уды занимались бытовыми и уголовными делами. Расстрела они давать  не
могли. До июля 1918 г. еще тянулось  в  юстиции  левоэсеровское  наследство:
нарсуды, смешно сказать, не могли  давать  более  [двух]  лет.  Лишь  особым
вмешательством   правительства   отдельные   недопустимо-мягкие    приговоры
поднимались до [двадцати] лет. *(9) С июля 1918 г. отпустили нарсудам  право
на [пять] лет. Когда же утихли все военные грозы, в 1922 г. нарсуды получили
право присуждать к [десяти] годам и потеряли право присуждать [меньше],  чем
к шести месяцам.
   Окружные суды и ревтрибуналы  постоянно  имели  право  расстрела,  но  на
короткое время лишались его: окружные в 1920-м, трибуналы -- в  1921-м.  Тут
много мелких зубчиков, проследить которые сумеет  только  подробный  историк
тех лет.
   Тот  историк  может  быть  разыщет  документы,   развернет   нам   свиток
трибунальских приговоров, выложит и  статистику.  (Хотя  вряд  ли.  Чего  не
уничтожило время и события, то уничтожили  заинтересованные.)  А  мы  только
знаем, что ревтрибуналы не дремали, судили кипуче. Что каждое взятие  города
в ходе гражданской войны отмечалось не только ружейными дымками во дворе ЧК,
но и бессонными заседаниями трибунала. И для того, чтоб эту  пулю  получить,
не надо было непременно быть белым офицером, сенатором, помещиком,  монахом,
кадетом, эсером или анархистом. Лишь белых мягких немозолистых рук в те годы
было совершенно довольно для расстрельного приговора. Но  можно  догадаться,
что в Ижевске или Воткинске,  Ярославле  или  Муроме,  Козлове  или  Тамбове
мятежи недешево обошлись и корявым рукам. В тех свитках --  [внесудебном]  и
трибунальском -- если они когда-нибудь перед нами опадут, удивительнее всего
будет число простых крестьян. Потому что нет числа крестьянским волнениям  и
восстаниям с 18-го по 21-й год, хотя не украсили они цветных листов "Истории
гражданской  войны",  никто  не  фотографировал  и  для   кино   не   снимал
возбужденных толп с кольями, вилами и топорами, идущих на пулеметы, а  потом
со связанными руками -- [десять за одного!] --  в  шеренги  построенных  для
расстрела. Сапожковское восстание так и помнят в одном Сапожке,  пителинское
-- в одном Пителине. Из того же обзора Лациса за те же полтора  года  по  20
губерниям узнаем и число подавленных восстаний -- 344.  *(10)  (Крестьянские
восстания еще с 1918 года обозначали словом  "кулацкие",  ибо  не  могли  же
[крестьяне] восставать против рабоче-крестьянской власти! Но как  объяснить,
что всякий раз восставало не три избы в  деревне,  а  вся  деревня  целиком?
Почему масса  бедняков  своими  такими  же  вилами  и  топорами  не  убивала
восставших "кулаков", а вместе  с  ними  шла  на  пулеметы?  Лацис:  "прочих
крестьян <кулак> обещаниями, клеветой и угрозами заставлял принимать участие
в этих восстаниях". *(11) Но уж куда обещательней, чем лозунги комбеда! куда
угрозней, чем пулеметы ЧОНа!) *(12)
   А сколько еще  затягивало  в  те  жернова  совсем  случайных,  ну  совсем
случайных людей, уничтожение которых  составляет  неизбежную  половину  сути
всякой стреляющей революции?
   Вот рассказанное очевидцем заседание рязанского ревтрибунала в 1919 г. по
делу толстовца И. Е-ва.
   При обявлении всеобщей обязательной мобилизации в  Красную  армию  (через
год после: "Долой войну! Штык в землю! По домам!") в одной только  Рязанской
губернии до сентября 1919 г. было "выловлено и  отправлено  на  фронт  54697
дезертиров" *(13) (а сколько-то еще на месте пристреляно для  примера.)  Е-в
же не дезертировал  вовсе,  а  открыто  отказывался  от  военной  службы  по
религиозным соображениям. Он мобилизован насильно, но в  казармах  не  бер„т
оружия, не ходит на занятия. Возмущенный комиссар части переда„т его в ЧК  с
запискою: "не призна„т советской власти".  Допрос.  За  столом  трое,  перед
каждым по нагану.  "Видели  мы  таких  героев,  сейчас  на  колени  упадешь!
