не пристала лагерная философия и даже язык.  Это  ли  не
политические? Нет уж, их шпаной не назовешь.
   И женщин среди них -- особенно много. Говорит Дао: когда рушится вера  --
тогда-то  и  есть  подлинно-верующие.  За  просвещенным  зубоскальством  над
православными батюшками, мяуканьем комсомольцев в пасхальную ночь и  свистом
блатных на пересылках, -- мы проглядели, что у грешной  православной  церкви
выросли вс„-таки дочери, достойные первых веков христианства -- сестры  тех,
кого бросали на арены ко львам.
   Христиан было множество, этапы и могильники, этапы и могильники,  --  кто
сочт„т эти миллионы? Они погибли безвестно, освещая,  как  свеча,  только  в
самой близи от себя.  Это  были  лучшие  христиане  России.  Худшие  все  --
дрогнули, отреклись и перетаились.
   Так это ли --  не  [больше?]  Разве  когда-нибудь  царская  Россия  знала
столько политических? Она и считать не умела в десятках тысяч.
   Но так чисто, так без свидетелей сработано удушение  наших  политических,
что редко выплывет нам рассказ об одном или другом.
   Архиерей    Преображенский     (лицо     Толстого,     седая     борода).
Тюрьма-ссылка-лагерь, тюрьма-ссылка-лагерь (Большой Пасьянс).  После  такого
многолетнего изнурения в 1943 году вызван  на  Лубянку  (по  дороге  блатные
сняли с него камилавку). Предложено ему -- войти  в  Синод.  После  стольких
лет,  кажется,  можно  бы  себе  разрешить  отдохнуть  от  тюрьмы?  Нет,  он
отказывается: это -- не чистый Синод,  не  чистая  церковь.  И  --  снова  в
лагерь.
   А Валентин Феликсович Войно-Ясенецкий  (1877-1961),  архиепископ  Лука  и
автор знаменитой  "Гнойной  хирургии"?  Его  жизнеописание,  конечно,  будет
составлено, и не нам здесь писать о н„м. Этот человек избывал талантами.  До
революции он уже прошел по конкурсу в Академию  Художеств,  но  оставил  е„,
чтобы лучше служить человечеству --  врачом.  В  госпиталях  первой  мировой
войны  он  выдвинулся  как  искусный  хирург-глазник,  после  революции  в„л
ташкентскую клинику, весьма популярную  по  всей  Средней  Азии.  Гладчайшая
карьера разв„ртывалась перед ним, какой и шли наши  современные  преуспевшие
знаменитости, -- но Войно-Ясенецкий ощутил, что служение его недостаточно, и
принял сан священника. В операционной он повесил  икону  и  читал  студентам
лекции в рясе с наперсным  крестом  (1921  г.).  Еще  патриарх  Тихон  успел
назначить его ташкентским епископом. В 20-е годы Войно-Ясенецкий сослан  был
в Туруханский край, хлопотами многих возвращен, но уже  заняты  были  и  его
врачебная кафедра и его епархия. Он частно практиковал (с дощечкою  "епископ
Лука"), валили валом больные (и кожаные куртки тайком),  а  избытки  средств
раздавал бедным.
   Примечательно, как его убрали. Во вторую ссылку (1930 г., Архангельск) он
послан был не по  58-й  статье,  а  --  "за  подстрекательство  к  убийству"
(вздорная история, будто он влиял  на  жену  и  тещу  покончившего  с  собой
физиолога Михайловского,  уже  в  безумии  шприцевавшего  трупы  растворами,
останавливающими разложение, а газеты шумели о "триумфе советской  науки"  и
рукотворном "воскрешении"). Этот административный при„м заставляет  нас  еще
менее формально уразуметь, кто же такие истинно-политические. Если не борьба
с режимом, то нравственное или жизненное противостояние ему --  вот  главный
признак.  А  прилепка  "статьи"  не  говорит  ни  о  ч„м.  (Многие   сыновья
раскулаченных  получали  воровские  статьи,  но  выявляли  себя  в   лагерях
истинно-политическими.)
