зыком,  не  требующим  напряжения
ума. Спорить с ним -- идти по пустыне.
   О таких людях говорят: все кузни исходил, а некован воротился.
   И когда в  некрологах  пишут  о  них:  "трагически  погибшие  во  времена
культа", хоть исправляй: "комически погибшие" .
   А сложись его личная судьба иначе -- мы не узнали  бы,  какой  это  сухой
малозаметный человечек. С уважением читали бы его фамилию в газете, он ходил
бы в наркомах или смел бы представлять за границей всю Россию.
   Спорить с ним бесполезно. Гораздо интересней сыграть с ним... нет,  не  в
шахматы, "в товарищей". Есть такая игра. Это  очень  просто.  Пару  раз  ему
поддакните. Скажите ему  что-нибудь  из  его  же  набора  слов.  Ему  станет
приятно. Ведь он привык, что все вокруг --  враги,  он  устал  огрызаться  и
совсем не любит рассказывать, потому что все рассказы будут тут же  обращены
против него. А приняв вас за своего, он вполне по-человечески откроется вам,
что вот видел на вокзале: люди проходят, разговаривают, смеются, жизнь ид„т.
Партия руководит, кто-то перемещается с поста на  пост,  а  мы  тут  с  вами
сидим,  нас  горсть,  надо  [писать],  писать  просьбы   о   пересмотре,   о
помиловании...
   Или расскажет что-нибудь интересное: в Комакадемии наметили они  [съесть]
одного товарища, чувствовали, что он какой-то не  настоящий,  [не  наш],  но
никак не удавалось: в статьях его не было  ошибок,  и  биография  чистая.  И
вдруг, разбирая архивы, о находка! -- наткнулись на  старую  брошюрку  этого
товарища, которую держал в руках сам Ильич и на полях оставил своим почерком
пометку: "как экономист -- говно". "Ну, вы сами понимаете,  --  доверительно
улыбается наш  собеседник,  --  что  после  [этого]  нам  ничего  не  стоило
расправиться с путаником и самозванцем. Выгнали и лишили уч„ного звания."
   Вагоны стучат. Уже все спят, кто  лежа,  кто  сидя.  Иногда  по  коридору
пройд„т конвойный солдат, зевая.
   Пропадает никем не записанный еще один эпизод из ленинской биографии...



   Для полноты представления о благонамеренных  исследуем  их  поведение  во
всех основных разрезах лагерной жизни.
   А) [Отношение к лагерному режиму и к борьбе заключ„нных за  свои  права.]
Поскольку лагерный режим установлен [нами], советской же  властью,  --  надо
его соблюдать не только с готовностью, но и со  всей  сознательностью.  Надо
соблюдать дух режима еще прежде, чем это  будет  по  требовано  или  указано
надзором.
   Вс„ у той же Е. Гинзбург изумительные  наблюдения:  женщины  [оправдывают
стрижку] (под машинку!) своей  головы!  (раз  требует  режим.)  Из  закрытой
тюрьмы их шлют умирать на Колыму. У них готово сво„ объяснение: значит,  нам
[доверяют], что мы там будем работать по совести!
   О какой же к ч„рту [борьбе] может  идти  речь?  Борьбе  --  против  кого?
Против [своих!]. Борьбе -- во имя чего? Во  имя  личного  освобождения?  Так
надо не бороться, а просить в законном порядке. Во имя  свержения  советской
власти? Типун вам на язык!
   Среди тех лагерников, кто хотел бороться, но  не  мог;  кто  мог,  но  не
хотел; кто и мог и хотел (и боролся! дойд„т черед, поговорим и  о  них!)  --
ортодоксы представляют четв„ртую группу: кто не хотел -- [да и не мог], если
бы захотел. Вся  предыдущая  жизнь  уготовила  их  только  к  искусственной,
условной среде. Их "борьба" на воле была принятием  и  передачей  одобренных
свыше резолюций и распоряжений с помощью телефона и электрического звонка. В
лагерных  условиях,  где  борьба  потребует  скорее  всего   рукопашной,   и
безоружным идти на автоматы, и ползти по-пластунски под обстрелом, они  были
Сидоры Поликарповичи и Укропы Помидоровичи, никому не страшные и ни  к  чему
не годные.
   И уж тем более  эти  принципиальные  борцы  за  общечеловеческое  счастье
никогда не были помехой для разбоя блатных: они не возражали против  засилия
блатных на кухнях и в придурках (читайте хотя  бы  генерала  Горбатова,  там
есть) -- ведь это по [их] теории социально-близкие блатные получили в лагере
такую власть. Они  не  мешали  грабить  при  себе  слабых  и  сами  тоже  не
сопротивлялись грабежу.
   И вс„ это было логично, концы сходились с концами, и никто не  оспаривал.
Но вот пошла пора писать историю,  раздались  первые  придушенные  голоса  о
лагерной жизни, благомыслящие оглянулись, и стало им  обидно:  как  же  так?
они, такие передовые, такие сознательные -- и не боролись! И даже не  знали,
что был  культ  личности  Сталина!  *(7)  И  не  предполагали,  что  дорогой
Лаврентий Павлович -- заклятый враг народа!
   И спешно понадобилось пустить какую-то мутную версию, что они [боролись].
Упрекали моего Ивана Денисовича все журнальные шавки, кому только не лень --
почему не боролся, сукин сын? "Московская правда" *(8)  даже  укоряла  Ивана
Денисовича, что коммунисты устраивали в лагерях подпольные собрания, а он на
них не ходил, уму-разуму не учился у мыслящих.
   Но что  за  бред?  --  какие  подпольные  собрания?  И  зачем?  --  чтобы
показывать кукиш в кармане?  И  кому  показывать  кукиш,  если  от  младшего
надзирателя и до самого Сталина -- сплошная советская  власть?  И  когда,  и
[какими методами] они боролись? Этого никто назвать не может.
   [А мыслили они о ч„м?] -- если единственно разрешали себе повторять:  вс„
действительное разумно? О ч„м они мыслили, если вся их молитва была: не  бей
меня, царская плеть?

