бы во всяком случае гонять голыми по огороду и хлопать по  ляжкам
-- забавная шутка, не больше. Но поскольку эта была  "походно-полевая  жена"
начальника контр-разведки -- с трех боевых офицеров какой-то тыловой сержант
сейчас же злобно сорвал погоны, утвержденные им  приказом  по  фронту,  снял
ордена, выданные Президиумом  Верховного  Совета  --  и  теперь  этих  вояк,
прошедших всю войну и смявших, может быть, не одну линию вражеских  траншей,
ждал суд военного трибунала, который без их танка еще б  и  не  добрался  до
этой деревни.
   Коптилку мы погасили, и так уж она сожгла вс„,  чем  нам  тут  дышать.  В
двери был прорезан [волчок] величиной с почтовую открытку,  и  оттуда  падал
непрямой свет коридора. Будто беспокоясь,  что  с  наступлением  дня  нам  в
карцере станет слишком просторно, к нам тут же подкинули пятого. Он  вшагнул
в новенькой красноармейской шинели, шапке тоже новой, и, когда  стал  против
волчка, явил нам курносое свежее лицо с румянцем во всю щеку.
   -- Откуда, брат? Кто такой?
   -- С [той] стороны, -- бойко ответил он. -- Шпи„н.
   -- Шутишь? -- обомлели мы. (Чтобы шпион и сам  об  этом  говорил  --  так
никогда не писали Шейнин и братья Тур!)
   -- Какие могут быть шутки в  военное  время!  --  рассудительно  вздохнул
парен„к. -- А как из плена домой вернуться? -- ну, научите.
   Он едва успел начать нам рассказ, как  его  сутки  назад  немцы  перевели
через фронт, чтоб он тут шпионил и рвал  мосты,  а  он  тотчас  же  пош„л  в
ближайший батальон сдаваться, и бессоный  измотанный  комбат  никак  ему  не
верил, что он шпион, и посылал к  сестре  выпить  таблеток  --  вдруг  новые
впечатления ворвались к нам:
   --  На  оправку!  Руки  назад!  --  звал   через   распахнувшуюся   дверь
старшина-[лоб], вполне  бы  годный  перетягивать  хобот  122-х  милиметровой
пушки.
   По всему крестьянскому двору уже расставлено было оцепление автоматчиков,
охранявшее указанную нам тропку в обход сарая. Я взрывался  от  негодования,
что какой-то невежа-старшина смел командовать нам, офицерам,  "руки  назад",
но танкисты взяли руки назад, и я пошел вослед.
   За сараем был маленький квадратный  загон  с  еще  нестаявшим  утоптанным
снегом -- и весь он был загажен кучками человеческого кала, так беспорядочно
и густо по всей площади, что нелегка была задача -- найти где  бы  поставить
две ноги и присесть. Вс„ же мы разобрались и в  разных  местах  присели  все
пятеро. Два  автоматчика  угрюмо  выставили  против  нас,  низко  присевших,
автоматы, а старшина, не прошло минуты, резко понукал:
   -- Ну, поторапливайся! У нас быстро оправляются!
   Невдалеке от меня сидел один из  танкистов,  ростовчанин,  рослый  хмурый
старший лейтенант. Лицо его было зачернено налетом  металлической  пыли  или
дыма, но большой красный шрам через щеку хорошо на н„м заметен.
   -- Где это у [вас]? -- тихо спросил он, не выказывая намерения торопиться
в карцер, пропахший керосином.
   -- В контр-разведке СМЕРШ! -- гордо и звончей, чем  требовалось,  отрубил
старшина.  (Контрразведчики  очень  любили  это  бесвкусно-сляпанное  --  из
"смерть шпионам!" -- слово. Они находили его пугающим.)
   -- А у нас -- медленно, -- раздумчиво ответил старший лейтенант. Его шлем
сбился назад, обнажая на голове еще не  состриженные  волосы.  Его  одубелая
фронтовая задница была подставлена приятному холодному ветерку.
   -- Где это -- [у вас]? -- громче, чем нужно, гавкнул старшина.
   -- В Красной  Армии,  --  очень  спокойно  ответил  старший  лейтенант  с
корточек, меряя взглядом несостоявшегося хоботного.

   Таковы были первые глотки моего тюремного дыхания.


   1. Когда в 1937  г.  громили  институт  доктора  Казакова,  то  сосуды  с
[[лизатами]], изобретенными им, "комиссия" разбивала,  хотя  вокруг  прыгали
исцеленные  и  исцеляемые  калеки  и   умоляли   сохранить   чудодейственные
лекарства. (По официальной версии лизаты считались ядами -- и отчего ж  было
не сохранить их как вещественные доказательства?)

