ня  самого
следователя. И братская жалость разнимала  меня  к  труду  того  безвестного
человека, которого арестовали минувшей ночью, а плоды  обыска  вытряхнули  к
утру на паркетный пол пыточного кабинета к ногам четырехметрового Сталина. Я
сидел и гадал: чью незаурядную жизнь в эту ночь привезли  на  истязание,  на
растерзание и на сожжение потом?
   О, сколько же гинуло в этом здании замыслов и трудов! --  целая  погибшая
культура. О, сажа, сажа из  лубянских  труб!!  Всего  обидней,  что  потомки
сочтут наше поколение глупей, бездарней, бессловеснее, чем оно было!..



   Чтобы провести прямую, достаточно отметить всего лишь две точки.
   В 1920 году, как вспоминает Эренбург, ЧК поставила перед ним вопрос  так:
"докажите ВЫ, что вы -- [не] агент Врангеля".
   А в 1950 году один из видных полковников МГБ Фома Фомич  Железов  объявил
заключ„нным так: "Мы ему (арестованному) и не будем трудиться доказывать его
вину. Пусть [он нам] докажет, что [не] имел враждебных намерений".
   И  на  эту  людоедски-незамысловатую  прямую  укладываются  в  промежутке
бессчетные воспоминания миллионов.
   Какое  ускорение  и  упрощение  следствия,   не   известные   предыдущему
человечеству!   [Органы]   вообще   освободили   себя   от   труда    искать
доказательства! Пойманный кролик, трясущийся и  бледный,  не  имеющий  права
никому написать, никому позвонить  по  телефону,  ничего  принести  с  воли,
лишенный сна, еды, бумаги, карандаша и даже  пуговиц,  посаженный  на  голую
табуретку  в  углу  кабинета,  должен  САМ  изыскать   и   разложить   перед
бездельником-следователем   [доказательства],   что   НЕ   имел   враждебных
[намерений]! И если он не изыскивал их (а откуда ж он мог  их  добыть?),  то
тем  самым  и  приносил  следствию  [приблизительные]  доказательства  своей
виновности!
   Я знал случай, когда один старик, побывавший в  немецком  плену,  вс„  же
сумел сидя на этой голой  табуретке  и  разводя  голыми  пальцами,  доказать
своему монстру-следователю, что НЕ изменил родине  и  даже  НЕ  имел  такого
намерения! Скандальный случай! Что ж, его освободили? Как бы не так!  --  он
все  рассказал  мне  в  Бутырках,  не  на  Тверском  бульваре.  К  основному
следователю тогда присоединился второй, они провели со стариком тихий  вечер
воспоминаний, а затем вдвоем подписали [свидетельские] показания, что в этот
вечер голодный засыпающий  старик  вел  среди  них  антисоветскую  агитацию!
Спроста было говорено, да не  спроста  слушано!  Старика  передали  третьему
следователю. Тот снял с него неосновательное обвинение в измене  родине,  но
аккуратно  оформил  ему  ту  же  [десятку]  за  антисоветскую  агитацию   на
следствии.
   Перестав быть поисками истины, следствие стало для  самих  следователй  в
трудных случаях -- отбыванием палаческих обязанностей, в легких  --  простым
проведением времени, основанием для получения зарплаты.
   А легкие случаи были всегда -- даже в пресловутом 1937-м году.  Например,
Бородко обвинялся в том, что за 16 лет до этого ездил к  своим  родителям  в
Польшу и тогда не брал заграничного паспорта (а  папаша  с  мамашей  жили  в
десяти верстах от него, но дипломаты подписали ту Белоруссию отдать  Польше,
люди же в 1921 году не привыкли и по-старому еще ездили).  Следствие  заняло
полчаса: ездил? -- ездил. -- как? -- да на лошади. -- Получил  10  лет  КРД!
*(32)
   Но  такая  быстрота  отда„т  стахановским  движением,  которое  не  нашло
последователей среди голубых фуражек. По процессуальному кодексу  полагалось
на всякое следствие два месяца, а при затруднениях в н„м разрешалось просить
у прокуроров продления несколько раз еще по месяцу (и прокуроры, конечно, не
отказывали). Так глупо было бы переводить свое здоровье, не  воспользоваться
этими оттяжками и, по-заводскому говоря, вздувать  свои  собственные  нормы.
Потрудившись горлом и кулаком в первую  ударную  неделю  всякого  следствия,
порасходовав  свою  волю   и   [характер]   (по   Вышинскому),   следователи
заинтересованы былии дальше каждое дело растягивать, чтобы побольше было дел
старых, спокойных, и поменьше новых. Просто неприлично  считалось  закончить
политическое следствие в два месяца.
   Государственная  система  сама  себя  наказывала  за   недоверчивость   и
негибкость. Отборным кадрам -- и  тем  не  доверяла:  наверно,  и  их  самих
наставляла отмечаться при приходе и при уходе, а уж заключ„нных,  вызываемых
на  следствие  --  обязательно,  для   контроля.   Что   оставалось   делать
следователям, чтобы обеспечить бухгалтерские начисления? Вызвать кого-нибудь
из своих подследственных, посадить  в  угол,  задать  какой-нибудь  пугающий
вопрос, -- самим же забыть о н„м, долго читать  газету,  писать  конспект  к
политучебе, частные письма, ходить в гости друг ко другу (вместо себя  сажая
полканами выводных). Мирно калякая на  диване  со  своим  пришедшим  другом,
следователь иногда  опоминался,  грозно  взглядывал  на  подследственного  и
говорил:
   -- Вот гад! Вот он, гад редкий! Ну ничего, [девять  грамм]  для  него  не
жалко!
   Мой следователь еще широко использовал телефон. Так, он звонил себе домой
и говорил жене, сверкая в мою сторону глазами, что сегодня  всю  ночь  будет
допрашивать, так чтобы не ждала его раньше утра (мое сердце  падало:  значит
