а в Кеми. Когда теперь экскурсантам  показывают  в
устье Двины так называемый "лагерь правительства Чайковского",  надо  знать,
что это и есть один из первых северных "лагерей особого назначения".

   21. Центр. Госуд. Архив Окт. Рев. фонд 393, опись 13, дело 1в, лист 111.

   22. Там же, л. 112.

   23. Там же, оп. 39, д. 48, лл. 13, 14.

   24. А. А. Герцензон -- Борьба с преступностью в РСФСР, М., Юриздат, 1928,
стр. 103.

   25. Сборник "От тюрем...", стр. 431.

   26. И. Л. Авербах -- "От преступления к труду", под редакцией Вышинского,
издательство "Советское законодательство", 1936.

   26. И так вс„ расширялся ГУМЗ НКВД.

   27. Как и сегодня, в 60-х гг.

   28. Журнал "Власть Советов", 1923, No. 1-2, стр. 57.

   29. "Власть Советов", 1919, No. 11, стр. 6-7.

   30. ЦГАОР, ф. 393, оп. 47, д. 89, л. 11.

   31. ЦГАОР, ф. 393, оп. 53, д. 141, лл. 1, 3, 4.


   Глава 2. Архипелаг возникает из моря

   На  Белом  море,  где  ночи  полгода  белые,  Большой  Соловецкий  остров
поднимает  из  воды  белые  церкви  в  обводе  валунных  кремл„вских   стен,
ржаво-красных от прижившихся лишайников, -- и  серо-белые  соловецкие  чайки
постоянно носятся над Кремлем и клекочат.
   "В этой светлости  как  бы  нет  греха...  Эта  природа  как  бы  еще  не
доразвилась до греха" -- так ощутил Соловецкие острова Пришвин. *(1)
   Без нас поднялись эти  острова  из  моря,  без  нас  налились  двумястами
рыбными оз„рами, без нас заселились глухарями, зайцами,  оленями,  а  лисиц,
волков и другого хищного зверя не было тут никогда.
   Приходили ледники и уходили, гранитные  валуны  натеснялись  вкруг  оз„р;
оз„ра замерзали соловецкою зимнею ночью, ревело море от ветра и  покрывалось
ледяною шугой, а где схватывалось; полыхали полярные  сияния  в  полнеба;  и
снова светлело, и снова теплело, и подрастали  и  толщали  ели,  квохтали  и
кликали птицы, трубили молодые олени -- кружилась планета  со  всей  мировой
историей, царства падали и возникали, -- а здесь вс„ не было хищных зверей и
не было человека.
   Иногда тут высаживались новгородцы и зачли острова в  Обонежскую  пятину.
Живали тут и карелы. Через полста лет после Куликовской битвы и за полтысячи
лет до ГПУ, пересекли перламутровое море в лодчонке монахи Савватий и Герман
и этот остров без хищного зверя сочли  святым.  С  них  и  пошел  Соловецкий
монастырь. С тех  пор  поднялись  тут  Успенский  и  Преображенский  соборы,
церковь Усекновения на Секирной горе, и еще два десятка церквей, и  еще  два
десятка часовен, скит Голгофский, скит Троицкий,  скит  Савватиевский,  скит
Муксалмский, и одинокие укрывища отшельников и схимников по дальним  местам.
Здесь приложен был труд многий -- сперва самих монахов, потом и монастырских
крестьян. Соединились десятками каналов оз„ра.  В  деревянных  трубах  пошла
оз„рная вода в монастырь. А самое удивительное -- легла (XIX век)  дамба  на
Муксалму из неподымных валунов, как-то уложенных по отмелям.  На  большой  и
Малой Муксалме стали  пастись  тучные  стада,  монахи  любили  ухаживать  за
животными, ручными и дикими. Соловецкая земля оказалась не только святой, но
и богатой, способной кормить тут многие тысячи. *(2) Огороды растили плотную
белую сладкую капусту (кочерыжки -- "соловецкие  яблоки").  Все  овощи  были
свои, да все сортные, и  свои  цветочные  оранжереи,  даже  розы.  Развились
рыбные промыслы -- морская  ловля  и  рыбоводство  в  отгороженных  от  моря