   Б) [Взаимоотношения с лагерным начальством]. Какое ж может быть отношение
у  благомыслящих  к  лагерному  начальству,  кроме  самого  почтительного  и
приязненного? Ведь лагерные начальники  --  все  члены  партии  и  выполняют
партийную директиву, не  их  вина,  что  "я"  (==  единственный  невиновный)
прислан сюда с приговором. Ортодоксы прекрасно  сознают,  что,  окажись  они
вдруг на месте лагерных начальников -- и они вс„ делали бы точно так же.
   Тодорский, о котором прошумела теперь вся  наша  пресса  как  о  лагерном
герое (журналист из семинаристов, замеченный Лениным и почему-то  ставший  к
30-м годам начальником Военно-Воздушной (?) академии, хотя  не  л„тчик),  по
тексту Дьякова даже с начальником снабжения, мимо которого работяга  пройд„т
-- и глаз не поверн„т, разговаривает так:
   -- Чем могу служить, гражданин начальник?
   Начальнику же санчасти Тодорский составляет конспект по "Краткому курсу".
Если Тодорский хоть в ч„м-нибудь [мыслит] не так, как в "Кратком  курсе"  --
то где ж его принципиальность, как он может  составлять  конспект  точно  по
Сталину? *(9) А  если  он  мыслит  [так  точно]  --  вот  это  и  называется
"комически погибшие".
   Но мало любить начальство! -- надо, чтоб и начальство тебя  любило.  Надо
же объяснить начальству, что мы  --  такие  же,  вашего  теста,  уж  вы  нас
пригрейте  как-нибудь.  Оттого   герои   Серебряковой,   Шелеста,   Дьякова,
Алдан-Сем„нова при каждом случае, надо не надо, удобно-неудобно, при  при„ме
этапа, при проверке по формулярам, заявляют себя коммунистами.  Это  и  есть
заявка на теплое местечко.
   Шелест  придумывает  даже  такую  сцену.  На  котласской  пересылке  идет
перекличка по формулярам. "Партийность?" -- спросил  начальник.  (Для  каких
дураков это пишется? Где в тюремных  формулярах  графа  партийности?)  "Член
ВКП(б)" -- отвечает Шелест на подставной вопрос.
   И  надо  отдать  справедливость  начальникам,  как  дзержинцам,   так   и
берианцам: они [слышат]. И -- устраивают. Да не было ли письменной или  хотя
бы устной директивы: коммунистов устраивать неприличнее? Ибо даже в  периоды
самых резких гонений на Пятьдесят Восьмую, когда  е„  снимали  с  должностей
придурков, бывшие крупные коммунисты почему-то  удерживались.  (Например,  в
КрасЛаге.  Бывший  член   военсовета   СКВО   Аралов   держался   бригадиром
огородников,  бывший  комбриг  Иванчик  --  бригадиром   коттеджей,   бывший
секретарь МК Дедков -- тоже на синекуре.) Но и безо всякой директивы простая
солидарность и простой расчет -- "сегодня  ты,  а  завтра  я",  должны  были
понуждать эмвэдистов заботиться о правоверных.
   И  получалось,  что  ортодоксы  были  у  начальства  на  ближнем   счету,
составляли в лагере  устойчивую  привилегированную  прослойку.  (На  рядовых
тихих коммунистов, кто не ходил к начальству твердить о своей вере,  это  не
распространялось.)
   Алдан-Сем„нов  в  простоте  так  прямо  и  пишет:   коммунисты-начальники
стараются перевести  коммунистов-заключ„нных  на  более  л„гкую  работу.  Не
скрывает и Дьяков: новичок Ром объявил начальнику больницы, что он -- старый
большевик. И сразу же его оставляют дневальным санчасти  --  очень  завидная
должность! Распоряжается и  начальник  лагеря  не  страгивать  Тодорского  с
санитаров.
   Но  самый  замечательный  случай  рассказывает  Г.  Шелест  в  "Колымских
записях" *(10): приехал новый крупный эмведист  и  в  заключ„нном  Заборском
узна„т своего  бывшего  комкора  по  Гражданской  войне.  Прослезились.  Ну,
полцарства проси! И Заборский: соглашается "особо питаться с кухни  и  брать
хлеба сколько надо" (то есть, объедать работяг, ибо новых норм  питания  ему
никто не выпишет) и просит дать ему только шеститомник Ленина, чтобы  читать
его вечерами  при  коптилке!  Так  вс„  и  устраивается:  днем  он  питается
ворованным пайком, вечером читает Ленина! Так откровенно и  с  удовольствием
прославляется подлость!
   Еще  у  Шелеста  какое-то  мифическое  "подпольное   политбюро"   бригады
(многовато для бригады?) в неурочное время раздобывает и  буханку  хлеба  из
хлеборезки и миску овсяной каши. Значит -- везде свои придурки? И значит, --
подворовываем, благомыслящие?
   Вс„ тот же Шелест да„т нам окончательный  вывод:  "одни  выживали  [силой
духа] (вот эти ортодоксы, воруя кашу и хлеб. -- А.  С.),  другие  --  лишней
миской овсяной каши (это -- Иван Денисович)" *(11).
   Ну, ин пусть будет так. У Ивана Денисовича знакомых придурков нет. Только
скажите: а камушки? камушки кто на стену клал, а? Твердолобые, вы ли?