   В архангельской ссылке Войно-Ясенецкий  разработал  новый  метод  лечения
гнойных ран. Его вызывали в Ленинград, и Киров  уговаривал  его  снять  сан,
после  чего  тут  же  предоставлял  ему  институт.  Но  упорный  епископ  не
согласился даже на печатание своей книги без указания в  скобках  сана.  Так
без института и без книги он окончил ссылку в 1933 г., воротился в  Ташкент,
там получил третью ссылку в Красноярский край. С начала войны он  работал  в
сибирских госпиталях, применил свой метод  лечения  гнойных  ран  --  и  это
привело его к Сталинской премии. Он согласился получать е„ только  в  полном
епископском облачении! *(10)
   А инженеры? Сколькие среди них, не подписавшие глупых и гнусных признаний
во вредительстве, рассеяны и расстреляны? И какой звездой блещет  среди  них
Петр Акимыч (Иоакимович) Пальчинский (1875-1929)! Это был  инженер-уч„ный  с
широтой  интересов  поразительной.  Выпускник  (1900)   Горного   института,
выдающийся горняк, он, как мы видим из списка его трудов, изучал  и  оставил
работы по общим вопросам экономического развития, о колебаниях  промышленных
цен, об экспорте угля, об оборудовании  и  работе  торговых  портов  Европы,
экономических  проблемах  портового  хозяйства,  о  технике  безопасности  в
Германии, о концентрации в германской и английской горной промышленности,  о
горной экономике, о восстановлении и развитии промышленности стройматериалов
в СССР, об общей подготовке инженеров в высших школах -- и сверх того работы
по  собственно-горному  делу,  описание  отдельных   районов   и   отдельных
месторождений (и еще не все работы известны нам сейчас). Как Войно-Ясенецкий
в медицине, так горя бы не знал и Пальчинский в сво„м  инженерном  деле;  но
как тот не мог не содействовать  вере,  так  этот  не  мог  не  вмешаться  в
политику. Еще студентом Горного института Пальчинский числился  у  жандармов
"вожаком движения", в 1900 г. председательствовал  на  студенческой  сходке.
Уже инженером в 1905 г. в Иркутске  занимал  видное  место  в  революционных
волнениях и был по "делу  об  Иркутской  республике"  осужден  на  каторжные
работы. Он бежал, уехал в Европу. И перед тем сочувствуя  анархистам,  здесь
он  сблизился  с  Кропоткиным.  Годы  эмиграции  он   совершенствовался   по
нескольким инженерным профилям, изучил европейскую технику и  экономику,  но
не упускал из виду и программу народных изданий "для проведения анархистских
идей в массах". В 1913 г., амнистированный и возвращаясь в Россию  он  писал
Кропоткину: "в виде программы своей  деятельности  в  России  я  поставил...
всюду, где был бы в состоянии, принять участие в  развитии  производительных
сил страны вообще и в развитии общественный самодеятельности в самом широком
смысле этого слова."  *(11)  В  первый  же  объезд  крупны  их  центров  ему
наперебой предлагали баллотироваться  в  управляющие  делами  совета  съезда
горнопромышленников,   предоставляли   "блестящие   директорские   места   в
Донбассе",  консультантские  посты  при  банках,  чтение  лекций  в   Горном
институте,  пост  директора  Горного  департамента.  Мало  было   в   России
работников с такой энергией и такими широкими знаниями!
   И какая же судьба ждала его дальше? Уже упоминалось (ч. 1, гл.  10),  что
он стал в войну  товарищем  председателя  Военно-Промышленного  комитета,  а
после Февральской революции -- товарищем министра торговли и промышленности.
Как  самый,  очевидно,   энергичный   из   членов   безвольного   Временного
правительства, Пальчинский был: в Корниловские дни  --  генерал-губернатором
Петрограда *(12), в  октябрьские  --  начальником  обороны  Зимнего  дворца.
Немедленно же он был посажен в Петропавловку, просидел там 4 месяца,  правда
отпущен. В июне 1918 арестован без  предъявления  какого-либо  обвинения.  6
сентября 1918 включен в список 122 видных заложников  ("если...  будет  убит
еще хоть один из Советских  работников,  нижеперечисленные  заложники  будут
расстреляны", ПетроЧК, председатель Г. Бокий, секретарь А. Иоселевич) *(13).
Однако, не был расстрелян, а  в  конце  1918  г.  даже  и  освобожден  из-за
неуместного   вмешательства   немецкого   социал-демократа    Карла    Моора
(изумленного, каких людей мы гноим в тюрьме). С  1920  г.  он  --  профессор
Горного института, навещает и Кропоткина в Дмитрове, после скорой его смерти
созда„т комитет по (неудавшемуся) увековечению его памяти -- и вскоре же, за
это или не за это, снова посажен. В архиве сохранился любопытный документ об
освобождении Пальчинского из этого третьего советского заключения --  письмо
в Московский Ревтрибунал от 16 января 1922 г.:

   "В  виду  того,  что  постоянный  консультант  Госплана  инженер  П.   А.
