ельетонисты теперь высмеивают
дворовых верных собак... *(1)
   Сколько обокраденных граждан знает, что  милиция  даже  не  стала  искать
преступников, даже дела не стали заводить, чтобы не портить себе отч„тности:
потеть ли его ловить, если ему дадут шесть месяцев,  а  по  зач„там  сбросят
три? Да и пойманных бандитов  еще  будут  ли  судить?  Ведь  прокуроры  *(2)
"снижают преступность" (этого  требуют  от  них  на  каждом  совещании)  тем
странным  способом,  что  просто  заминают  дела,  особенно  если  по   делу
предвидится много обвиняемых.
   Наконец  обязательно  будет  сокращение  сроков  и  конечно  именно   для
уголовников. Эй, поберегись свидетель на суде! -- они скоро все вернутся,  и
нож в бок тому, кто свидетельствовал!
   Оттого, если видишь, что залезают в  окно,  вырезают  карман,  вспарывают
чемодан твоего соседа -- зажмурься!  иди  мимо!  ты  ничего  не  видел!  Так
воспитали нас и воры и -- законы!

   В сентябре 1955 года  "Литературная  газета"  (смело  судящая  о  многом,
только не о литературе) проливала крокодиловы сл„зы в большой статье:  ночью
на московской улице под окнами двух семей с шумом убивали и убили  человека.
Выяснилось  позже,  что  обе  семьи  (наши!  советские!)   были   разбужены,
поглядывали в окна, но не вышли на помощь: жены не пустили мужей. И какой-то
их однодомец (может быть и он был тогда разбужен? но об  этом  не  пишется),
член партии с  1916  года,  полковник  в  отставке  (и,  видимо,  томясь  от
безделья) взял на себя обязанность общественного  обвинителя.  Он  ходит  по
редакциям и судам  и  требует  привлечь  эти  две  семьи  за  [соучастие]  в
убийстве! Гремит и журналист: это не подпадает под кодекс, но это --  позор!
позор!
   Да, позор, но [для кого?] Как всегда в нашей предвзятой прессе, в  статье
этой написано вс„, кроме главного. Кроме того, что:
   1) "Ворошиловская" амнистия 27 марта 1953 года в поисках  популярности  у
народа затопила всю страну волной убийц, бандитов и воров, которых с  трудом
переловили после войны. (Вора миловать -- доброго погубить.)
   2) Существует в уголовном кодексе (УК -- 1926) нелепейшая статья 139-я "о
пределе необходимой обороны" -- и ты имеешь право обнажать  нож  не  раньше,
чем преступник занес„т над тобой свой нож, и пырнуть его не раньше,  чем  он
тебя пырн„т. В противном случае будут судить [тебя!] (А статьи  о  том,  что
самый  большой  преступник  --  это  нападающий  на  слабого  --   в   нашем
законодательстве нет!..)  Эта  боязнь  превзойти  меру  необходимой  обороны
доводят  до  полного  расслабления  национального  характера.  Красноармейца
Александра Захарова у  клуба  стал  бить  хулиган.  Захаров  вынул  складной
перочинный нож и убил хулигана. Получил за это  --  10  лет  как  за  чистое
убийство! "А что я должен был делать?" -- удивлялся он. Прокурор Арцишевский
ответил ему: "Надо было убежать!" -Так [[кто]] выращивает хулиганов?!
   3)  Государство  по  уголовному   кодексу   запрещает   гражданам   иметь
огнестрельное либо холодное оружие -- но и [не берет]  их  защиты  на  себя!
Государство отда„т своих граждан во власть бандитов -- и через прессу  смеет
призывать к "общественному сопротивлению" этим  бандитам!  Сопротивлению  --
[чем?]  Зонтиками?  Скалками?  --  Сперва  развели  бандитов,  потом  начали
собирать   против   них   народные   дружины,   которые,    действуя    [вне
законодательства], иногда и сами превращаются в тех же.  А  ведь  как  можно
было просто с самого  начала  "Согните  им  голову  под  ярмо  закона!"  Так
Единственно-Верное Учение попер„к дороги!
   Что было бы, если б эти жены отпустили  мужей,  а  мужья  выбежали  бы  с
палками? Либо бандиты убили бы их, это скорей. Либо они убили бы бандитов --
и сели бы в тюрьму за превышение необходимой обороны. Полковник  в  отставке
на утреннем выводе своей собаки мог бы в обоих случаях посмаковать событие.
