к умирают?.. А на воле как работают? А в Ленинграде
сколько получали?.." И даже внутренне  нечего  им  было  возразить.  Да,  на
фронте умирали, лежа и в снегу. Да, на воле тянулись из жил и  голодали.  (И
вольный [трудфронт], куда из деревень забирали незамужних  девок,  где  были
лесоповал, семисотка, а на  приварок  --  посудные  ополоски,  стоил  любого
лагеря.) Да, в ленинградскую блокаду давали еще меньше лагерного  карцерного
пайка. Во время войны вся раковая опухоль Архипелага оказалась (или выдавала
себя) как бы важным нужным органом русского тела -- она как бы тоже работала
на войну! от не„ тоже зависела победа! -- и  вс„  это  ложным  оправдывающим
светом  падало  на  нитки  колючей  проволоки,  на  гражданина   начальника,
трясущего пальцем, -- и, умирая е„ гниющей  клеточкой,  ты  даже  лишен  был
предсмертного удовольствия е„ проклясть.
   Для Пятьдесят  Восьмой  лагеря  военного  времени  были  особенно  тяжелы
накручиванием   [вторых   сроков],   это   висело   хуже   всякого   топора.
Оперуполномоченные, спасая самих себя  от  фронта,  открывали  в  устроенных
захолустьях,  на  лесных  подкомандировках,  заговоры  с  участием   мировой
буржуазии, планы  вооруженных  восстаний  и  массовых  побегов.  Такие  тузы
ГУЛага, как Я. М. Мороз, начальник Ухтпечлага,  особенно  поощряли  в  своих
лагерях  следственно-судебную  деятельность.  В  Ухтпечлаге  как  из   мешка
сыпались приговоры на расстрел и на 20 лет: "за подстрекательство к побегу",
"за саботаж". -- А сколько было тех, для кого не  требовалось  и  суда,  чьи
судьбы руководимы зв„здными предначертаниями: не угодил Сикорский Сталину --
в одну ночь схватили на Эльгене тридцать полек, увезли и расстреляли.
   Были многие зэки -- это не придумано, это правда --  кто  с  первых  дней
войны подавали заявления: просили взять их на  фронт.  Они  отведали  самого
густо-вонючего лагерного зачерпа -- и теперь просились отправить их на фронт
защищать эту лагерную систему,  и  умереть  за  не„  в  штрафной  роте!  ("А
останусь жив -- вернусь отсиживать срок")... Ортодоксы теперь  уверяют,  что
это [они] просились. Были и они (и уцелевшие от расстрелов троцкисты), но не
очень-то: они большей частью на каких-то тихих местах в лагере  пристроились
(не без содействия коммунистов-начальников), здесь  можно  было  размышлять,
рассуждать, вспоминать и ждать, а ведь в  штрафной  роте  дольше  тр„х  дней
головы не сносить. Этот порыв был не в идейности, нет, а в  сердечности,  --
вот это и был русский характер: лучше умереть в чистом поле,  чем  в  гнилом
закуте! Развернуться, на короткое  время  стать  "как  все",  не  угнетенным
граждански. Уйти от здешней застойной обреч„нности,  от  наматывания  вторых
сроков, от немой гибели. И у кого-то еще проще, но отнюдь  не  позорно:  там
пока еще умереть, а сейчас обмундируют, накормят, напоят, повезут,  можно  в
окошко смотреть из вагона, можно с девками перебрасываться  на  станциях.  И
еще тут было добродушное прощение: вы с нами плохо, а мы -- вот как!
   Однако государству  не  было  экономического  и  организационного  смысла
делать эти лишние перемещения, кого-то из лагеря на фронт, а кого-то  вместо
него в лагерь. Определ„н был каждому свой круг жизни и  смерти;  при  первом
разборе попавший к козлищам, как козлище должен был и околеть. Иногда  брали
на фронт бытовиков с небольшими сроками, и  не  в  штрафную,  конечно,  а  в
обычную действующую армию. Совсем не часто, но были случаи,  когда  брали  и
Пятьдесят Восьмую. Но вот Горшунова Владимира Сергеевича  взяли  в  43-м  из
лагеря на фронт, а к концу войны возвратили в лагерь же с  надбавкой  срока.
Уж они меченые были, и оперуполномоченному в воинской части проще всего было
[мотать] на них, чем на свеженьких.
   Но и не вовсе пренебрегали лагерные власти этим порывом  патриотизма.  На
лесоповале это не очень шло, а вот: "Дадим уголь сверх плана -- это свет для