меня всю ночь!). Но тут же набирал номер  своей  любовницы  и  в  мурлычащих
тонах договаривался приехать сейчас на ночь к ней (ну, поспим!  --  отлегало
от моего сердца).
   Так беспорочную систему смягчали только пороки исполнителей.
   Иные,  более  любознательные  следователи,  любили   использовать   такие
"пустые" допросы для расширения своего жизненного опыта:  они  расспрашивали
подследственного о фронте (о тех самых немецких танках, под которые им  было
вс„ недосуг лечь); об обычаях европейских и заморских стран, где тот  бывал;
о тамошних магазинах и товарах; особенно же  --  о  порядках  в  иностранных
бардаках и о разных случаях с бабами.
   По процессуальному кодексу считается, что за  правильнымм  ходом  каждого
следствия неусыпно наблюдает прокурор. Но никто в  наше  время  в  глаза  не
видел его  до  так  называемого  "допроса  у  прокурора",  означавшего,  что
следствие подошло к самому концу. Свели на такой допрос и меня. Подполковник
Котов -- спокойный, сытый, безличный блондин, ничуть не  злой  и  ничуть  не
добрый, вообще никакой, сидел за столом и, зевая, в первый раз  просматривал
папку моего дела. Минут пятнадцать он еще и при мне молча знакомился  с  ней
(так как допрос этот был совершенно неизбежен и тоже регистрировался, то  не
имело смысла просматривать папку в другое, не регистрируемое, время, да  еще
сколько-то часов держать подробности дела в  памяти).  Потом  он  поднял  на
стену безразличные глаза и лениво спросил,  что  я  имею  добавить  к  своим
показаниям.
   Он должен был бы спросить: какие у меня есть претензии к ходу  следствия?
не было ли попирания моей воли и нарушений законности? Но так  давно  уж  не
спрашивали прокуроры. А если бы и спросили? Весь  этот  тысячекомнатный  дом
министерства и пять  тысяч  его  следственных  корпусов,  вагонов,  пещер  и
землянок, разбросанных по всему Союзу, только и жили нарушением  законности,
и не нам с ним было бы  это  повернуть.  Да  и  все  сколько-нибудь  высокие
прокуроры  занимали  свои  посты  с  согласия  той  самой   госбезопасности,
которую... должны были контролировать.
   Его вялость, и миролюбие, и усталость от  этих  бесконечных  глупых  ДЕЛ,
как-то передались и мне. И я не поднял с ним  вопросов  истины.  Я  попросил
только исправления одной слишком явной  нелепости,  мы  обвинялись  по  делу
двое, но следовали нас порознь (меня в Москве, друга моего  --  на  фронте),
таким образом я шел по делу [один], обвинялся же по 11-му пункту,  то  есть,
как [группа], [организация]. Я рассудительно попросил его снять этот добавок
11-го пункта.
   Он еще полистал дело минут пять, вздохнул, развел руками и сказал:
   -- Что ж? Один человек -- человек, а два человека -- люди.
   А полтора человека -- организация...?
   И нажал кнопку, чтоб меня взяли.
   Вскоре, поздним вечером позднего мая, в тот  же  прокурорский  кабинет  с
фигурными бронзовыми часами  на  мраморной  плите  камина  меня  вызвал  мой
следователь на "двести шестую" -- так по  статье  УПК  называлась  процедура
просмотра дела самим подследственным и  его  последней  подписи.  Нимало  не
сомневаясь, что  подпись  мою  получит,  следователь  уже  сидел  и  строчил
обвинительное заключение.
   Я распахнул крышку толстой папки и уже на крышке изнутри  в  типографском
тексте прочел потрясающую вещь, что в ходе следствия  я,  оказывается,  имел
право приносить письменные жалобы на неправильное  ведение  следствия  --  и
следователь обязан был эти мои жалобы хронологически  подшивать  в  дело!  В
ходе следствия! Но не по окончании его...
   Увы, о праве таком не знал ни один из  тысяч  арестантов,  с  которыми  я
позже сидел.
   Я перелистывал  дальше.  Я  видел  фотокопии  своих  писем  и  совершенно
извращенное  истолкование  их  смысла  неизвестными  комментаторами   (вроде
капитана Либина). И видел гиперболизированную ложь, в которую капитан  облек
мои осторожные  показания.  И,  наконец,  ту  нелепость,  что  я,  одиночка,
обвинялся как "группа"!
   -- Я не согласен. Вы вели следствие неправильно, -- не  очень  решительно
сказал я.
   -- Ну что ж, давай вс„ с начала! -- зловеще сжал  он  губы.  --  Закатаем
тебя в такое место, где полицаев содержим.
   И даже как бы протянул руку отобрать у меня том "дела".  (Я  его  тут  же
пальцем придержал.)
   Светило золотистое закатное солнце где-то за окнами пятого этажа Лубянки.
Где-то был май. Окна кабинета, как все наружные окна министерства были глухо
притворены, даже не расклеены с зимы -- чтобы парное дыхание и  цветение  не
прорывалось в потаенные эти комнаты. Бронзовые часы  на  камине,  с  которых
ушел последний луч, тихо отзвенели.
   С начала?.. Кажется, легче было  умереть,  чем  начинать  вс„  с  начала.
Впереди вс„-таки обещалась какая-то жизнь. (Знал бы я -- какая!..)  И  потом
-- это место, где полицаев содержат. И вообще не надо его сердить, от  этого
зависит, в каких тонах он напишет обвинительное заключение...
   И я подписал. Подписал вместе с 11-м пунктом. Я не знал тогда  его  веса,
мне говорили только, что срока он не добавляет. Из-за 11-го пункта я попал в
каторжный лагерь. Из-за 11-го же пункта  я  после  "освобождения"  был  безо
всякого приговора сослан на вечную ссылку.
   И, может лучше. Без того и другого не написать бы мне этой книги...