   А  подлинная  самодеятельность,  такая,   как   во   французском   фильме
"Набережная утренней зари", где рабочие без ведома властей сами  вылавливают
воров и сами их наказывают, -- такая  самодеятельность  не  была  бы  у  нас
обрублена как самовольство? Такой ход мысли и фильм такой  --  разве  у  нас
возможны?
   Но и это не вс„! Есть еще одна важная  черта  нашей  общественной  жизни,
помогающая ворам и бандитам процветать -- [боязнь  гласности].  Наши  газеты
заполнены никому не интересными сообщениями о производственных  победах,  но
отч„тов о судебных процессах, сообщений о преступлениях в  них  не  найдешь.
(Ведь по Передовой Теории преступность порождается только наличием  классов,
классов же у нас нет, значит и преступлений нет и потому нельзя писать о них
в печати! не давать же материал  америкадским  газетам,  что  мы  от  них  в
преступности не отстали!) Если на Западе совершается убийство --  портретами
преступника облеплены стены домов, они  смотрят  со  стоек  баров,  из  окон
трамваев, преступник чувствует себя  загнанной  крысой.  Совершается  наглое
убийство у нас -- пресса безмолвствует, портретов нет, убийца  отъезжает  за
сто километров в другую область и жив„т там спокойно. И министру  внутренних
дел не придется оправдываться в парламенте,  почему  преступник  не  найден:
ведь о деле никто не знает, кроме жителей того городка. Найдут -- хорошо, не
найдут -- тоже ладно. Убийца -- не нарушитель госграницы,  не  такой  уж  он
опасный (для государства), чтоб объявлять всесоюзный розыск.
   С преступностью -- как с малярией: рапортовали однажды, что нет е„ больше
-- и больше лечить от не„ нельзя, и диагноза такого ставить нельзя!
   Конечно, [закрыть дело]  хочется  и  милиции  и  суду,  но  это  вед„т  к
формальности, которая еще больше на руку  истинным  убийцам  и  бандитам:  в
нераскрытом преступлении  обвиняют  [кого-нибудь],  первого  попавшегося,  а
особенно охотно -- [довешивают] несколько преступлений тому, за кем уже есть
одно, -- Стоит вспомнить дело Петра Кизилова *(3) -- дважды без всяких  улик
приговоренного к расстрелу  (!)  за  НЕсовершенное  им  убийство,  или  дело
Алексеенцева  *(4)  (сходно).  Если  бы  письмо  адвоката  Попова  (по  делу
Кизилова) пришло не в "Известия", а  в  "Таймс",  это  кончилось  бы  сменой
королевского суда или правительственным  кризисом.  А  у  нас  через  четыре
месяца собрался обком (почему  --  обком?  разве  суд  ему  подвластен?)  и,
учитывая "молодость, неопытность" следователя (зачем же таким людям доверяют
человеческие судьбы?), "участие в Отечественной войне" (что-то [нам] его  не
учитывали в сво„ время!) -- кому записали выговор в уч„тную карточку, а кому
погрозили пальцем. Главному же палачу Яковенко за применение пытки (это  уже
после XX съезда!) еще через полгода дали будто бы три года, но поскольку  он
-- свой человек, действовал по инструкции, выполнял приказ -- неужели же его
заставят отбывать срок на самом деле? За что такая жестокость?..  А  вот  за
адвоката Попова придется приняться, чтобы выжить  его  из  Белгорода:  пусть
знает блатной и всесоюзный принцип: тебя не <дол>бут -- не подмахивай!

   Так  всякий,  вступившийся  за  справедливость,   --   трижды,   осьмижды
раскается,  что  вступился.  Так  наказательная  система  оборачивается  для
блатных поощрительной, и они десятилетиями разростались буйной  плесенью  на
воле, в тюрьме и в лагере.



   И  всегда  на  вс„  есть  освящающая  высокая  теория.  Отнюдь  не   сами
легковесные  литераторы  определили,  что  блатные  --  наши   союзники   по
построению   коммунизма.   Это   изложено   в   учебниках    по    советской
исправительно-трудовой политике (были такие, издавались!), в диссертациях  и
научных статьях по лагереведению, а  деловее  всего  --  в  инструкциях,  на
которых и были воспитаны лагерные чины.  Это  вс„  вытекает  из  Единственно
верного  Учения,  объясняющего  всю  переливчатую  жизнь   человечества   --
классовой борьбою и ею одною.