Ленинграда!" "Поддержим гвардейцев минами!" --  это  забирало,  рассказывают
очевидцы.   Арсений   Фармаков,    человек    почтенный    и    темперамента
уравновешенного, рассказывает, что  лагерь  их  был  [увлеч„н]  работой  для
фронта; он собирался это и описать. Обижались зэки, когда  не  разрешали  им
собирать деньги на танковую колонну ("Джидинец"). *(7)
   А награды -- общеизвестны, их объявили вскоре  после  войны:  дезертирам,
жуликам, ворам -- амнистия, Пятьдесят Восьмую -- в Особые лагеря.
   И чем ближе к концу войны, тем жесточе и  жесточе  становился  режим  для
Пятьдесят Восьмой. Далеко ли забираться -- в Джидинские и Колымские  лагеря?
Под самой Москвой, почти в  е„  черте,  в  Ховрине,  был  захудалый  заводик
Хозяйственного управления НКВД и при н„м  режимный  лагерь,  где  командовал
Мамулов  --  всевластный  потому,  что  родной  брат  его  был   начальником
секретариата у Берии. Этот Мамулов кого угодно забирал  с  Краснопресненской
пересылки, а режим устанавливал в сво„м лагерьке такой, какой ему  нравился.
Например, свидания с родственниками (в подмосковных лагерях  повсюду  широко
разрешенные) он давал через две сетки, как в тюрьме. И в общежитиях  у  него
был такой же тюремный порядок: много ярких лампочек, не выключаемых на ночь,
постоянное наблюдение за тем, как спят, чтобы в холодные ночи не накрывались
телогрейками (таких будили), в карцере у него был  чистый  цементный  пол  и
больше ничего -- тоже  как  в  порядочной  тюрьме.  Но  ни  одно  наказание,
назначенное им, не приносило ему удовлетворения, если  сверх  того  и  перед
этим он не выбивал крови из носа виновного. Еще были приняты  в  его  лагере
ночные набеги надзора (мужчин) в  женский  барак  на  450  человек.  Вбегали
внезапно с  диким  гиканьем,  с  командой:  "Вста-ать  рядом  с  постелями!"
Полуодетые женщины вскакивали,  и  надзиратели  обыскивали  их  самих  и  их
постели с мелочной тщательностью, необходимой для поиска иголки или любовной
записки.  За  каждую  находку  давался  карцер.  Начальник  отдела  главного
механика Шклиник в ночную смену ходил по цехам, согнувшись гориллой, и  чуть
замечал, кто начинает  дремать,  вздрогнет  головой,  прикроет  глаза  --  с
размаху метал в него железной болванкой, клещами, обрезком железа.
   Таков был режим, завоеванный лагерниками Ховрина их работой  для  фронта:
они всю войну выпускали мины. К этой работе заводик  приспособил  и  наладил
заключ„нный инженер  (увы,  его  фамилии  не  могут  вспомнить,  но  она  не
пропад„т, конечно), он создал и конструкторское бюро. Сидел  он  по  58-й  и
принадлежал к той отвратительной  для  Мамулова  породе  людей,  которая  не
поступается своими мнениями  и  убеждениями.  И  этого  негодяя  приходилось
терпеть! Но у нас нет  незаменимых!  И  когда  производство  уже  достаточно
завертелось, к этому инженеру как-то дн„м при  конторских  (да  нарочно  при
них! -- пусть все знают, пусть  рассказывают!  --  вот  мы  и  рассказываем)
ворвались Мамулов с двумя подручными, таскали за  бороду,  бросали  на  пол,
били сапогами в кровь -- и отправили  в  Бутырки  получать  второй  срок  за
политические высказывания.
   Этот  милый  лагер„к  находился  в  пятнадцати  минутах  электричкою   от
Ленинградского вокзала. Сторона не дальняя, да печальная.
   (Зэки-новички, попав в подмосковные лагеря, цеплялись за них, если  имели
родственников в Москве, да  и  без  этого:  вс„-таки  казалось,  что  ты  не
срываешься в ту дальнюю невозвратную  бездну,  вс„-таки  здесь  ты  на  краю
цивилизации. Но это был самообман. Тут и кормили обычно хуже -- с  расч„том,
что большинство получает передачи, тут не  давали  даже  белья.  А  главное,
вечные мутящие [параши] о дальних этапах клубились  в  этих  лагерях,  жизнь
была шаткая как на острие шила, невозможно было даже  за  сутки  поручиться,
что проживешь их на одном месте.)