Немедленно соглашайся воевать, иначе тут и застрелим!" Но Е-в тверд:  он  не
может воевать, он -- приверженец  свободного  христианства.  Переда„тся  его
дело в ревтрибунал.
   Открытое заседание, в зале -- человек сто. Любезный  старенький  адвокат.
Ученый обвинитель (слово "прокурор" запрещено до 1922 г.)  Никольский,  тоже
старый юрист. Один  из  заседателей  пытается  выяснить  у  подсудимого  его
воззрения ("как же вы, представитель трудящегося  народа,  можете  разделять
взгляды аристократа графа Толстого?"), председатель трибунала обрывает и  не
да„т выяснить. Ссора.
   Заседатель: -- Вот вы не хотите убивать людей и отговариваете других.  Но
белые начали войну, а вы нам мешаете  защищаться.  Вот  мы  отправим  вас  к
Колчаку, проповедуйте там свое непротивление!
   Е-в: -- Куда отправите, туда и поеду.
   Обвинитель: -- Трибунал должен заниматься не всяким уголовным деянием,  а
только контрреволюционным. По составу преступления требую передать это  дело
в народный суд.
   Председатель: -- Ха! Деяние! Ишь, ты, какой законник! Мы  руководствуемся
не законами, а нашей революционной совестью!
   Обвинитель: -- Я настаиваю, чтобы вы внесли мое требование в протокол.
   Защитник: -- Я  присоединяюсь  к  обвинителю.  Дело  должно  слушаться  в
обычном суде.
   Председатель: -- Вот старый дурак! Где его выискали?
   Защитник: -- Сорок лет  работаю  адвокатом,  а  такое  оскорбление  слышу
первый раз. Занесите в протокол.
   Председатель (хохочет): -- Занесем! Занесем!
   Смех в зале. Суд удаляется на совещание. Из совещательной комнаты  слышны
крики раздора. Вышли с приговором: [[расстрелять]]!
   В зале шум возмущения.
   Обвинитель:  --  Я  протестую  против  приговора  и  буду  жаловаться   в
комиссариат юстиции!
   Защитник: -- Я присоединяюсь к обвинителю!
   Председатель: -- Очистить зал!!!
   Повели конвоиры Е-ва в тюрьму и говорят:  "Если  бы,  браток,  все  такие
были, как ты -- добро! Никакой бы войны не  было,  ни  белых,  ни  красных!"
Пришли к себе в  казарму,  собрали  красноармейское  собрание.  Оно  осудило
приговор. Написали протест в Москву.
   Ожидая каждый день смерти  и  воочию  наблюдая  расстрелы  из  окна,  Е-в
просидел 37 дней. Пришла замена: 15 лет [строгой изоляции].
   Поучительный пример. Хотя революционная законность отчасти и победила, но
сколько усилий  это  потребовало  от  председателя  трибунала!  Сколько  еще
расстроенности,  недисциплинированности,  несознательности!   Обвинение   --
заодно с защитой, конвоиры лезут не в свое  дело  слать  резолюцию.  Ох,  не
легко становиться диктатуре пролетариата и новому суду! Разумеется,  не  все
заседания такие разболтанные, но и такое же не одно! Сколько еще уйдет  лет,
пока выявится, направится и утвердится  нужная  линия,  пока  защита  станет
заодно с прокурором и судом, и с ними же заодно  подсудимый,  и  с  ними  же
заодно все резолюции масс!
   Проследить этот многолетний путь -- благодарная задача историка. А нам --
как двигаться в  том  розовом  тумане?  Кого  опрашивать?  Расстрелянные  не
расскажут,  рассеянные  не  расскажут.  Ни  подсудимых,  ни  адвокатов,   ни
конвоира, ни зрителей, хоть бы они и сохранились, нам искать не дадут.
   И, очевидно, помочь нам может только [обвинение].
   Вот  попал  к  нам   от   доброхотов   неуничтоженный   экземпляр   книги
обвинительных речей неистового революционера,  первого  рабоче-крестьянского
наркомвоена, Главковерха, потом -- зачинателя  Отдела  Исключительных  Судов
Наркомюста (готовился ему персональный пост Трибуна, но  Ленин  этот  термин
отменил),  *(14)  славного  обвинителя   величайших   процессов,   а   потом
разоблаченного лютого врага народа Н. В. Крыленко.  *(15)  И  если  вс„-таки
хотим мы провести наш краткий обзор гласных процессов, если  затягивает  нас
искус глотнуть судебного воздуха первых послереволюционных лет --  нам  надо
суметь  прочесть  эту  книгу.  Другого  не  дано.  А  недостающее   вс„,   а
провинциальное вс„ надо восполнить мысленно.