   Вот как это обосновывается. Профессиональные преступники никак  не  могут
быть  приравнены  к  элементам  капиталистическим   (то   есть,   инженерам,
студентам,  агрономам  и  монашкам);  вторые  устойчиво-враждебны  диктатуре
пролетариата, первые -- лишь (!) политически неустойчивы.  (Профессиональный
убийца [лишь] политически неустойчив!) Люмпен -- не собственник,  и  поэтому
не может он сойтись с классово-враждебными элементами, а охотнее сойд„тся  с
пролетариатом (ждите!). Поэтому-то  по  официальной  терминологии  ГУЛага  и
названы они [социально-близкими]. (С кем породнишься...) Поэтому  инструкции
повторяли и повторяли: [оказывать доверие] уголовникам-рецидивистам! Поэтому
через  КВЧ  положено  было  настоятельно  разъяснять  уркачам  единство   их
классовых   интересов   со   всеми   трудящимися,    воспитывать    в    них
"презрительно-враждебное  отношение   к   кулакам   и   контрреволюционерам"
(помните, у Авербаха: это он подучил тебя украсть! ты сам бы  не  украл!)  и
"[делать ставку] на эти настроения"! (помните: разжигать классовую борьбу  в
лагерях?)
   [Завязавший] *(5) вор Г. Минаев в письме ко мне в  "Литературной  газете"
*(6): "Я даже гордился, что хоть и вор, но  не  изменник  и  предатель.  При
каждом удобном случае нам, ворам, старались дать понять, что мы  для  Родины
вс„-таки еще не потерянные, хоть и  блудные,  но  вс„-таки  сыновья.  А  вот
"фашистам" нет места на земле."
   И еще так рассуждалось в теории:  надо  изучать  и  использовать  [лучшие
свойства] блатных. Они любят романтику? -- так "окружить  приказы  лагерного
начальства ореолом романтики". Они стремятся к героизму? -- дать им  героизм
работы! (если возьмут...)  Они  азартны?  --  дать  им  азарт  соревнования!
(Знающим и лагерь и блатных просто трудно поверить, что это  вс„  писали  не
слабоумные.) Они самолюбивы? они любят быть заметными? --  удовлетворить  же
их самолюбие похвалами, отличиями! выдвигать их на руководящую работу! --  а
особенно  [паханов],  чтобы  использовать  для  лагеря  их  уже  сложившийся
[авторитет] среди блатных (так и написано в монографии  Авербаха:  авторитет
паханов!)
   Когда же стройная эта теория опускалась на лагерную землю,  выходило  вот
что: самым заядлым мат„рым  блатнякам  передавалась  безотчетная  власть  на
островах Архипелага, на лагучастках и лагпунктах --  власть  над  населением
своей страны, над крестьянами, мещанами и  интеллигенцией,  власть,  которой
они не имели никогда в истории, никогда ни в одном государстве, о которой на
воле они и помыслить не могли -- и теперь отдавали им всех прочих людей  как
рабов. Какой же бандит откажется от такой власти? [центровые воры!] верховые
уркачи полностью владели лагучастками, они жили в отдельных  "кабинках"  или
палатках со своими временными женами. (Или по  произволу  перебирая  гладких
баб из числа всех  своих  подданных,  интеллигентные  женщины  из  Пятьдесят
Восьмой  и  молоденькие  студентки  разнообразили  их  меню.  Чавдаров   был
свидетелем в НорильЛаге как шпаниха  предлагала  своему  блатному  муженьку:
"Колхозничкой шестнадцатилетней хочешь угощу?" То была крестьянская девочка,
попавшая на Север на 10  лет  за  один  килограмм  зерна.  Девочка  вздумала
упираться, шпаниха сломила е„ быстро: "Зарежу! Я -- что, хуже тебя? Я ж  под
него ложусь!") У них были [шест„рки] -- лакеи из работяг, выносившие за ними
горшки. Им отдельно готовили из того немногого мяса и доброго жира,  который
отпускался на общий кот„л. Уркачи  рангом  поменьше  выполняли  [руководящую
работу] нарядчиков, помпобытов, комендантов, утром они становились по двое с
дрынами у  выхода  из  двухместной  палатки  и  командовали:  "Вы'-ходи  без
последнего!" Шпана помельче использовалась для битья отказчиков --  то  есть
тех, кто не имел сил  тащиться  на  работу.  (Начальник  полуострова  Таймыр
подъезжал к разводу  на  легковой  и  любовался,  как  урки  бьют  Пятьдесят
Восьмую.)  Наконец,  урки,  умевшие  [чирикать],  мыли  шею  и   назначались
[воспитателями]. Они речи произносили, поучали Пятьдесят Восьмую, как  жить,
сами жили на ворованном и получали досрочки. На Беломорканале такая морда --
социально-близкий воспитатель, ничего не понимая в  строительном  деле,  мог
отменять строительные распоряжения социально-чуждого а.