   В таких формах каменели острова  Архипелага,  но  не  надо  думать,  что,
каменея, они переставали источать из себя метастазы.
   В 1939 году,  перед  финской  войной,  гулаговская  alma  mater  Соловки,
ставшие слишком близкими к западу, были переброшены северным морским пут„м в
устье Енисея и там влились в создаваемый НорильЛаг, скоро достигший 75 тысяч
человек. Так злокачественны были Соловки, что даже умирая, они дали еще один
последний метастаз -- и какой!
   К предвоенным годам относится завоевание  Архипелагом  безлюдных  пустынь
Казахстана.   Разрастается   осьминогом   гнездо   карагандинских   лагерей,
выбрасываются плодотворные метастазы в Джезказган с его  отравленной  медной
водой, в Моинты, в Балхаш. Рассыпаются лагеря и по северу Казахстана.
   Пухнут новообразования в Новосибирской  области  (Мариинские  лагеря),  в
Красноярском крае  (Канские,  КрасЛаг),  в  Хакассии,  в  Бурят-Монголии,  в
Узбекистане, даже в Горной Шории.
   Не  останавливается  в  росте  излюбленный  Архипелагом   русский   Север
(УстьВымьЛаг, НыробЛаг, УсольЛаг) и Урал (ИвдельЛаг).
   В этом перечислении много пропусков. Достаточно было написать "УсольЛаг",
чтобы вспомнить, что в Иркутском Усолье тоже был лагерь.
   Да просто не было такой области, Челябинской или Куйбышевской, которая не
плодила бы своих лагерей.
   Новый  метод  образования  лагерей  был  применен  после  высылки  немцев
Повожья: целые с„ла, как они есть,  заключались  в  [зону]  --  и  это  были
сельхоз-лагучастки (Каменские с/х лагеря между Камышиным и Энгельсом).
   Мы просим у читателя извинения за  многие  недостачи  этой  главы:  через
целую эпоху Архипелага  мы  перебрасываем  лишь  хлипкий  мостик  --  просто
потому, что не сошлось  к  нам  материалов  больше.  Запросов  по  радио  мы
оглашать не могли.