   2. Одним словом, "мы жив„м в проклятых условиях, когда человек  пропадает
без вести и самые близкие люди, жена и мать... годами не знают, что  сталось
с ним". Правильно? нет?  Это  написал  Ленин  в  1910  году  в  некрологе  о
Бабушкине.  Только  выразим  прямо:  в„з  Бабушкин  транспорт   оружия   для
восстания, с ним и расстреляли. Он знал, на что  шел.  Не  скажешь  этого  о
кроликах, нас.

   3. И еще отдельно есть целая Наука Обыска (и мне удалось прочесть брошюру
для юристов-заочников Алма-Аты). Там очень хвалят тех юристов,  которые  при
обыске не поленились переворошить 2 тонны навоза, 6 кубов дров, 2 воза сена,
очистили от снега целый приусадебный участок,  вынимали  кирпичи  из  печей,
разгребали выгребные ямы,  проверяли  унитазы,  искали  в  собачьих  будках,
курятниках, скворечниках, прокалывали  матрасы,  срывали  с  тел  пластырные
наклейки и даже рвали металлические зубы, чтобы найти в них  микродокументы.
Студентам очень рекомендуется начав с личного  обыска,  им  же  и  закончить
(вдруг человек подхватил что-либо из обысканного); и еще раз потом прийти  в
то же место, но в новое время суток -- и снова сделать обыск.

   4. Как потом в лагерях жгло: а что, если бы каждый оперативник, идя ночью
арестовывать, не был бы уверен, вернется ли он живым, и прощался бы со своей
семь„й? Если бы во времена  массовых  [[посадок]],  например  в  Ленинграде,
когда сажали четверть города, люди бы не сидели по  своим  норкам,  млея  от
ужаса при каждом хлопке парадной двери и шагах на лестнице, -- а поняли  бы,
что терять им уже дальше нечего, и в своих передних бодро бы  делали  засады
по несколько человек с топорами, молотками, кочергами, с чем придется?  Ведь
заранее известно, что эти ночные картузы не с добрыми  намерениями  идут  --
так не ошибешься, хрястув по душегубцу. Или тот вороно'к с одиноким шоф„ром,
оставшийся на улице -- угнать его либо скаты проколоть. Органы быстро бы  не
досчитались сотрудников и  подвижного  состава,  и  несмотря  на  всю  жажду
Сталина -- остановилась бы проклятая машина!
   Если бы... если бы... Не хватало нам свободолюбия. А еще прежде  того  --
осознания истинного положения. Мы истратились в  одной  безудержной  вспышке
семнадцатого года, а потом СПЕШИЛИ покориться, С  УДОВОЛЬСТВИЕМ  покорялись.
(Артур Рэнсом описывает один рабочий митинг в Ярославле в 1921 г. Из  Москвы
от ЦК к рабочим  приехали  советоваться  по  существу  спора  о  профсоюзах.
Представитель оппозиции Ю. Ларин разъяснял рабочим, что профсоюз должен быть
защитой от администрации, что у них есть заво„ванные права, на которые никто
не имеет права посягнуть. Рабочие отнеслись совершенно равнодушно, просто НЕ
ПОНИМАЯ, от кого еще нужна им защита и зачем еще нужны им  права.  Когда  же
выступил представитель генеральной линии и клял рабочих за их разболтанность
и лень, и требовал жертв,  сверхурочной  бесплатной  работы,  ограничений  в
пище, армейского подчинения заводской администрации -- это вызывало  восторг
митинга и аплодисменты). Мы просто ЗАСЛУЖИЛИ вс„ дальнейшее.

   5. И вот удивительно:  человеком  вс„-таки  МОЖНО  быть!  --  Травкин  не
пострадал. Недавно мы с ним радушно встретились и познакомились впервые.  Он
-- генерал в отставке и ревизор в союзе охотников.