   В) [Отношение к труду]. В общем виде ортодоксы преданы труду (заместитель
Эйхе и в тифозном бреду только тогда успокаивался, когда сестра уверяла его,
что -- да, телеграммы о хлебозаготовках  уже  посланы).  В  общем  виде  они
одобряют и лагерный труд: он нужен для построения  коммунизма,  и  без  него
было бы незаслуженно всей ораве арестантов  выдавать  баланду.  Поэтому  они
считают вполне разумным, что отказчиков следует бить,  сажать  в  БУР,  а  в
военное время и расстреливать. Вполне  моральным  считается  у  них  и  быть
нарядчиком, бригадиром, любым погонщиком и понукателем (тут они расходятся с
"честными ворами" и сходятся с "суками").
   Вот например была бригадиром лесоповальной бригады Елена Никитина, бывший
секретарь киевского комитета комсомола.  Рассказывают  о  ней:  обворовывала
выработку  своей  же  бригады  (Пятьдесят  Восьмой),  меняла   с   блатными.
Откупалась у не„ от  работы  Люся  Джапаридзе  (дочь  бакинского  комиссара)
посылочным шоколадом. Зато анархистку Татьяну Гарас„ву бригадирша трое суток
не выпускала из лесу -- до отморожения.
   Вот Прохоров-Пустовер, тоже большевик, хоть и  беспартийный,  разоблачает
зэков, что они  нарочно  не  выполняют  нормы  (и  докладывает  об  этом  по
начальству, тех наказывают). На упреки зэков, что надо  же  понимать  --  их
труд рабский, Пустовер отвечает: "Странная  философия!  в  капиталистических
странах рабочие борются против  рабского  труда,  но  мы-то,  хоть  и  рабы,
работаем на социалистическое государство, не для частных лиц. Эти  чиновники
лишь временно (?) стоят у власти, одно движение народа -- и  они  слетят,  а
государство народа останется".
   Это -- дебри, сознание ортодокса. С ним  невозможно  столковаться  живому
человеку.
   И единственное только исключение благомыслящие оговаривают для  себя:  их
самих было бы неправильно использовать в общем лагерном труде, так как тогда
им  трудно  было  бы  сохраниться  для  будущего  плодотворного  руководства
советским народом, да и сами лагерные годы им трудно было бы  [мыслить],  то
есть, собираясь гужками, повторять по круговой очереди,  что  правы  товарищ
Сталин, товарищ Молотов, товарищ Берия и вся остальная партия.
   А поэтому всеми силами под  покровительством  лагерных  начальников  и  с
тайной помощью друг друга они  стараются  устроиться  придурками  --  на  те
места, которые не требуют знаний (специальности у  них  ни  у  кого  нет)  и
которые  поспокойней,  подальше  от  главной  лагерной  рукопашной.  Так   и
уцепляются они: Захаров (учитель Маленкова) --  за  каптерку  личных  вещей;
упомянутый  выше  Заборский  (сам  Шелест?)  --  за   стол   вещдовольствия;
пресловутый Тодорский -- при санчасти; Конокотин -- фельдшером (хотя никакой
он не фельдшер); Серебрякова -- медсестрой (хоть никакая она не  медсестра).
Придурком был и Алдан-Сем„нов.
   Лагерная биография  Дьякова  --  самого  горластого  из  благонамеренных,
представлена его собственнным пером и достойна удивления. За пять лет своего
срока он умудрился выйти за зону [один раз] -- и то на полдня, за эти полдня
он проработал [полчаса], рубил  сучья,  и  то  надзиратель  сказал  ему:  ты
умаялся, отдохни. Полчаса за пять лет! -- это не каждому  уда„тся!  Какое-то
время он [косил] на грыжу, потом на свищ от грыжи -- но, слушайте,  не  пять
же лет! Чтобы получать такие золотые места, как  медстатистик,  библиотекарь
КВЧ и каптер личных вещей, и держаться на этом [весь срок] --  мало  кому-то
заплатить салом, вероятно и душу надо снести [куму] -- пусть  оценят  старые
лагерники. Да Дьяков еще не просто  придурок,  а  придурок  воинственный:  в
первом варианте своей повести *(12), пока его публично не пристыдили  *(13),
он с изяществом обосновывал почему  умный  человек  должен  избежать  грубой
народной участи ("шахматная комбинация", "рокировка" то  есть,  вместо  себя
подставить под бой другого). И этот человек  бео„тся  теперь  стать  главным
истолкователем лагерной жизни!
   Г. Серебрякова свою лагерную  биографию  сообщает  осторожным  пунктиром.
Говорят, есть тяжелые свидетельницы против не„. Я не имел возможности  этого
проверить.
   Но не сами только авторы, а и [все остальные] благонамеренные,  описанные
этим хором авторов, [все показаны  вне  труда]  --  или  в  больнице  или  в
придурках, где и ведут они свои  мракобесные  (и  несколько  осовремененные)
разговоры. Здесь  писатели  не  лгут:  у  них  просто  не  хватило  фантазии
изобразить этих твердолобых за трудом полезным  обществу.  (Как  изобразишь,
если сам никогда не работал?).