   Здесь  опять  на  небосклоне  Архипелага  выписывает  замысловатую  петлю
багровая звезда Нафталия Френкеля.
   1937-й год, разя своих, не  миновал  и  его  головы:  начальник  БамЛага,
генерал НКВД, он снова в благодарность посажен на уже известную ему Лубянку.
Но не уста„т Френкель жаждать верной службы,  не  уста„т  и  Мудрый  Учитель
изыскивать эту службу. Началась позорная и неудачливая война  с  Финляндией,
Сталин видит, что он не готов, что нет путей подвоза к армии, заброшенной  в
карельские снега -- и он вспоминает изобретательного Френкеля и требует  его
к себе: надо сейчас, лютой зимой, безо всякой подготовки, не имея ни планов,
ни складов, ни автомобильных дорог, построить в Карелии три железных  дороги
-- одну рокадную и две подводящих, и построить за [три месяца],  потому  что
стыдно такой великой державе так долго возиться с моськой Финляндией. Это --
чистый эпизод из сказки:  злой  король  заказывает  злому  волшебнику  нечто
совершенно неисполнимое и  невообразимое.  И  спрашивает  вождь  социализма:
"Можно"? И радостный коммерсант и валютчик отвечает: "Да!"
   Но уж он ставит и свои условия:
   1) выделить его целиком из  ГУЛага,  основать  новую  зэковскую  империю,
новый автономный архипелаг ГУЛЖДС (гулжедээс) -- Главное Управление  Лагерей
Железнодорожного Строительства, и во главе этого архипелага -- Френкель;
   2) все ресурсы страны, которые он выберет -- к его услугам  (это  вам  не
Беломор!);
   3)  ГУЛЖДС  на  время  авральной  работы  выпадает  также  и  из  системы
социализма с его донимающим уч„том. Френкель не отчитывается ни в ч„м. Он не
разбивает палаток, не основывает лагпунктов.  У  него  нет  никаких  пайков,
"столов", "котлов". (Это он-то, первый и предложивший столы и котлы!  Только
гений отменяет законы гения!)  Он  сваливает  грудами  в  снег  лучшую  еду,
полушубки и валенки, каждый зэк надевает что хочет,  и  ест  сколько  хочет.
Только махорка и спирт будут в  руках  его  помощников,  и  только  их  надо
заработать!
   Великий Стратег согласен. И ГУЛЖДС -- создан!  Архипелаг  расколот?  Нет,
Архипелаг только усилился, умножился, он еще быстрее будет усваивать страну.
   С карельскими  дорогами  Френкель  вс„-таки  не  успел:  Сталин  поспешил
свернуть войну вничью. Но ГУЛЖДС крепнет и растет. Он получает новые и новые
заказы (уже с обычным уч„том и порядками): рокадную дорогу вдоль  персидской
границы, потом дорогу вдоль Волги от Сызрани на Сталинград,  потом  "М„ртвую
дорогу" с Салехарда на Игарку и собственно  БАМ:  от  Тайшета  на  Братск  и
дальше.
   Больше  того,  идея  Френкеля  оплодотворяет  и  само  развитие   ГУЛага:
призна„тся необходимым и ГУЛаг построить по отраслевым управлениям.  Подобно
тому, как Совнарком состоит из наркоматов, ГУЛаг для своей  империи  созда„т
свои министерства: ГлавЛесЛаг,  ГлавПромСтрой,  ГУЛГМП  (Главное  Управление
Лагерей Горно-Металлургической Промышленности).
   А тут война. И все эти гулаговские  министерства  эвакуируются  в  разные
города.  Сам  ГУЛаг  попадает  в  Уфу,  ГУЛЖДС  --  в  Вятку.  Связь   между
провинциальными городами уже не так надежна, как радиальная из Москвы, и  на
всю первую половину войны ГУЛаг как бы распадается: он уже не управляет всем
Архипелагом, а каждая окружная территория Архипелага доста„тся в  подчинение
тому Управлению, которое сюда эвакуировано. Так Френкелю доста„тся управлять
из Кирова всем русским Северо-Востоком  (потому  что  кроме  Архипелага  там
почти ничего и нет). Но ошибутся  те,  кто  увидит  в  этой  картине  распад
Римской Империи -- она собер„тся после войны еще более могущественная.
   Френкель помнит старую дружбу: он вызывает и назначает на крупный пост  в
ГУЛЖДС -- Бухальцева, редактора своей  желтой  "Копейки"  в  дореволюционном
Мариуполе, собратья которого или расстреляны или рассеяны по земле.
   Френкель был выдающихся способностей не только в коммерции и организации.
Охватив зрительно ряды цифр, он их суммировал в уме.  Он  любил  хвастаться,
что помнит в лицо 40 тысяч заключ„нных и о каждом из них  --  фамилию,  имя,
отчество, статью и срок (в его лагерях был порядок докладывать  о  себе  эти
данные при подходе высоких начальников). Он всегда  обходился  без  главного
инженера. Глянув на поднес„нный ему план железнодорожной станции, он  спешил
заметить там ошибку, --  и  тогда  комкал  этот  план,  бросал  его  в  лицо
подчин„нному  и  говорил:  "Вы  должны  понять,  что  вы  --  ос„л,   а   не
проектировщик!" Голос  у  него  был  гнусавый,  обычно  спокойный.  Рост  --
низенький. Носил Френкель железнодорожную генеральскую папаху, синюю сверху,
красную с изнанки, и всегда,  в  разные  годы,  френч  военного  образца  --
однозначная заявка быть государственным деятелем и  не  быть  интеллигентом.
Жил  он,  как  Троцкий,  всегда  в  поезде,  разъезжавшем  по   разбросанным
строительным боям -- и вызванные из туземного неустройства  на  совещание  к
нему в вагон поражались венским стульям, мягкой мебели -- и тем более робели
перед упр„ками и приказами своего шефа. Сам же он никогда не зашел ни в один
барак, не понюхал этого смрада -- он спрашивал и требовал только работу.  Он
особенно любил звонить на объекты по ночам, поддерживая легенду о себе,  что
никогда не спит. (Впрочем, в сталинский век и многие вельможи так привыкли.)
Он никогда не был женат.
   Больше его уже не сажали. Он стал заместителем Кагановича по капитальному
железнодорожному строительству  и  умер  в  Москве  в  50-е  годы  в  звании
генерал-лейтенанта, в старости, в поч„те и в покое.
   Мне представляется, что он ненавидел эту страну.