   Глава 2. История нашей канализации

   Когда теперь бранят [произвол культа], то упираются вс„ снова и  снова  в
настрявшие 37-й -- 38-й годы. И так это начинает запоминаться, как будто  ни
ДО не сажали, ни ПОСЛЕ, а только вот в 37-м -- 38-м.
   Не имея в руках никакой статистики, не боюсь, однако, ошибиться,  сказав:
[поток] 37-го -- 38-го ни единственным не был, ни  даже  главным,  а  только
может быть -- одним из  трех  самых  больших  потоков,  распиравших  мрачные
вонючие трубы нашей тюремной канализации.
   ДО него был поток 29-го-30-го годов, с добрую Обь, протолкнувший в тундру
и тайгу миллиончиков пятнадцать мужиков (а как бы и не поболе). Но мужики --
народ бессловесный, бесписьменный, ни жалоб не написали, ни мемуаров. С ними
и следователи по ночам не  корпели,  на  них  и  протоколов  не  тратили  --
довольно и сельсоветского постановления. Пролился  этот  поток,  всосался  в
вечную мерзлоту, и даже самые горячие умы о н„м  почти  не  вспоминают.  Как
если бы русскую совесть он даже и не поранил. А между тем не было у  Сталина
(и у нас с вами) преступления тяжелей.
   И ПОСЛЕ был поток 44-го -- 46-го годов, с добрый Енисей: гнали по сточным
трубам целые [нации] и еще миллионы и миллионы -- побывавших (из-за нас же!)
в плену, увезенных в Германию и  вернувшихся  потом.  (Это  Сталин  прижигал
раны, чтоб они поскорей заструпились и не стало бы надо всему народному телу
отдохнуть, раздышаться, подправиться.) Но и в этом потоке народ  был  больше
простой и мемуаров не написал.
   А поток 37-го года прихватил  и  понес  на  Архипелаг  также  и  людей  с
положением, людей с партийным прошлым, людей с образованием, да  вокруг  них
много пораненных осталось в городах, и сколькие с пером!  --  и  все  теперь
вместе пишут, говорят, вспоминают: тридцать седьмой! Волга народного горя!
   А скажи крымскому татарину, калмыку или чечену -- "тридцать  седьмой"  --
он только плечами пожм„т. А Ленинграду что' тридцать седьмой,  когда  прежде
был тридцать пятый? А [повторникам] или прибалтам не тяжче был 48-й -- 49-й?
И если попрекнут меня ревнители стиля и  географии,  что  еще  упустил  я  в
России реки, так и потоки еще  не  названы,  дайте  страниц!  Из  потоков  и
остальные сольются.
   Известно, что всякий [орган] без упражнения отмирает.
   Итак, если мы знаем, что [Органы] (этим гадким словом  они  назвали  себя
сами), воспетые и приподнятые надо  всем  живущим,  не  отмирали  ни  единым
щупальцем, но  напротив  наращивали  их  и  крепли  мускулатурой,  --  легко
догадаться, что они упражнялись ПОСТОЯННО.
   По трубам была пульсация -- напор то выше проектного, то ниже, но никогда
не оставались пустыми тюремные каналы. Кровь, пот и моча -- в  которые  были
выжаты мы -- хлестали  по  ним  постоянно.  История  этой  канализации  есть
история непрерывного заглота и течения, только половодья сменялись  меженями
и опять половодьями, потоки сливались то бо'льшие, то меньшие, еще  со  всех
сторон текли  ручейки,  ручеечки,  стоки  по  желобкам  и  просто  отдельные
захваченные капельки.
   Приводимый дальше повременной перечень, где равно упоминаются  и  потоки,
состоявшие из  миллионов  арестованных  и  ручейки  из  простых  неприметных
десятков -- очень еще не полон, убог, ограничен моей способностью проникнуть
в прошлое. Тут потребуется много дополнений от людей знающих и оставшихся  в
живых.