   Мой следователь ничего  не  применял  ко  мне,  кроме  бессоницы,  лжи  и
запугивания -- методов совершенно законных. Поэтому он не нуждался,  как  из
перестраховки делают нашкодившие  следователи,  подсовывать  мне  при  206-й
статье и подписку о неразглашении: что я,  имя  рек,  обязуюсь  под  страхом
уголовного  наказания  (неизвестно   какой   статьи)   никогда   никому   не
рассказывать о методах ведения моего следствия.
   В  некоторых  областных  управлениях  НКВД  это  мероприятие  проводилось
серийно:  отпечатанная  подписка  о  неразглашении  подсовывалась  арестанту
вместе с приговором  ОСО.  (И  еще  потом  при  освобождении  из  лагеря  --
подписку, что никому не будет рассказывать о лагерных порядках.)
   И что же? Наша привычка к  покорности,  наша  согнутая  (или  сломленная)
спина не давали нам ни отказаться, ни возмутиться  этим  бандитским  методом
хоронить концы.
   Мы утеряли МЕРУ СВОБОДЫ. Нам нечем определить, где она начинается  и  где
кончается. Мы народ азиатский, с нас берут, берут,  берут  эти  нескончаемые
подписки о неразглашении все, кому не лень.
   Мы уже не уверены: имеем  ли  мы  право  рассказывать  о  событиях  своей
собственной жизни?


   1. Доктору С. по свидетельству А. П. К-ва.

   2. Х. С. Т-э.

   3. Ч. 1, гл. 8

   4. А. А. Ахматова выражала мне полную свою уверенность в этом.  Она  даже
называла мне имя  того  чекиста,  кто  изобрел  это  [[дело]],  (кажется  Я.
Агранов).