   Разумеется предпочли бы мы увидеть стенограммы  тех  процессов,  услышать
загробно драматические голоса тех первых подсудимых и тех первых  адвокатов,
когда еще никто не мог предвидеть, в каком неумолимом череду будет  вс„  это
проглатываться -- и с этими ревтрибунальцами вместе.
   Однако, объясняет Крыленко, издать стенограммы  "было  неудобно  по  ряду
технических соображений", *(16) удобно же только его обвинительные  речи  да
приговоры  трибуналов,  уже  тогда   вполне   совпадавшие   с   требованиями
обвинителя.
   Мол, архивы московского и  верховного  ревтрибуналов  оказались  (к  1923
году) "далеко не в таком порядке... По  ряду  дел  стенограмма...  оказалась
настолько невразумительно записанной, что приходилось либо вымарывать  целые
страницы, либо восстанавливать  текст  по  памяти"  (!)  А  "ряд  крупнейших
процессов" (в том  числе  --  по  мятежу  левых  эсеров,  по  делу  адмирала
Щастного) "прошел вовсе без стенограммы". *(17)
   Странно. Осуждение левых эсеров была не мелочь -- после Февраля и Октября
это был третий исходный узел нашей истории, переход к однопартийной  системе
в государстве. И расстреляли немало. А стенограмма не велась.
   А "военный заговор" 1919 года "ликвидирован  ВЧК  в  порядке  внесудебной
расправы", *(18) так тем более "доказано  его  наличие".  *(19)  (Там  всего
арестовано было больше 1000  человек  *(20)  --  так  неужто  на  всех  суды
заводить?)
   Вот и рассказывай ладком да порядком о судебных процессах тех лет...
   Но важные принципы мы вс„-таки узна„м. Например, сообщает  нам  верховный
обвинитель, что ВЦИК имеет право вмешиваться в любое  судебное  дело.  "ВЦИК
милует и [казнит] по своему усмотрению [неограниченно]" *(21)  (курсив  наш.
-- А. С.) Например, приговор к 6 месяцам заменял на 10 лет (и, как  понимает
читатель, для этого весь ВЦИК не собирался на пленум, а поправлял  приговор,
скажем, Свердлов в кабинете). Вс„ это, объясняет Крыленко, "выгодно отличает
нашу систему  от  фальшивой  теории  разделения  властей",  *(22)  теории  о
независимости судебной власти. (Верно, говорил и Свердлов: "Это хорошо,  что
у нас законодательная и исполнительная власть не разделены, как  на  Западе,
глухой стеной. Все проблемы [можно быстро решать]. "Особенно по телефону.)
   Еще откровеннее и точнее в своих речах, прозвеневших на  тех  трибуналах,
Крыленко  формулирует  [общие  задачи  советского  суда],  когда   суд   был
"одновеременно  и  [[творцом  права]]  (разрядка   Крыленко)   и   [[орудием
политики]]" *(23) (разрядка моя. -- А.С.)
   Творцом права -- потому что 4 года  не  было  никаких  кодексов:  царские
отбросили, своих не составили. "И пусть мне не говорят,  что  наш  уголовный
суд должен действовать,  опираясь  исключительно  на  существующие  писанные
нормы. Мы живем в процессе Революции..." *(24) "Трибунал -- это не тот  суд,
в котором должны возродиться юридические  тонкости  и  хитросплетение...  Мы
творим новое право и [новые этические нормы]" *(25) -- Сколько бы  здесь  ни
говорили о вековечном законе права,  справедливости  [и  так  далее]  --  мы
знаем... как дорого они нам обошлись". *(26)
   (Да если [[ВАШИ]] сроки сравнивать с  [[НАШИМИ]],  так  может  не  так  и
дорого? Может с вековечной справедливостью -- поуютнее?..)
   Потому не нужны юридические  тонкости,  что  не  приходится  выяснять  --
виновен  подсудимый  или  невиновен:  понятие   [виновности],   это   старое
буржуазное понятие, вытравлено теперь. *(27)
   Итак, мы услышали от т. Крыленки, что трибунал -- это  [не  тот  суд]!  В
другой раз мы услышим  от  него,  что  трибунал  --  это  [вообще  не  суд]:
"Трибунал есть  орган  классовой  борьбы  рабочих,  направленный  против  их
врагов" и должен действовать "с точки зрения интересов революции..,  имея  в
виду [наиболее желательные] для рабочих и  крестьянских  масс  [результаты]"
*(28) (курсив всюду мой. -- А. С.)