"митрополичьих садках". С веками и с десятилетиями свои  появились  мельницы
для  своего  зерна,  свои  лесопильни,  своя  посуда  из   своих   гончарных
мастерских, своя литейка, своя кузница, своя  перепл„тная,  своя  кожевенная
выделка, своя каретная и даже электростанция своя. И сложный фасонный кирпич
и морские суденышки для себя -- вс„ делали сами.
   Однако, никакое народное развитие еще никогда не шло, не ид„т и будет  ли
когда-либо идти? -- без сопутствования мыслью военной и мыслью тюремной.
   Мысль военная. Нельзя же каким-то безрассудным  монахам  просто  жить  на
просто острове. Остров -- на границе Великой Империи  и,  стало  быть,  надо
воевать ему со шведами, с датчанами, с  англичанами,  и,  стало  быть,  надо
строить крепость со стенами  восьмиметровой  толщины  и  воздвигнуть  восемь
башен, и  бойницы  проделать  узкие,  а  с  колокольни  соборной  обеспечить
наблюдательный обзор. *(3)
   Мысль тюремная. Как же это славно -- на отдельном острове да стоят добрые
каменные стены! Есть куда посадить  важных  преступников  и  охрану  с  кого
спросить есть. Душу спасать мы им не мешаем, а узников нам постереги. *(4)
   И думал ли о том Савватий, высаживаясь на святом острове?..
   Сажались сюда еретики церковные, сажались  и  еретики  политические.  Тут
сидел Авраамий Палицын  (и  умер  тут);  дядя  Пушкина  П.  Ганнибал  --  за
сочувствие к декабристам. Уже в глубокой старости был посажен сюда последний
кошевой Запорожского войска Кольнишевский (дальний предшественник  Петлюры?)
и после долгого срока освободился будучи старше ста лет. *(5)
   Впрочем,  на  древнюю  историю  соловецкой  монастырской  тюрьмы  уже   в
советское, уже в лагерное время  Соловков  наброшена  была  накидка  модного
мифа, которая,  однако,  обманула  создателей  справочников  и  исторических
описаний -- и теперь мы в нескольких книгах можем прочесть,  что  соловецкая
тюрьма была пыточной; что тут были и крюки для  дыбы,  и  плети,  и  каление
огнем. Но вс„ это -- принадлежности доелизаветинских следственных тюрем  или
западной инквизиции, никак не  свойственные  русским  монастырским  темницам
вообще, а примысленные сюда исследователем недобросовестным да и несведущим.
   Старые соловчане  хорошо  помнят  его  --  это  был  [шпынь]  Иванов,  по
лагерному прозвищу "антирелигиозная бацилла". Прежде он состоял служкой  при
архиепископе Новгородском, арестован за продажу церковных ценностей  шведам.
На Соловки попал году в 1925-м и заметался, как уйти от  общих  работ  и  от
гибели.   Он   специализировался   по   антирелигиозной   пропаганде   среди
заключ„нных, конечно, стал  и  сотрудником  ИСЧ  (Информационно-Следственная
Часть, так откровенно и называлась). Но больше того: руководителей лагеря он
взволновал предположениями, что здесь зарыты монахами многие клады -- и  так
создали под его началом Раскопочную Комиссию.  Много  месяцев  эта  комиссия
копала, -- увы,  монахи  обманули  психологические  расч„ты  антирелигиозной
бациллы: никаких кладов они на Соловках не зарыли.  Тогда  Иванов,  чтобы  с
поч„том выйти из положения, принялся истолковывать подземные  хозяйственные,
складские и оборонные помещения -- как тюремные и пыточные.  Деталей  пыток,
естественно, не могло сохраниться за  столько  столетий,  но  уж  крюк  (для
подвески туш) конечно свидетельствовал, что здесь  была  дыба.  О  XIX  веке