Пальчинский 18 января с. г. в три часа дня выступает в качестве докладчика в
Южбюро по вопросу о восстановлении южной металлургии, имеющей  особо  важное
значение  в  настоящий  момент,  президиум   Госплана   просит   Ревтрибунал
освободить  тов.  Пальчинского  к  указанному  выше  часу   для   исполнения
возложенного на него поручения.
   Пред. Госплана Кржижановский. *(14)

   [Просит] (и довольно бесправно). И только потому, что  южная  металлургия
-- "особо важное значение в настоящий момент"... и только -- "для исполнения
поручения", а там -- хоть пропади, хоть забирайте в камеру назад.
   Нет, Пальчинскому дали еще поработать над восстановлением горной добычи в
СССР. После героической тюремной стойкости его расстреляли без суда только в
1929 году.
   Надо  совсем  не  любить  свою  страну,  надо  быть  ей  чужаком,   чтобы
расстреливать гордость нации -- е„ сгущенные знания, энергию и талант!
   Да не то же ли самое и через 12  лет  с  Николаем  Ивановичем  Вавиловым?
Разве Вавилов -- не подлинный политический (по горькой нужде)? За 11 месяцев
следствия он перен„с 400 допросов. И на суде (9 июля  1941  г.)  не  признал
обвинений!
   А безо всякой славы мировой --  гидротехник  профессор  Родионов  (о  н„м
рассказывает Витковский). Попав в заключение,  он  [отказался]  работать  по
специальности -- хотя это самый л„гкий был для него путь.  И  тачал  сапоги.
Разве это -- не подлинный политический? Он был  мирный  гидротехник,  он  не
готовился к борьбе, но если против тюремщиков он уп„рся в  своих  убеждениях
-- разве он не истый политический? Какая ему еще партийная книжка?
   Как внезапно звезда ярчеет в сотни раз -- и  потухает,  так  человек,  не
расположенный быть политическим,  может  дать  короткую  сильную  вспышку  в
тюрьме и за не„ погибнуть. Обычно мы не узна„м этих случаев.  Иногда  о  них
расскажет свидетель. Иногда лежит блеклая бумажка и  по  ней  можно  строить
только предположения:
   Яков Ефимович Почтарь, 1887 г., беспартийный, врач. С начала войны --  на
45  авиабазе  Черноморского  флота.  Первый  приговор   военного   трибунала
Севастопольской  базы  (17  ноября  1941)  --  5  лет  ИТЛ.  Кажется   очень
благополучно. Но что это? 22-го ноября -- второй приговор:  расстрел.  И  27
ноября расстрелян. Что произошло в роковые пять  дней  между  17-м  и  22-м?
Вспыхнул ли он, как звезда? Или просто судьи спохватились, что мало? *(15)
   А троцкисты? Чистокровные политические, этого у них не отнять.
   (Мне кричат! мне колокольчиком  звонят:  станьте  на  место!  Говорите  о
единственных политических! -- о несокрушимых коммунистах,  кто  и  в  лагере
продолжал свято верить... -- Хорошо, отвед„м им следующую отдельную главу.)
   Историки когда-нибудь исследуют: с какого момента у нас  потекла  струйка
[политической молодежи?] Мне кажется,  с  43-44  года  (я  не  имею  в  виду
молодежи   социалистов   и   троцкистов).    Почти    школьники    (вспомним
"демократическую  партию"  1944  года)  вдруг  задумали  искать   платформу,
отдельную от той, что им усиленно предлагают, подсовывают под ноги. Ну,  кем
же их еще назвать? Только мы и о них ничего не знаем и  не  узнаем.  А  если
22-х летний Аркадий Белинков садится в тюрьму за свой первый роман "Черновик
чувств" (1943), не напечатанный, конечно, -- а потом в лагере пишет еще  (но
на грани умирания доверяет стукачу  Кермайеру  и  получает  новый  срок)  --
неужели мы откажем ему в звании политического?
   В 1950  году  студенты  ленинградского  механического  техникума  создали
партию с программой и уставом. Многих расстреляли. Рассказал  об  этом  Арон
Левин, получивший 25 лет. Вот и вс„, придорожный столбик.
   А  что  нашим  современным  политическим  нужны  стойкость   и   мужество
несравненно большие, чем прежним революционерам, это и доказывать  не  надо.