   Г) [Отношение к побегам]. Сами твердолобые в побег никогда не ходят: ведь
это был бы акт борьбы с режимом,  дезорганизация  МВД,  а  значит  и  подрыв
советской власти.  Кроме  того  у  ортодокса  всегда  странствуют  в  высших
инстанциях две-три просьбы о помиловании, а побег мог бы быть истолкован там
наверху, как нетерпение, как даже недоверие к высшим инстанциям!
   Да и [не нуждались]  благомыслящие  в  "свободе  вообще"  --  в  людской,
птичьей свободе. Всякая истина конкретна! -- и свобода им была нужна  только
из  рук  государства,  законная,  с  печатью,  с  возвратом  их  доарестного
положения и преимуществ! -- а без этого зачем и свобода?
   Ну а уж если сами они в побег не шли, -- тем более  они  осуждали  и  все
чужие побеги как чистый подрыв системы МВД и хозяйственного строительства.
   А  если   побеги   так   вредны,   то,   вероятно,   гражданским   долгом
благонамеренного коммуниста является, когда он узнал,  --  донести  товарищу
оперуполномоченному? Логично?
   А  ведь  среди  них  были  и  когдатошние  подпольщики,  и  смелые   люди
гражданской войны! Но их догма обратила их -- в политическую шпану...