   5.  Статья  93-я  Уголовно-Процессуального  кодекса   так   и   говорила:
"анонимное заявление [[может]] служить поводом  для  возбуждения  уголовного
дела" (!) (слову "уголовный "удивляться не надо,  ведь  все  политические  и
считались уголовными).

   6. Н. В. Крыленко. -- "За пять лет". -- ГИЗ, М-П, 1923, стр. 401

   7. Е. Гинзбург пишет, что разрешение  на  "физическое  воздействие"  было
дано в апреле 38 года. В. Шаламов считает: пытки разрешены с середины  38-го
года. Старый арестант М-ч уверен, что был "приказ об  упрощенном  допросе  и
смене психических методов на физические".  Иванов-Разумник  выделяет  "самое
жестокое время допросов -- середина 38-го года".

   8. Может быть, сам Вышинский не меньше своих слушателей нуждался тогда  в
этом диалектическом утешении. Крича с прокурорской трибуны "всех расстрелять
как бешеных собак!", он-то, злой и умный, понимал, что подсудимые невиновны.
С тем большей страстью, вероятно, он и такой кит марксистской диалектики как
Бухарин, предавались диалектическим украшениям вокруг судебной лжи: Бухарину
слишком глупо  и  беспомощно  было  погибать  совсем  невиновному  (он  даже
НУЖДАЛСЯ  найти  свою  вину!),  а  Вышинскому  приятнее  было  ощущать  себя
логистом, чем неприкрытым подлецом.

   9. Сравни 5-е дополнение к конституции США: "запрещается давать показания
против самого себя". ЗАПРЕЩАЕТСЯ!.. (То же и в билле о правах XVII в.)

   10. Есть молва, что отличались жестокостью пыток Ростов н/Д и  Краснодар,
но это не доказано.

   11. По жестоким законам Российской  империи  близкие  родственники  могли
вообще отказаться от показаний. И если  дали  показания  на  предварительном
следствии, могли по своей воле исключить их, не допустить до суда.  Само  по
себе  знакомство  или  родство  с  преступником  странным  образом  даже  не
считалось тогда уликою!..

   12. А теперь она говорит: "через 11 лет во время  реабилитации  дали  мне
перечитать эти протоколы -- и охватило меня ощущение душевной тошноты. Чем я
могла тут гордиться!?".. -- Я при реабилитации то же самое испытал, послушав
выдержки из прежних своих протоколов. Согнули дугой -- и стал как другой.  А
сейчас не узнаю себя -- как я мог это подписывать и еще считать, что неплохо
отделался?..

   13. Это, видимо, -- монгольские мотивы. В журнале  "Нива",  1914  г.,  15
марта, стр. 218 есть зарисовка монгольской тюрьмы:  каждый  узник  заперт  в
свой сундук с малым отверстием для головы или пищи.  Между  сундуками  ходит
надзиратель.

   14. Ведь кто-то смолоду вот так и начинал -- стоял часовым около человека
на коленях. А теперь, наверно, в чинах, дети уже взрослые...

   15. А представьте себе в этом замутненном состоянии  еще  иностранца,  не
знающего по-русски, и дают ему  что-то  подписать.  Баварец  Юп  Ашенбреннер
подписал вот так, что работал на душегубке. Только в лагере  в  1954  г.  он
сумел  доказать,  что  в  это  самое  время  учился  в  Мюнхене  на   курсах
электросварщиков.

   16. Г. М-ч.

   17. Впрочем инспекция была невозможна и настолько НИКОГДА е„ не было, что
когда к уже заключ„нному министру  госбезопасности  Абакумову  она  вошла  в
камеру в 1953 г., он расхохотался, сочтя за мистификацию.

   18. У секретаря Карельского обкома Г. Куприянова, посаженного  в  1949-м,
иные выбитые зубы были простые, они не в счет, а иные -- золотые. Так сперва
давали квитанцию, что взяты на  хранение.  Потом  спохватились  и  квитанцию
отобрали.

   19. В 1918 г. московский ревтрибунал судил  бывшего  надзирателя  царской
тюрьмы Бондаря. Как ВЫСШИЙ пример его жестокости стояло в обвинении, что  "в
[[одном]] случае ударил политзаключ„нного с такой силой, что у того  лопнула
барабанная перепонка". (Крыленко "За пять лет". -- стр. 16)

   20. Н. К. Г.

   21. Знающие атмосферу нашей подозрительности понимают, почему нельзя было
спросить кодекс в народном суде или в райисполкоме. Ваш  интерес  к  кодексу
был бы явлением чрезвычайным: или вы готовитесь к преступлению или заметаете
следы!

