов. И потянулись перед комиссией -- больные,
старые, измотанные лагерной [десяткой], и вс„ больше  женщины  --  вот  кого
мудрое государство изъяло из  опасных  городов  и  кинуло  в  суровый  район
осваивать тайгу.  От  такой  "рабочей  силы"  все  стали  отказываться,  МВД
заставило их брать. Самых  же  забракованных  доходяг  насовали  сользаводу,
представитель которого опоздал, не присутствовал. Сользавод -- на р.  Усолке
в селе Троицком (тоже место  давне-ссыльное,  еще  при  Алексее  Михайловиче
загоняли сюда старообрядцев.) В середине XX века  техника  там  была  такая:
гоняли лошадей по кругу  и  этим  накачивали  соль  на  про'тивни,  а  потом
выпаривали е„  (дрова  с  лесоповала,  на  это  и  кинули  старух).  Крупный
известный кораблестроитель угодил  в  эту  партию,  его  поставили  ближе  к
специальности: упаковывать соль в ящики.
   Попал в Тасеево 60-летний коломенский рабочий Князев. Работать он уже  не
мог, нищенствовал. Иногда подбирали его люди ночевать,  иногда  спал  он  на
улице. В инвалидном доме для него места не было, в  больнице  его  долго  не
задерживали. Как-то зимой он забрался  на  крыльцо  райкома  партии,  партии
рабочих, и там зам„рз.
   При переезде из лагеря в  та„жную  ссылку  (а  переезд  такой:  мороз  20
градусов, в открытых кузовах автомашин, худо  одетые,  как  освободились,  в
кирзовых ботинках последнего срока, конвоиры же  в  полушубках  и  валенках)
зэки даже не могли очнуться: в ч„м состояло их [освобождение?] В лагере были
топленые бараки -- а здесь землянка лесорубов, с прошлой зимы  не  топленая.
Там рычали бензопилы -- зарычат и здесь. И только этой пилой и там  и  здесь
можно было заработать пайку сырого хлеба.
   Поэтому новоссыльные ошибались, и когда  (1953  год)  приезжал  (Кузеево,
Сухобузимского района, Енисей) заместитель директора  леспромхоза  Лейбович,
красивый, чистый, они смотрели на его кожаное пальто, на  откормленое  белое
лицо и, кланяясь, говорили по ошибке:
   -- Здравствуйте, [гражданин начальник!]
   А тот укоризненно качал головой:
   -- Нет-нет, какой же может быть "гражданин"! Я для вас теперь  [товарищ],
вы уже не заключ„нные.
   Собирали ссыльных  в  той  единственной  землянке,  и  мрачно  освещенный
керосиновой коптилкой-мигалкой замдир внушал им,  как  гвозди  вколачивал  в
гроб: -- Не думайте, что это -- жизнь временная. Вам действительно  придется
жить здесь [[вечно]]. А поэтому поскорей принимайтесь за работу! Есть  семья
-- зовите, нет -- женитесь тут друг  на  друге,  не  откладывая.  Стройтесь.
Рожайте детей. На дом и на корову получите  ссуду.  За  работу,  за  работу,
товарищи! Страна жд„т нашего леса!
   И уезжал [товарищ] в легковой.
   И это тоже было льготно,  что  разрешали  жениться.  В  убогих  колымских
пос„лках,  например  под  Ягодным,  вспоминает  Ретц,  и  женщины  были,  не
выпущенные на материк, а МВД  запрещало  жениться:  ведь  семейным  придется
давать жиль„.
   Но и это было послабление,  что  не  разрешали  жениться.  А  в  Северном
Казахстане в 1950-52-м годах иные  комендатуры,  напротив,  чтобы  ссыльного
связать, ставили новоприбывшему условие: в две недели женись  или  сошл„м  в
глубинку, в пустыню.
   Любопытно,  что  во  многих  ссыльных  местах  запросто,  не   в   шутку,
пользовались лагерным термином "общие работы" . Потому  что  таковы  и  были
они, как в лагере: те неизбежные надрывные работы, губящие жизнь и не дающие
пропитания. И если как [вольным] полагалось теперь ссыльным работать  меньше
часов, то двумя часами пути туда  (в  шахту  или  в  лес),  да  двумя  назад
подтягивался рабочий день к лагерной норме.
   Старый рабочий Березовский, в 20-е  годы  профсоюзный  вождь,  с  1938-го
оттянувший 10 лет ссылки, а в 1949-м получивший  10  лет  лагерей,  при  мне
умиленно целовал лагерную пайку и говорил  радостно,  что  в  лагере  он  не
пропад„т, здесь ему хлеб полагается. В  ссылке  же  и  с  деньгами  в  лавку
прид„шь, видишь буханку на полке, но нахально в  лицо  тебе  говорят:  хлеба
нет! -- и тут же взвешивают хлеб местному. То же и с топливом.
   Недалеко от того выражался и старый питерский рабочий Цивилько (вс„  люди
не нежные). Он говорил (1951), что после  ссылки  чувствует  себя  в  Особом
каторжном лагере человеком: отработал 12 часов -- и иди в зону. А  в  ссылке
любое вольное  ничтожество  могло  поручить  ему  (он  работал  бухгалтером)
бесплатную сверхурочную работу -- и вечером, и в выходной,  и  любую  работу
сделать лично для того вольного -- и ссыльный не смеет отказаться,  чтоб  не
выгнали его завтра со службы.
   Несладка  была  жизнь  ссыльного,  ставшего   и   ссыльным   "придурком".
Перевез„нный в Кок-Терек Джамбульской области Митрович (тут  его  жизнь  так
началась: отвели ему с товарищем ослиный сарай -- без окон и полный  навоза.
Отгребли они навоз от стенки,  постлали  полынь,  легли)  получил  должность
зоотехника райсельхозотдела. Он пытался [честно служить] -- и сразу же  стал
противен вольному партийному начальству. Из колхозного стада мелкое районное
начальство забирало себе коров-первот„лок, заменяя их т„лками -- и требовали
от Митровича записывать двухлеток как четыр„хлеток. Начав пристальный  уч„т,
обнаружил Митрович, целые стада, пасомые и обслуживаемые  колхозами,  но  не
принадлежащие колхозу. Оказывается, эти стада [лично]  принадлежали  первому
секретарю  райкома,  председателю  райисполкома,  начальнику   финотдела   и
начальнику милиции. (Так ловко вош„л  Казахстан  в  социализм!)  "Ты  их  не
записывай!" -- велели ему. А он записал. С диковинной в зэке-ссыльном жаждой
советской  законности  он  еще  осмелился  протестовать,  что   председатель
исполкома забрал себе серого смушка, -- и был уволен (и это -- только начало
их войны).
   Но и районный центр -- еще совсем не худое место  для  ссылки.  Настоящие
тяготы ссылки начинались там, где нет даже  вида  свободного  пос„лка,  даже
края цивилизации.
   Тот же А. Цивилько рассказывает о колхозе "Жана Турмыс" ("Новая жизнь") в
Западно-Казахстанской области, где он  был  с  1937  года.  Еще  до  приезда
ссыльных политотдел МТС насторожил и  воспитал  местных:  везут  троц