   1. Сборник "От тюрем...", предисловие.

   2. Там же, стр. 419. Один из авторов -- Апетер, новый начальник ГУЛага.

   3. Не найдется в книге другого места объяснить, что это такое.  Пусть  же
будет длинное примечание для любознательных.
   Лицемерное буржуазное общество придумало, что  оно  должно  наблюдать  за
состоянием мест заключения и ходом исправления арестантов. В царской  России
"общества  попечительства  о  тюрьмах"  --  "для  улучшения  физического   и
нравственного  состояния  арестантов",   были   благотворительные   тюремные
комитеты  и  общества  тюремного  патроната.  В  американских   же   тюрьмах
наблюдательные комиссии из представителей общественности в 20-е и 30-е  годы
уже имели широкие права: даже досрочного освобождения (не ходатайства о нем,
а самого освобождения, без суда).  Впрочем,  наши  диалектические  законники
метко возражают:  "не  надо  забывать,  из  [[каких  классов]]  составляются
комиссии -- они  принимают  решения  в  соответствии  со  своими  классовыми
интересами".
   Другое дело -- у нас. Первой  же  "Временной  инструкцией"  от  23.7,18.,
создавшей  первые  лагеря,  предусматривалось  создание  [[Распределительных
Комиссий]] при губернских Карательных Отделах. Распределяли же они  --  всех
осужденных по семи видам лишения свободы, учрежденных в ранней РСФСР. Работа
эта (как бы заменяющая суды) была столь важна, что Наркомюст в  отчете  1920
года назвал деятельность распредкомиссий "нервом карательного дела".  Состав
их был очень демократичный, например в 1922 году это была Тройка:  начальник
губернского управления НКВД, член президиума губернского  суда  и  начальник
мест лишения  свободы  в  данной  губернии.  Позже  к  ним  присоединили  по
человечку от ГубРКИ и Губпрофсовета. Но уже к 1929  году  ими  были  страшно
недовольны: они применяли досрочное освобождение  и  льготы  классово-чуждым
элементам. "Это была право-оппортунистическая практика руководства НКВД". За
то распредкомиссии были в том же году Великого Перелома упразднены, а  место
их заняли [[наблюдательные]] комиссии,  председателями  которых  назначались
[[судьи]],  членами  же  --  начальник  лагеря,  прокурор  и   представитель
[[общественности]] -- от работников [[надзорсостава]],  от  [[милиции]],  от
райисполкома и от комсомола.  Как  метко  возражают  наши  юристы,  не  надо
забывать, из каких классов... Ах, простите, это я уже выписывал...  Поручено
было наблюдкомам: от НКВД -- решать вопросы зач„тов и досрочек, от ВЦИК  (то
бишь от парламента) -- попутно [[следить за промфинпланом]].
   Вот эти-то наблюдкомиссии и были в  начале  второй  пятилетки  разогнаны.
Откровенно говоря, никто из заключ„нных от этой потери не охнул.
   Кстати уж и о классах, если заговорили.  Один  из  авторов  вс„  того  же
"Сборника" -- Шестакова, по материалам 20-х  и  начала  30-х  годов  "делает
странный вывод о сходстве социального состава в буржуазных тюрьмах и у нас":
к е„ собственному изумлению оказалось, что и тут и там сидят...  трудящиеся.
Ну, конечно тут есть какое-нибудь диалектическое объяснение, но она  его  не
нашла. Добавим от себя, что это  "странное  сходство"  было  лишь  несколько
нарушено 37-38-м годами, когда в лагери хлынули люди высоких государственных
положений. Но очень  вскоре  соотношение  выравнялось.  Все  многомиллионные
потоки войны и послевоенные -- были только потоки [[трудящихся]].

   4. В 1954 г. на Серпантинной открыли промышленные запасы  золота  (раньше
не знали его там). И пришлось добывать между человеческими  костями:  золото
дороже.

   5. Отчего получилось такое сгущение, а не-колымских мемуаров  почти  нет?
Потому ли, что на Колыму действительно стянули цвет арестантского мира? Или,
как ни странно, в "ближних" лагерях дружнее вымирали?

   6. С Золотистого освободились 186 поляков (из двух тысяч ста, привез„нных
за год до того). Они попали в армию Сикорского,  на  Запад  --  и  там,  как
видно, порассказали об этом Золотистом. В июне 1942 его закрыли совсем.

   7. Это требует многоразрезного объяснения, как и вся  советско-германская
война. Ведь идут десятилетия. Мы не успеваем разобраться и самих себя понять
в одном слое, как новым пеплом ложится следующий. Ни в одном десятилетии  не
было свободы и чистоты информации -- и от удара до удара  люди  не  успевали
разобраться ни в себе, ни в других, ни в событиях.


   Глава 5. На чем стоит Архипелаг

   Был на  Дальнем  Востоке  город  с  верноподданным  названием  ЦЕСАРЕВИЧ.
Революция переименовала его в город СВОБОДНЫЙ. Амурских казаков,  населявших
город, рассеяли -- и город опустел. Кем-то надо было его заселить. Заселили:
заключ„нными и