   Люди не есть люди, а  "определенные  носители  определенных  идей"  *(29)
Каковы бы ни были индивидуальные качества <подсудимого>, к нему  может  быть
применим только один метод оценки: это -- оценка с точки  зрения  [классовой
целесообразности]." *(30)
   То есть,  ты  можешь  существовать  только  если  это  целесообразно  для
рабочего класса. А "если эта целесообразность потребует, чтобы карающий  меч
обрушился на головы подсудимых, то никакие... убеждения словом  не  помогут"
*(31) (ну, там доводы адвокатов и т. д.)  "В  нашем  революционном  суде  мы
руководствуемся не  статьями  и  не  степенью  смягчающих  обстоятельств;  в
Трибунале мы должны исходить из соображений целесообразности." *(32)
   В те годы многие вот так: жили-жили, вдруг узнали, что  существование  их
НЕЦЕЛЕСООБРАЗНО.
   Следует понимать: не то ложится  тяжестью  на  подсудимого,  что  он  уже
сделал, а то, что он СМОЖЕТ сделать, если его теперь же не расстреляют.  "Мы
охраняем себя не только от прошлого, но и от будущего". *(33)
   Ясны и всеобщи декларации товарища Крыленко.  Уже  во  вс„м  рельефе  они
надвигают на нас весь тот судебный период. Через  весенние  испарения  вдруг
прорезается осенняя прозрачность. И может быть -- не надо  дальше?  не  надо
перелистывать процесс за процессом? Вот эти декларации и  будут  непреклонно
применены.
   Только, зажмурившись,  представить  судебный  залик,  еще  не  украшенный
золотом. Истолюбивых трибунальцев в простеньких френчах, худощавых, с еще не
разъеденными ряжками. А на [обвинительной власти] (так любит  называть  себя
Крыленко) пиджачок гражданский распахнут и в воротном  вырезе  виден  уголок
тельняшки.
   По-русски верховный обвинитель изъясняется  так:  "мне  интересен  вопрос
факта!"; "конкретизуйте момент  тенденции!";  "  мы  оперируем  в  плоскости
анализа объективной истины". Иногда, глядишь, блеснет и латинской пословицей
(правда, из процесса в процесс одна и та же пословица, через  несколько  лет
появляется другая). Ну да  ведь  и  то  сказать  --  за  всей  революционной
беготней два факультета кончил. Что  к  нему  располагает  --  выражается  о
подсудимых от души: "профессиональные мерзавцы!" И нисколько  не  лицемерит.
Вот не нравится ему улыбка подсудимой, он ей и  выляпывает  грозно,  еще  до
всякого приговора: "А вам, гражданка Иванова, с вашей  усмешкой,  мы  найдем
цену и  найдем  возможность  сделать  так,  чтобы  вы  не  смеялись  [больше
никогда]!" *(34)
   Так что пустимся?..
   а) [Дело "Русских Ведомостей".] Этот суд, из самых первых  и  ранних,  --
суд над [[словом]]. 24 марта 1918 года эта известная "профессорская"  газета
напечатала  статью  Савинкова  "С  дороги".  Охотнее  схватили   бы   самого
Савинкова, но [дорога] проклятая, где  его  искать?  Так  закрыли  газету  и
приволокли на  скамью  подсудимых  престарелого  редактора  П.  В.  Егорова,
предложили ему объяснить: как посмел? ведь 4  месяца  уже  Новой  Эры,  пора
привыкнуть!
   Егоров  наивно  оправдывается,  что  статья  --  "видного   политического
деятеля,  мнения  которого  имеют  общий  интерес,   независимо   от   того,
разделяются ли  редакцией".  Далее:  он  не  увидел  клеветы  в  утверждении
Савинкова "не забудем что Ленин, Натансон  и  Кo  приехали  в  Россию  через
Берлин, т.е. что немецкие власти оказали им содействие  при  возвращении  на
родину" -- потому что  на  самом  деле  так  и  было,  воюющая  кайзеровская
Германия помогла т. Ленину вернуться.
   Восклицает Крыленко, что он и не будет вести обвинения по клевете (почему
же?..), газету судят [за попытку воздействия на умы]! (А разве смеет  газета
иметь такую цель?!)
   Не  ставится  в  обвинение  газете  и   фраза   Савинкова:   "надо   быть
безумцем-преступником,  чтобы   серьезно   утверждать,   что   международный
пролетариат нас поддержит" -- потому что он ведь нас еще [поддержит]...