труднее было обосновать, почему никаких следов мучительства не осталось -- и
так было заключено, что "с прошлого века режим соловецкой тюрьмы значительно
смягчился". "Открытия" антирелигиозной  бациллы  очень  приходились  в  цвет
времени,  несколько  утешили  разочарованное  начальство,  были  помещены  в
"Соловецких островах", потом отдельно отпечатаны в Соловецкой типографии  --
и так с успехом задымили историческую истину. (Затея тем более уместная, что
Соловецкий процветающий монастырь был в большой славе  и  уважении  по  всей
Руси ко времени революции.)
   Но когда власть перешла в руки трудящихся, -- что ж стало делать с  этими
злостными     тунеядцами     монахами?     Послали     туда      комиссаров,
социально-проверенных руководителей, монастырь объявили  совхозом  и  велели
монахам меньше молиться, а больше трудиться на пользу  рабочих  и  крестьян.
Монахи трудились, и та поразительная по вкусу сел„дка,  которую  они  ловили
благодаря особому знанию мест и времени, где забрасывать сети, отсылалась  в
Москву на кремл„вский стол.
   Однако обилие ценностей, сосредоточенных в монастыре, особенно в ризнице,
смущало кого-то из прибывших  руководителей  и  направителей:  вместо  того,
чтобы перейти в трудовые ([их]) руки, ценности  лежали  м„ртвым  религиозным
грузом. И тогда в некотором противоречии с уголовным кодексом, но  в  верном
соответствии с общим духом экспроприации  нетрудового  имущества,  монастырь
был подожжен (25 мая 1923 года) -- повреждены были постройки, исчезло  много
ценностей из ризницы, а главное -- сгорели все книги уч„та,  и  нельзя  было
определить, как много и чего именно пропало. *(6)
   Не проводя даже никакого  следствия,  что'  подскажет  нам  революционное
правосознание (нюх)? -- кто  может  быть  виноват  в  поджоге  монастырского
добра, если не ч„рная монашеская свора? Так выбросить е„ на  материк,  а  на
Соловецких  островах  сосредоточить  Северные  Лагеря  Особого   Назначения!
Восьмидесятилетние и даже столетние  монахи  умоляли  с  колен  оставить  их
умереть на "святой земле", но  с  пролетарской  непреклонностью  вышибли  их
всех, кроме самых необходимых: артели рыбаков *(7), да специалистов по скоту
на  Муксалме;  да  отца  Мефодия,  засольщика  капусты;  да  отца   Самсона,
литейщика; да других подобных полезных отцов. (Им отвели  особый  от  лагеря
уголок Кремля со своим выходом -- Сельдяными воротами. Их назвали  [трудовой
коммуной], но в снисхождение к их  полной  одурманенности  оставили  им  для
молитв Онуфриевскую церковь на кладбище.)
   Так сбылась одна из любимых пословиц, постоянно повторяемая  арестантами:
свято место пусто не  бывает.  Утих  колокольный  звон,  погасли  лампады  и
свечные столпы, не  звучали  больше  литургии  и  всенощные,  не  бормотался
круглосуточный псалтырь,  порушились  иконостасы  (в  Преображенском  соборе
оставили) -- зато отважные чекисты в сверхдолгополых, до самых пят, шинелях,
с особо-отличительными соловецкими ч„рными обшлагами и петлицами  и  ч„рными
околышами  фуражек  без  зв„зд,  приехали  в   июне   1923   года   созидать
образцово-строгий лагерь, гордость рабоче-крестьянской Республики.
   Что значит [особое назначение] еще не было сформулировано и разработано в
инструкциях.  Но  начальнику  соловецкого   лагеря   Эйхмансу,   разумеется,
объяснили на Лубянке устно. А он, приехав на остров, объяснил своим  близким
помощникам.