   Д) [Отношение к остальной Пятьдесят Восьмой]. С товарищами  по  беде  они
никогда себя не смешивали, это было бы непартийно. Иногда тайно между собой,
а иногда и совсем в открытую (тут риска им нет) они  противопоставляли  себя
этой грязной Пятьдесят Восьмой, они старались от не„ очиститься  отделением.
Именно эту простоватую массу они возглавляли на воле -- и там не  давали  ей
вымолвить свободного слова. Здесь же, оказавшись с ней в одних камерах и  на
равных, они наоборот подавлены ею не были и сколько угодно кричали  на  не„:
"Та'к вас и надо, мерзавцы! Все вы на воле  притворялись!  Все  вы  враги  и
правильно вас посадили! Вс„ закономерно! Вс„ идет к великой победе!" (Только
меня неправильно посадили).
   И беспрепятственность своих тюремных монологов (администрация  всегда  за
ортодоксов, контры и возразить не смеют, будет  второй  срок)  они  серь„зно
приписывали силе всепобеждающего учения! *(14)
   С откровенным презрением, с заповеданной классовой  ненавистью  озирались
ортодоксы на всю Пятьдесят Восьмую, кроме себя. Дьяков: "Я в ужасе  подумал:
с кем мы здесь?" Конокотин не хочет делать  укола  больному  власовцу  (хотя
обязан как фельдшер!), но жертвенно отда„т  свою  кровь  больному  конвоиру.
(Как и вольный врач их Баринов: "прежде всего я -- [чекист], а потом  врач".
Вот это -- медицина!) Вот теперь и понятно, зачем в больнице "нужны  честные
люди" (Дьяков) -- чтобы знать, кому уколы делать, а кому нет.
   И ненависть эту они превращали  в  действие  (а  как  же  можно  и  зачем
классовую ненависть таить в себе?).  У  Шелеста  Самуил  Гендаль,  профессор
(вероятно коммунистического права) при нежелании кавказцев выйти  на  работу
сразу да„т затравку: подозревать муллу в саботаже.

   Е) [Отношение  к  стукачеству].  Как  в  Рим  ведут  все  дороги,  так  и
предыдущие пункты все подвели нас  к  тому,  что  твердокаменным  нельзя  не
сотрудничать  с  лучшими  и  душевнейшими  из  лагерных  начальников  --   с
оперуполномоченными. В их положении -- это самый верный способ помочь  НКВД,
государству и партии.
   Это кроме того и выгодно, это -- лучшая спайка с начальством. Услуги куму
не остаются без награды. Только при защите кума можно годами  оставаться  на
хороших придурочьих местах в зоне.
   ...В одной книжке о лагере из того же ортодоксного потока  *(15)  любимый
автором наиположительнейший коммунист Кратов руководствуется в лагере  такой
системой взглядов: 1) выжить любой  ценой,  ко  всему  приспосабливаясь;  2)
пусть в стукачи идут порядочные люди -- это лучше, чем пойдут негодяи.
   Да если б ортодокс заупрямился и не пожелал служить куму  --  трудно  ему
той  двери  избежать.  Всех  правоверных,  громко  выражающих   свою   веру,
оперуполномоченный не упустит ласково вызвать и отечески  спросить:  "Вы  --
советский человек?" И благонамеренный не может ответить "нет". Значит "да".
   А если "да", так давайте  сотрудничать,  товарищ.  Мешать  вам  не  может
ничто. *(16)
   Только теперь, извращая всю историю  лагерей,  стыдно  признаваться,  что
сотрудничали. Не всегда  попадались  открыто,  как  Лиза  Котик,  обронившая
письменный донос. Но  вот  проболтаются,  что  оперуполномоченный  Соковиков
дружески отправлял письма Дьякова, минуя лагерную цензуру, лишь не скажут: а
[за   что]   отправлял?   дружба   такая   --   [откуда?]   Придумают,   что
оперуполномоченный  Яковлев  не  советовал  Тодорскому  открыто   называться
коммунистом, и не растолкуют: а почему он об этом заботился?
   Но это -- до времени. Уже при дверях та славная пора, когда  можно  будет
встряхнуться и громко признаться:
   -- Да! Мы -- [стучали] и гордимся этим! *(17)
   А впрочем -- зачем вся эта глава? весь весь этот длинный обзор  и  анализ
благонамеренных? Вместо этого напишем аршинными буквами

   ЯНОШ КАДАР и ВЛАДИСЛАВ ГОМУЛКА *(18)

   Они прошли и несправедливый арест, и пыточное следствие, и по  сколько-то
лет отсидели.
   Весь мир видит, много ли они усвоили. Весь мир узнал им цену.


   1. Курсив на всякий случай мой.

   2. На фоне этих изумительных объяснений  психологически  очень  возможным
кажется и то, которое приписывает  своим  персонажам  Нароков  (Марченко)  в
"Мнимых величинах": что все эти  п