   За попытку же воздействия на умы приговор: газету, издаваемую с 1864  г.,
перенесшую  все  немыслимые  реакции   --   Лорис-Меликова,   Победоносцева,
Столыпина, Кассо и кого там еще, -- ныне  [закрыть  навсегда]!  А  редактору
Егорову... стыдно сказать, как в какой-то Греции... три месяца одиночки. (Не
так стыдно, если подумать: ведь это  только  18-й  год!  ведь  если  выживет
старик -- опять же посадят, и сколько раз еще посадят!)
   Как ни странно, но в те громовые годы так же ласково давались  и  брались
взятки, как отвеку на Руси, как довеку в Союзе. И даже  и  особенно  неслись
даяния в судебные органы. И, робеем добавить, -- в ЧК. Красно  переплетенные
с  золотым  тиснением  тома  истории  молчат,  но  старые   люди,   очевидцы
вспоминают, что, в  отличие  от  сталинского  времени,  судьба  арестованных
политических  в  первые  годы  революции  сильно  зависела  от  взяток:   их
нестеснительно брали и по ним честно выпускали. И вот Крыленко, отобрав лишь
дюжину [дел] за пятилетие, сообщает нам  о  двух  таких  процессах.  Увы,  и
московский и Верховный трибуналы продирались к совершенству непрямым  путем,
грязли в неприличии.
   б) [Дело трех следователей московского ревтрибунала.] (апрель 1918 г.)
   В марте 18 г. был арестован Беридзе, спекулянт  золотыми  слитками.  Жена
его, как это было принято, стала искать  путей  выкупить  мужа.  Ей  удалось
найти цепочку знакомства к одному из следователей, тот привлек еще двоих, на
тайной встрече они потребовали с не„ 250 тысяч, после торговли скинули до 60
тысяч, из них половину вперед,  а  действовать  через  адвоката  Грина.  Вс„
обошлось бы безвестно, как проходили гладко сотни сделок,  и  не  попало  бы
дело в крыленковскую летопись, и в нашу (и на заседание  Совнаркома  даже!),
если бы жена не стала жаться с деньгами, не  привезла  бы  Грину  только  15
тысяч аванса вместо тридцати, а главное по женской суетливости не перерешила
бы за ночь, что адвокат не солиден, и утром не  бросилась  бы  к  новому  --
присяжному поверенному Якулову. Не сказано, кто именно, но видимо  Якулов  и
решил защемить следователей.
   В этом процессе интересно, что  все  свидетели,  начиная  со  злополучной
жены, стараются давать показания в пользу подсудимых и  смазывать  обвинение
(что невозможно на процессе политическом!). Крыленко объясняет так:  это  из
обывательских соображений, они чувствуют себя чужими  нашему  Революционному
Трибуналу. (Мы же осмелимся обывательски предположить:  а  не  научились  ли
свидетели [боятся] за полгода диктатуры пролетариата? Ведь большая  дерзость
нужна -- топить следователей ревтрибунала. А -- что' потом с тобой?..)
   Интересна и аргументация обвинителя. Ведь месяц назад подсудимые были его
сподвижники, соратники, помощники, это  были  люди,  безраздельно  преданные
интересам Революции, а один из них, Лейст, был  даже  "суровым  обвинителем,
способным метать громы и молнии на всякого, кто посягнет на  основы",  --  и
что ж теперь о них говорить? откуда искать порочащее? (ибо  взятка  сама  по
себе порочит недостаточно). А понятно, откуда: [прошлое]! анкета!
   "Если присмотреться" к этому Лейсту, то "найдутся чрезвычайно  любопытные
сведения".  Мы  заинтригованы:  это  давний  авантюрист?  Нет,  но  --   сын
профессора Московского университета! А профессор-то не простой, а такой, что
за двадцать лет уцелел черезо все реакции из-за безразличия  к  политической
деятельности! (Да ведь несмотря на  реакцию  и  у  Крыленки  тоже  экстерном
принимали...) Удивляться ли, что сын его -- двурушник?
   А Подгайский -- тот сын судейского чиновника, безусловно -- черносотенца,
иначе как бы отец двадцать лет служил  царю?  А  сынишка  тоже  готовился  к
судебной деятельности. Но случилась революция -- и  шнырнул  в  ревтрибунал.
Еще вчера это рисовалось благородно, но теперь это отвратительно!
   Гнуснее же их обоих, конечно, -- Гугель. Он был издателем  --  и  что  же
предлагал рабочим и крестьянам в качестве  умственной  пищи?  --  он  "питал
широкие  массы  недоброкачественной  литературой",  не  Марксом,  а  книгами
буржуазных профессоров с мировыми именами (тех профессоров  мы  тоже  вскоре
встретим на скамье