Прежде за большие действия присуждались л„гкие наказания, и революционеры не
должны были быть уж так смелы: в случае провала они рисковали  только  собой
(не семьей!), и даже не головой, а -- небольшим сроком.
   Что значило до революции  расклеить  листовки?  Забава,  вс„  равно,  что
голубей гонять, не получишь и тр„х месяцев срока. Но  когда  пять  мальчиков
группы   Владимира   Гершуни   готовят   листовки:    "наше    правительство
скомпрометировало себя" -- на это нужна примерно та же решимость,  что  пяти
мальчикам группы Александра Ульянова для покушения на царя.
   И как это самовозгорается, как это пробуждается само  в  себе!  В  городе
Ленинске-Кузнецке --  единственная  мужская  школа.  С  9-го  класса  пятеро
мальчиков  (Миша  Бакст,  их  комсорг;  Толя  Тарантин,  тоже  комсомольский
активист;  Велвел  Рейхтман,  Николай  Конев   и   Юрий   Аниканов)   теряют
беззаботность.  Они  не  терзаются  девочками,  ни  <модными>  танцами,  они
оглядываются на дикость и пьянство в сво„м городе и долбят, и  листают  свой
учебник истории, пытаясь как-то связать, сопоставить. Перейдя  в  10  класс,
перед выборами в местные советы (1950 год), они  печатными  буквами  выводят
свою первую (и последнюю) простоватую листовку:

   "Слушай, рабочий! Разве мы жив„м сейчас той жизнью, за которую боролись и
умирали наши деды, отцы и братья? Мы работаем -- а получаем жалкие гроши, да
и те зажимают... Почитай и подумай о своей жизни..."

   Они сами тоже только думают -- и поэтому ни к чему не призывают. (В плане
у них был -- цикл таких листовок и сделать гектограф самим.)
   Клеили так: шли ночью по  городу  гурьбой,  один  налеплял  четыре  комка
хлебного мякиша, другой -- на них листовку.
   Ранней весной к ним в класс пришел новый какой-то педагог и  предложил...
заполнить анкеты печатным почерком. *(16) Умолял директор не арестовывать их
до конца учебного года. Сидя уже  под  следствием,  мальчишки  больше  всего
жалели, что не побывают на  собственном  выпускном  вечере.  "Кто  руководил
вами, сознайтесь!" (Не могли поверить гебисты,  что  у  мальчиков  открылась
простая совесть -- ведь случай невероятный, ведь жизнь дана один раз,  зачем
же [задумываться?]) Карцеры, ночные допросы, стояния. Закрытое (уж  конечно)
заседание Облсуда. *(17) Жалкие защитники, растерянные  заседатели,  грозный
прокурор Трутнев (!). Всем -- по 10 и по 8 лет, и всех, семнадцатилетних, --
в Особлаги.
   Нет, не врет старая  пословица:  смелого  ищи  в  тюрьме,  глупого  --  в
политруках!

   Я пишу за Россию безъязыкую, и потому мало скажу о  троцкистах:  они  все
люди письменные, и кому удалось уцелеть, те уж наверно приготовили подробные
мемуары и опишут свою драматическую эпопею полней и точней, чем смог бы я.
   Но кое-что для общей картины.
   Они вели регулярную подпольную борьбу в конце 20-х годов с использованием
всего опыта прежних революционеров, только ГПУ, стоявшее против них, не было
таким лопоухим, как царская охранка.  Не  знаю,  готовились  ли  они  к  той
тотальной гибели, которую определил им Сталин, или еще думали, что  кончится
шутками и  примирением.  Во  всяком  случае,  они  были  мужественные  люди.
(Опасаюсь, впрочем, что придя ко власти, они  принесли  бы  нам  безумие  не
лучшее, чем Сталин.) Заметим, что и в 30-х годах, когда уже подходило им под
шею, они считали для  себя  всякий  контакт  с  социалистами  --  изменой  и
позором, и поэтому в изоляторах держались  отчужденно,  даже  не  передавали
через себя тюремную почту социалистов (ведь  они  считали  себя  ленинцами).
Жена  И.  Н.  Смирнова  (уже  после  его  расстрела)  избегала  общаться   с
социалистами "чтобы не видел надзор" (т. е. как бы -- глаза компартии)!
   Такое впечатление (но не настаиваю), что в  их  политической  "борьбе"  в
лагерных  условиях  была  излишняя  суетливость,  отчего  появился   оттенок
трагического  комизма.  В  телячьих  эшелонах  от  Москвы  до   Колымы   они
договаривали "о нелегальных связях, паролях" -- а  их  рассовали  по  разным
лагпунктам и разным бригадам.