   Сейчас-то бывших зэков да даже и просто  людей  60-х  годов  рассказом  о
Соловках может быть и не удивишь. Но пусть читатель вообразит себя человеком
чеховской  и  послечеховской  России,  человеком  Серебряного   Века   нашей
культуры, как назвали 1910-е годы, там  воспитанным,  ну  пусть  потряс„нным
гражданской войной, -- но  вс„-таки  привыкшим  к  принятым  у  людей  пище,
одежде, взаимному словесному обращению, -- и  вот  тогда  да  вступит  он  в
ворота Соловков -- в Кемперпункт. *(8) Это -- пересылка в Кеми, унылый,  без
деревца, без кустика, Попов остров, соединенный дамбой с материком.  Первое,
что он видит в этом голом, грязном загоне -- карантинную  роту  (заключ„нных
тогда сводили в "роты", еще не была открыта "бригада"), одетую... [в мешки!]
-- в обыкновенные мешки: ноги выходят вниз как из под юбки, а для  головы  и
рук делаются дырки (ведь и придумать нельзя,  но  чего  не  одолеет  русская
смекалка!). Этого-то мешка новичок избежит, пока у него есть своя одежда, но
еще и мешков как следует не рассмотрев,  он  увидит  легендарного  ротмистра
Курилку.
   Курилко (или Белобородов ему на замен) выходит к этапной колонне  тоже  в
длинной чекистской шинели с устрашающими  ч„рными  обшлагами,  которые  дико
выглядят на старом русском солдатском сукне -- как  предвещение  смерти.  Он
вскакивает на бочку или другую подходящую подмость и обращается к  прибывшим
с неожиданной пронзительной яростью: "Э-э-эй! Внима-ни-е!  Здесь  республика
не со-вец-ка-я, а соловец-ка-я! Усвойте! -- нога прокурора еще не ступала на
соловецкую землю! -- и не  ступит!  Знайте!  --  вы  присланы  сюда  НЕ  для
исправления! Горбатого не исправишь! Порядочек  будет  у  нас  такой:  скажу
"встать" -- встанешь, скажу "лечь" -- ляжешь! Письма писать домой так:  жив,
здоров, всем доволен! точка!.."
   Онемев от изумления, слушают именитые  дворяне,  столичные  интеллигенты,
священники, муллы да т„мные среднеазиаты -- чего не слыхано и не видано,  не
читано никогда. А Курилко, не прогремевший в гражданской войне,  но  сейчас,
вог этим историческим при„мом вписывая сво„ имя в летопись всей России,  еще
взводится, еще взводится от каждого своего удачного выкрика и оборота, и еще
новые складываются и оттачиваются у него сами.
   И любуясь собой и заливаясь (а внутри -- со  злорадством:  вы,  штафирки,
где'  прятались,  пока  мы  воевали  с  большевиками?  вы  думали  в   щелке
отсидеться?  так  вытащены  сюда!  теперь   получайте   за   свой   гов„нный
нейтралитет! а мы и с большевиками сдружимся,  мы  люди  дела!)  --  Курилко
начинает учение:
   -- Здравствуй, первая карантинная рота!..  Плохо,  еще  раз!  Здравствуй,
первая карантинная рота!.. Плохо!.. Вы должны крикнуть "здра!"  --  чтоб  на
Соловках, за проливом было слышно! Двести человек крикнут  --  стены  падать
должны!!! Снова! здравствуй, первая карантинная рота!
   Проследя, чтобы все  кричали  и  уже  падали  от  крикового  изнеможения,
Курилко начинает следующее учение -- бег карантинной роты вокруг столба:
   -- Ножки выше!.. Ножки выше!
   Это и самому нелегко, он и сам уже -- как  трагический  артист  к  пятому
акту перед последним убийством. И уже падающим и  упавшим,  разостланным  по
земле, он последним хрипом получасового учения,  исповедью  сути  соловецкой
обещает:
   -- Сопли у мертвецов сосать заставлю!
   И это -- только первая тренировка, чтобы  сломить  волю  прибывших.  А  в
черно-деревянном гниющем  смрадном  бараке  приказано  будет  им  "спать  на
р„брышке" -- да это хорошо, это кого [отдел„нные] за взятку всунут на  нары.
А остальные будут ночь [[стоять]] между нарами  (а  виновного  еще  поставят
между парашею и стеной).
   И  это   --   благословенные   допереломные   докультовые   до-искаженные
до-нарушенные Тысяча Девятьсот Двадцать Третий,  Тысяча  Девятьсот  Двадцать
Пятый... (А с 1927-го то дополнение, что на нарах уже будут урки лежать и  в
стоящих интеллигентов постреливать вшами с себя.)
   В ожидании парохода "Глеб Бокий"  *(9)  они  еще  поработают  на  кемской
пересылке, и кого-то заставят бегать вокруг столба с постоянным  криком:  "Я
филон, работать не хочу и другим мешаю!"; а инженера, упавшего с  парашей  и
разлившего на себя, не пустят в барак, а оставят обледеневать в  нечистотах.
Потом  крикнет  конвой:  "В  партии  отстающих  нет!  Конвой  стреляет   без
предупреждения! Шагом марш!" И потом, клацая затворами: "На нервах играете?"
-- и зимой погонят по льду пешком, волоча за  собой  лодки,  --  переплывать
через полыньи, а при подвижной воде погрузят  в  трюм  парохода,  и  столько
втиснут, что до Соловков несколько человек непременно задохнутся, так  и  не
увидав белоснежного монастыря в бурых стенах.
   В первые же соловецкие  часы  быть  может  испытает  на  себе  новичок  и