   22. И следствие шло у них по  8-10  месяцев.  "Небось  [[Клим]]  в  такой
одиночке один сидел" -- говорили ребята. (Да еще сидел ли?)

   23. В тот год в Бутырках  свежеарестованные  (уже  обработанные  баней  и
боксами) по несколько суток сидели  на  ступеньках  лестниц,  ожидая,  когда
уходящие на этапы освободят  камеры.  Т-в  сидел  в  Бутырках  семью  годами
раньше, в 1931-м, говорит: все забито  под  нарами,  лежали  на  асфальтовом
полу. Я сидел семью годами позже в 1945-м, -- то же самое. Но недавно от  М.
К. Б-ч я получил ценное личное свидетельство о бутырской  тесноте  ДЕВЯТЬСОТ
ВОСЕМНАДЦАТОГО года: в октябре того года  (второй  месяц  красного  террора)
было так полно, что даже в прачечной устроили женскую камеру на 70  человек!
Да когда ж тогда Бутырки стояли порожние?

   24. Ну да это тоже не чудо: и во Владимирской [[внутрянке]] в 1948  г.  в
камере 3 на 3 метра постоянно стояли 30 человек! (С. Потапов).

   25. Вообще  в  книге  Иванова-Разумника  много  поверхностного,  личного,
утомительно-однообразны шутки. Но быт камер 1937-38 года  там  очень  хорошо
описан.

   26. На самом же деле он [[в„л]] бригаду на параде, но почему-то же [[не]]
двинул. Впрочем это не  засчитывается.  Однако,  после  своих  универсальных
пыток он получил... 10 лет по ОСО. Настолько сами жандармы не верили в  свои
достижения.

   27. А причина отчасти та, что будет потом у Бухарина: ведь  на  следствии
их допрашивают сословные братья. И естественно их желание вс„ ОБЪЯСНИТЬ.

   28. "Новый мир" 1962 -- N 4 -- Р. Пересветов.

   29. С. П. Мельгунов. Воспоминания и дневники, вып. 1,  Париж  1964,  стр.
139.

   30] Участник группы Андреюшкин послал в Харьков своему другу  откровенное
письмо: "я твердо верю, что самый беспощадный террор <у нас> будет и даже не
в продолжительном будущем... Красный террор мой --  конек...  Беспокоюсь  за
моего адресата (он уже не первое такое письмо писал! -- А.  С.)...  если  он
[[тово]], то и меня могут тоже [[тово]], а это нежелательно, ибо поволоку за
собой много народа очень дельного". И пять недель  продолжался  неторопливый
сыск по этому письму --  через  Харьков,  чтобы  узнать,  кто  писал  его  в
Петербурге. Фамилия Андреюшкина была установлена только 28 февраля  --  и  1
марта бомбометатели  уже  с  бомбами  были  взяты  на  Невском  перед  самым
назначенным покушением!

   31. Еще один школьный наш друг  едва  не  сел  тогда  из-за  меня.  Какое
облегчение было мне узнать, что он остался на свободе! Но вот через 22  года
он мне пишет: "Из твоих опубликованных сочинений следует, что ты  оцениваешь
жизнь  односторонне...  Объективно  ты  становишься  знаменем   фашиствующей
реакции на западе, например, в ФРГ и США... Ленин, которого,  я  уверен,  ты
попрежнему почитаешь и любишь, да и старики Маркс и Энгельс осудили бы  тебя
самым суровым образом. Подумай над этим!" Я и  думаю:  ах,  жаль,  что  тебя
тогда не посадили! Сколько ты потерял!..

   32. КРД -- КонтрРеволюционная Деятельность.


   Глава 4. Голубые канты

   Во всей этой протяжке между шестеренок великого  Ночного  Заведения,  где
перемалывается наша душа, а уж мясо свисает, как лохмотья оборванца,  --  мы
слишком  страдаем,  углублены  в   свою   боль   слишком,   чтобы   взглядом
просвечивающим и пророческим посмотреть на бледных ночных [катов], терзающих
нас. Внутренне переполнение горя затопляет нам глаза -- а  то  какие  бы  мы
были историки для наших мучителей! -- сами-то себя они во плоти  не  опишут.
Но увы: всякий бывший арестант подробно  вспомнит  о  своем  следствии,  как
давили на него и какую мразь выдавили, -- а следователя часто он  и  фамилии
не помнит, не то чтобы задуматься об этом человеке о самом. Так и я о  любом
сокамернике  могу  вспомнить   интересней   и   больше,   ч