   Вот бригаду КРТД,  честно  заслужившую  производственный  па„к,  внезапно
переводят на штрафной. Что  делать?  "Хорошо  законспирированная  комячейка"
обсуждает. Забастовать? Но это значило бы клюнуть на провокацию.  Нас  хотят
вызвать на провокацию, а мы -- мы  гордо  выйдем  на  работу  и  без  пайка!
Выйдем, а работать будем по-штрафному. *(18)
   На прииске Утиный они готовятся к XX годовщине Октября. Подбирают  ч„рные
тряпки или древесным углем красят белые. Утром 7 ноября они намерены на всех
палатках вывесить ч„рные траурные флаги, а на разводе петь  "Интернационал",
крепко взявшись за руки и не впуская в свои ряды конвойных  и  надзирателей.
Допеть, несмотря ни на что! После этого ни за что не  выходить  из  зоны  на
работу! Выкрикивать лозунги: "Долой фашизм!" "Да здравствует ленинизм!"  "Да
здравствует великая Октябрьская социалистическая революция!"
   В этом  замысле  смешан  какой-то  надрывный  энтузиазм  и  бесплодность,
становящаяся смешной...
   Впрочем, на них или из них  же  кто-то  [стучит],  их  всех  накануне,  6
ноября, увозят на прииск  "Юбилейный"  и  там  изолируют  на  праздники.  Из
закрытых палаток (откуда им запрещено выходить), они поют "Интернационал", а
работяги "Юбилейного" тем временем выходят на работу.  (Да  и  среди  поющих
раскол: тут есть  и  несправедливо  посаженные  коммунисты,  они  отходят  в
сторону, "Интернационала" не поют, показывая молчанием свою правоверность.)
   "Если нас держат за  решеткой,  значит,  мы  еще  чего-нибудь  стоим"  --
утешался Александр Боярчиков. Ложное утешение. А кого не держали?..
   Самым  крупным  достижением  троцкистов  в  лагерной   борьбе   была   их
голодовка-забастовка по всей воркутской линии лагерей. (Перед тем еще где-то
на Колыме,  кажется  100-дневная:  они  требовали  вместо  лагерей  вольного
поселения,  и  [выиграли]  --  им   обещали,   они   сняли   голодовку,   их
рассредоточили по  разным  лагерям  и  постепенно  уничтожили.)  Сведения  о
воркутской голодовке у меня противоречивые. Примерно вот так.
   Началась 27 октября 1936 года и продолжалась  132  дня  (их  искусственно
питали, но они не снимали голодовки). Было несколько смертей от  голода.  Их
требования были:
   -- уединение политических от уголовных; *(19)
   -- восьмичасовой рабочий день;
   -- восстановить политпа„к *(20), питание независимо от выработки;
   -- уничтожение Особого Совещания, аннулирование его приговоров.
   Их кормили через кишку, а потом распустили по лагерям слух, что не  стало
сахара и масла "потому что скормили троцкистам" -- при„м, достойный  голубых
фуражек! В марте 1937 г. пришла телеграмма из Москвы: требования  голодающих
полностью приняты! Голодовка закончилась.  Беспомощные  лагерники,  как  они
могли добиться  исполнения?  А  их  обманули  --  не  выполнили  ни  одного.
(Западному человеку ни поверить, ни понять  нельзя,  чтобы  так  можно  было
сделать. А у нас в этом вся история.) Напротив,  всех  участников  голодовки
стали пропускать через оперчекотделы и предъявляли обвинение  в  продолжении
контрреволюционной деятельности.
   Великий сыч в Кремле уже обдумывал свою расправу над ними.
   Чуть позже на Воркуте на 8-й шахте была еще крупная голодовка (а может --
это часть предыдущей). Здесь  участвовало  170  человек,  некоторые  из  них
известны  поименно:  староста  голодовки  Михаил  Шапиро,   бывший   рабочий
Харьковского ВЭФ; Дмитрий Куриневский из киевского обкома комсомола;  Иванов
--   бывший   командир   эскадры   сторожевых    кораблей    в    Балтфлоте;
Орлов-Каменецкий; Михаил Андрее'вич; Полевой-Генкин; В. В.  Верап,  редактор
тбилисской "Зари Востока"; Сократ Геверкян, секретарь ЦК  Армении;  Григорий
Золотников, профессор истории; его жена.
   Ядро голодовки с