   И это была не  только  теория,  перешедшая  в  практику,  но  и  гармония
повседневности.  Так  было  лучше  для  блатных.  Так  было  спокойнее   для
начальства: не натруживать рук (о бить„) и глотки, не вникать в  подробности
и даже в зону не являться. И для самого угнетения так  было  гораздо  лучше:
блатные осуществляли его более нагло, более зверски и  совершенно  не  боясь
никакой ответственности перед законом.
   Но и там, где воров не ставили властью, им вс„ по той же классовой теории
поблажали довольно. Если блатари выходили за зону  --  это  была  наибольшая
жертва, о которой можно было их просить. На производстве они  могли  сколько
угодно лежать, курить,  рассказывать  свои  блатные  сказки  (о  победах,  о
побегах, о геройстве) и греться летом на солнышке,  а  зимою  у  костра.  Их
костров конвой никогда не трогал, костры  Пятьдесят  Восьмой  разбрасывал  и
затаптывал. А  [кубики]  (леса,  земли,  угля)  потом  приписывались  им  от
Пятьдесят же Восьмой. *(7) И еще даже возят блатных  на  сл„ты  ударников  и
вообще сл„ты рецидивистов (ДмитЛаг, Беломорканал).
   picture: Береговая
   Вот одна блатнячка -- Береговая, попавшая в славные летописи Волгоканала.
Она была бичом в  каждом  домзаке,  куда  е„  сажали,  хулиганила  в  каждом
отделении милиции. Если когда  по  капризу  и  работала,  то  вс„  сделанное
уничтожала. С ожерельем судимостей е„ прислали в июле 1933 года  в  ДмитЛаг.
Дальше идет глава легенд: она пошла в [Индию] и с удивлением (только вот это
удивление и достоверно) не услышала там мата и не увидела картежной игры. Ей
будто бы объяснили, что блатные тут увлекаются  трудом.  И  она  [сразу  же]
пошла на земляные работы и даже стала "хорошо" работать  (читай:  записывали
ей чужие кубики, посмотрите на  это  лицо!)  Дальше  ид„т  глава  истины:  в
октябре (когда стало холодно) пошла к врачу и без болезни попросила (с ножом
в рукаве?) несколько дней отгулять. Врач охотно (! у  него  ж  всегда  много
мест) согласился. А нарядчицей была старая подружка Береговой -- Полякова, и
уже от себя добавила ей две недели пофилонить, ставя ей  ложные  выходы  (то
есть, кубики на не„  вычитывались  опять-таки  с  работяг).  И  вот  тут-то,
заглядевшись  на  завидную  жизнь   нарядчицы,   Береговая   тоже   захотела
[ссучиться]. В тот  день,  когда  Полякова  разбудила  е„  идти  на  развод,
Береговая заявила, что не пойд„т копать землю, пока не разоблачит  махинации
Поляковой с выходами, выработкой и  пайками  (чувство  благодарности  е„  не
очень тяготило). Добилась вызова к оперу (блатные не боятся  оперов,  второй
срок им не грозит, а попробовала бы вот так не выйти  каэрка!)  --  и  сразу
стала бригадиром отстающей мужской бригады (видимо взялась зубы дробить этим
доходягам), потом -- нарядчицей вместо Поляковой, потом --  воспитательницей
женского барака (! эта матерщинница, карт„жница  и  воровка!),  затем  и  --
начальником строительного отряда (то есть распоряжалась уже и инженерами!) И
на всех красных досках ДмитЛага красовалась эта зубастая [сука] (см. фото) в
кожанке и с полевой сумкой (сдрюченных с кого-нибудь). Е„  руки  умеют  бить
мужчин, глаза у не„ ведьмины. Е„-то и прославляет Авербах!
   Так легки пути блатных в лагере: один шумок, одно  предательство,  дальше
бей и топчи!
   Мне возразят, что только [суки] идут занимать должности, а "честные воры"
хранят воровской закон. А я сколько не смотрел на тех и других, не  замечал,
чтобы одно отребье было благороднее  другого.  Воры  выламывали  у  эстонцев
золотые зубы кочергой. Воры (в КрасЛаге, 1941 год) топили литовцев в уборной
за отказ отдать им посылку. Воры грабили осужденных  на  смерть.  Воры  шутя
убивают  первого  попавшегося  однокамерника,  чтобы  только  затеять  новое
следствие и суд, пересидеть зиму в тепле или уйти из тяжелого  лагеря,  куда
уже попали. Что ж говорить о такой мелочи,  как  раздеть-разуть  кого-то  на
морозе? Что говорить об отнятых пайках?