соловецкую при„мную банную шутку: он разделся, первый банщик макает швабру в
бочку зел„ного мыла и шваброй мажет новичка; второй  пинком  сталкивает  его
куда-то  вниз  по  наклонной  доске  или  по  лестнице;  там,  внизу,   его,
ошеломленного, третий окатывает из ведра, и тут же четв„ртый  выталкивает  в
одевалку, куда его "барахло" уже сброшено сверху как попало. (В  этой  шутке
предвиден весь ГУЛаг! и темп его и цена человека.)
   Так глотает новичок соловецкого  духа!  --  духа,  еще  не  известного  в
стране, но творимого на Соловках будущего духа Архипелага.
   И здесь тоже новичок видит людей в мешках; и в обычной "вольной"  одежде,
у кого новой, у кого потр„панной; и в особых соловецких коротких бушлатах из
шинельного материала (это -- привилегия, -- это признак высокого  положения,
так одевается лагерный адмсостав) с шапками -- "соловчанками" из  такого  же
сукна; и вдруг идет среди арестантов человек... во фраке! -- и  не  удивляет
никого, никто не оборачивается и не смеется. (Ведь каждый  донашивает  сво„.
Этого беднягу арестовали в ресторане "Метрополь", так он и мыкает свой  срок
во фраке.)
   "Мечтой многих заключ„нных", -- называет  журнал  "Соловец.  о-ва"  *(10)
получение  одежды  стандартного  типа.*(11)  Только   детколонию   полностью
одевают. А например женщинам не выдают ни белья, ни чулок, ни даже платка на
голову -- захватили сватью в летнем платье, так и ходи заполярную  зиму.  От
этого многие заключ„нные сидят в ротных помещениях даже в одном белье, и  на
работу их не выгоняют.
   Столь дорога каз„нная одежда, что никому на Соловках  не  кажется  дивной
или дикой такая сцена: среди зимы арестант  раздевается  и  разувается  близ
Кремля, аккуратно сда„т обмундирование и бежит голый двести метров до другой
кучки людей, где его одевают.  Это  значит:  его  передают  от  кремл„вского
управления управлению филимоновской железнодорожной ветки *(12), -- но  если
передать его в одежде, при„мщики могут не вернуть е„ или обменить, обмануть.
   А вот и другая зимняя сцена -- те же нравы, хотя  иная  причина.  Лазарет
санчасти  признан  антисанитарным,  приказано  срочно  шпарить  и  мыть  его
кипятком.  Но  куда  же  больных?  Все  кремл„вские  помещения  переполнены,
плотность населения Соловецкого архипелага больше, чем  в  Бельгии  (  --  а
какая ж в соловецком Кремле?). Так всех больных выносят на одеялах на снег и
кладут на три часа. Вымыли -- затаскивают.
   Мы же не забыли, что наш новичок  --  воспитанник  Серебряного  Века?  Он
ничего еще не знает ни о Второй Мировой войне, ни о Бухенвальде!  Он  видит:
[отдел„нные] в шинельных бушлатах с  отменной  выправкой  приветствуют  друг
друга и ротных отданием воинской чести -- и они же  выгоняют  своих  рабочих
длинными  палками  --  [дрынами]  (и  даже   глагол   уже   всем   понятный:
[дрыновать]). Он видит: сани и телегу тянут не лошади, а люди (по  нескольку
в одной) --  и  тоже  есть  слово  ВРИДЛО  (Временно  Исполняющий  Должность
Лошади).
   А от других соловчан  он  узна„т  и  пострашней,  чем  видят  его  глаза.
Произносят ему гибельное слово -- [Секирка]. Это значит -- Секирная гора.  В
двухэтажном соборе там устроены карцеры. Содержат в карцере так: от стены до
стены укреплены жерди толщиною в руку и  велят  наказанным  арестантам  весь
день на этих жердях сидеть. (На ночь ложатся на  полу,  но  друг  на  друга,
переполнение). Высота жерди такова, что ногами до земли не доста„шь. Не  так
легко сохранить равновесие, весь день только и силится арестант  --  как  бы
удержаться. Если же свалится -- надзиратели подскакивают и бьют  его.  Либо:
выводят наружу к лестнице в 365 крутых ступеней (от собора к  озеру,  монахи
соорудили); привязывают человека  по  длине  его  к  [балану]  (бревну)  для
тяжести -- и вдольно сталкивают (ни единой площадки, и  ступеньки  настолько
круты, что бревно с человеком на них не задерживается).
   Ну, да за [ж„рдочками] не на Секирку ходить, они есть  и  в  кремл„вском,
всегда переполненном, карцере. А то ставят на ребристый  валун,  на  котором
тоже не устоишь. А летом -- "на пеньки", это значит -- голого  под  комаров.
Но тогда за наказанным надо следить; а если голого да к  дереву  привязывают
-- то комары справятся сами. Еще -- целые роты в снег кладут за провинность.
Еще -- в приоз„рную топь загоняют человека по горло и держат так. И вот  еще
способ: запрягают лошадь в  пустые  оглобли,  к  оглоблям  привязывают  ноги
виновного, на лошадь садится охранник и гонит е„  по  лесной  вырубке,  пока
стоны и крики сзади кончатся.
   Новичок  раздавлен  духом,  еще  и  не  начав  соловецкой  жизни,   своих
бесконечных тр„х лет срока. Но поспешил  бы  современный  читатель,  если  б
вытянул палец: вот открытая система уничтожения, лагерь смерти! Э нет, мы не
так просты! В этой первой экспериментальной зоне, как и потом