   Нет уж, ни от каменя плода, ни от вора добра.
   Теоретики ГУЛага возмущались: кулаки (в лагере)  даже  не  считают  воров
настоящими людьми (и тем, мол, выдают свою звериную сущность).
   А как же принять их за людей, если они сердце тво„ вынимают и сосут?  Вся
их "романтическая вольница" есть вольница вурдалаков. *(8)



   Но довольно! Скажем и слово в защиту блатных. У них-то есть "своеобразный
кодекс" и своеобразное понятие о чести. Но не в том, что они  патриоты,  как
хотелось бы нашим администраторам и литераторам, а в том, что они совершенно
последовательные материалисты и последовательные пираты. И хотя за ними  так
ухаживала диктатура пролетариата -- не уважали они е„ ни минуты.
   Это племя, пришедшее на землю -- ЖИТЬ! А так как времени на тюрьму у  них
приходится почти столько же, сколько и на волю, то  они  и  в  тюрьме  хотят
срывать цветы жизни, и какое им дело -- для чего эта тюрьма задумана  и  как
страдают другие тут рядом. Они -- непокорны, и вот пользуются  плодами  этой
непокорности -- и почему им заботиться о тех,  кто  гнет  голову  и  умирает
рабом? Им нужно есть -- и они отнимают вс„, что видят съедобное  и  вкусное.
Им нужно пить -- и они за водку продают конвою вещи отобранные у соседей. Им
нужно мягко спать -- и при их  мужественном  виде  считается  у  них  вполне
поч„тным возить с собой подушку и ватное одеяло или перину (тем  более,  что
там хорошо прячется нож). Они любят лучи  благодатного  солнца,  и  если  не
могут выехать на черноморский курорт, то загорают на крышах строительств, на
каменных карьерах, у входов в шахту (под землю пусть спускаются кто дурней).
У них великолепно откормленные мускулы, собирающиеся в шары. Бронзовую  кожу
свою  они  отдают  под  татуировку,  и  так   постоянно   удовлетворена   их
художественная, эротическая и даже нравственная потребность: на  грудях,  на
животах, на спинах друг у друга они разглядывают могучих орлов, присевших на
скалу или летящих в небе; [балдоху] (солнце) с лучами во все стороны; женщин
и мужчин в слиянии; и отдельные органы их наслаждений; и вдруг около  сердца
-- Ленина или Сталина, или даже обоих (но это стоит ровно столько, сколько и
крестик  на  шее  у  блатного).   Иногда   посмеются   забавному   кочегару,
закидывающему уголь в самую задницу или обезьяне,  предавшейся  онанизму.  И
прочтут друг на друге  хотя  и  знакомые,  но  дорогие  в  сво„м  повторении
надписи:  "Всех  дешевок  в  рот...!"  (Звучит  победно,  как  "Я  --   царь
Ассаргодон!") Или на животе у блатной девчонки: "Умру за горячую...!" И даже
скромную некрупную мораль на руке, всадившей уже десяток  ножей  под  ребра:
"Помни слова матери!" Или: "Я помню ласки, я  помню  мать."  (У  блатных  --
культ матери, но формальный, без выполнения е„ заветов.)
   Для укрупнения чувств  в  их  скоробегущей  жизни  они  любят  наркотики.
Доступней всех  наркотиков  --  анаша'  (из  конопли),  она  же  [плантчик],
заворачиваемая в закурку. С благодарностью они об этом и поют:

   Ах, плантчик, ты плантчик, ты божия травка,
   Отрада для всех ширмачей *(9)

   Да, не признают они на земле института собственности и этим действительно
чужды буржуа и тем коммунистам, которые имеют дачи и  автомобили.  Вс„,  что
они встречают на жизненном пути, они берут как сво„  (если  это  не  слишком
опасно). Даже когда у них всего вдоволь, они тянутся взять чужое, потому что
приедчив вору некраденный кусок. Отобранное из одежки  они  носят,  пока  не
надоест, пока внове, а вскоре проигрывают в  карты.  Карточная  игра  ночами
напрол„т приносит им самые сильные ощущения,  и  тут  они  далеко  превзошли
русских дворян прошлых веков. Они могут играть на [глаз] (и  у  проигравшего
тут же вырывают глаз), играть [п