   В этом  перечне  труднее  всего  НАЧАТЬ.  И  потому,  что  чем  глубже  в
десятилетия, тем меньше осталось свидетелей, молва загасла и затемнилась,  а
летописей  нет  или  под  замком.  И  потому  что  не   совсем   справедливо
рассматривать здесь в едином ряду и годы  особого  ожесточения  (гражданская
война) и первые мирные годы, когда ожидалось бы милосердие.
   Но еще и до всякой  гражданской  войны  увиделось,  что  Россия  в  таком
составе населения, как она есть, ни в какой социализм, конечно, не  годится,
что она вся загажена. Один из первых ударов диктатуры  пришелся  по  кадетам
(при царе -- крайняя зараза революции, при власти  пролетариата  --  крайняя
зараза реакции). В конце ноября 17 года, в первый несостоявшийся срок созыва
Учредительного  Собрания,  партия  кадетов  была  объявлена  вне  закона,  и
начались аресты  их.  Около  того  же  времени  проведены  [посадки]  "Союза
Учредительного Собрания", системы "солдатских университетов".
   По смыслу и духу революции легко догадаться, что в эти месяцы наполнялись
Кресты, Бутырки и многие родственные им провинциальные  тюрьмы  --  крупными
богачами;  видными  общественными  деятелями,  генералами  и  офицерами;  да
чиновниками министерств и всего государственного аппарата,  не  выполняющими
распоряжений новой власти. Одна из первых операций ЧК  --  арест  стачечного
комитета Всероссийского союза служащих.  Один  из  первых  циркуляров  НКВД,
декабрь  1917  г..:  "Ввиду   саботажа   чиновников...   проявить   максимум
самодеятельности на местах, НЕ ОТКАЗЫВАЯСЬ  от  конфискаций,  принуждения  и
арестов". *(1)
   И  хотя  В.  И.  Ленин  в  конце  1917  г.   для   установления   "строго
революционного порядка" требовал "беспощадно подавлять  попытки  анархии  со
стороны пьяниц, хулиганов, контрреволюционеров и других  лиц",  *(2)  т.  е.
главную  опасность  Октябрьской   революции   он   ожидал   от   пьяниц,   а
контрреволюционеры толпились где-то там в третьем  ряду,  --  однако  он  же
ставил задачу и шире. В статье  "Как  организовать  соревнование"  (7  и  10
января 1918 г.) В. И. Ленин провозгласил общую единую цель "[очистки]  земли
российской от всяких вредных насекомых". *(3) И под [насекомыми] он  понимал
не только  всех  классово-чуждых,  но  также  и  "рабочих,  отлынивающих  от
работы", например наборщиков питерских партийных типографий. (Вот что делает
даль  времени.  Нам  сейчас  и  понять  трудно,  как  рабочие,   едва   став
[диктаторами], тут же склонились отлынивать от работы на себя самих). А еще:
"...в каком квартале большого города, на какой фабрике, в  какой  деревне...
нет... саботажников, назывющих  себя  интеллигентами?"  *(4)  Правда,  формы
очистки от насекомых  Ленин  в  этой  статье  предвидел  разнообразные:  где
посадят, где поставят чистить  сортиры,  где  "по  отбытии  карцера  выдадут
желтые билеты", где [расстреляют тунеядца]; тут  на  выбор  --  тюрьма  "или
наказание на принудительных работах тягчайшего вида". *(5) Хотя усматривая и
подсказывая основные направления кары, Владимир Ильич  предлагал  нахождение
лучших мер очистки сделать объектом соревнования "коммун и общин".
   Кто попадал под  это  широкое  определение  [насекомых],  нам  сейчас  не
исследовать в полноте: слишком неединообразно было российское  население,  и
встречались среди него обособленные, совсем не нужные, а  теперь  и  забытые
малые группы. Насекомыми были, конечно, земцы. Насекомыми были  кооператоры.
Все домовладельцы. Немало насекомых было среди гимназических преподавателей.
Сплошь насекомые обседали церковные  приходские  советы,  насекомые  пели  в
церковных хорах. Насекомые были все священники, а тем более -- все монахи  и
монахини. Но и те толстовцы,  которые,  поступая  на  советскую  службу  или
скажем  на  железную  дорогу,  не  давали  обязательной  письменной  присяги
защищать советскую власть с [оружием] в руках --  также  выявляли  себя  как
насекомые (и мы еще увидим случаи суда над ними). К слову пришлись  железные
дороги -- так вот  очень  много  насекомых  скрывалось  под  железнодорожной
формой,  и  их  необходимо  было  [выдергивать],  а  кого  и  [шл„пать].   А
телеграфисты,  те  почему-то  в  массе   своей   были   заядлые   насекомые,
несочувственные к Советам. Не скажешь  доброго  и  о  ВИКЖЕЛе,  и  о  других
профсоюзах, часто переполненных насекомыми, враждебными рабочему классу.
   Даже те группы, что мы перечислили, вырастают уже в огромное число --  на
несколько лет очистительной работы.
   А сколько всяких окаянных интеллигентов, неприкаянных  студентов,  разных
чудаков, правдоискателей и юродивых, от которых еще П„тр I  тщился  очистить
Русь и которые всегда мешают стройному строгому Режиму?
   И невозможно было бы эту санитарную очистку произвести, да еще в условиях
войны,  если  бы   пользовались   устарелыми   процессуальными   формами   и
юридическими нормами. Но форму приняли совсем новую: [внесудебную расправу],
и неблагодарную эту работу самоотверженно взвалила на себя  ВЧК  --  Часовой
Революции,  единственный   в   человеческой   истории   карательный   орган,
совместивший в одних руках: слежку, арест,  следствие,  прокуратуру,  суд  и
исполнение [решения].
   В 1918 году, чтобы ускорить также и культурную победу  революции,  начали
потрошить и вытряхивать мощи святых угодников и отбирать церковную утварь. В
защиту разоряемых церквей и монастырей вспыхивали народные волнения.  Там  и
сям колоколили набаты, и провославные бежали, кто и с  палками.  Естественно
приходилось кого [расходовать] на месте, а кого арестовывать.
   Размышляя теперь над 1918-м -- 20-м годами, затрудняемся мы, относить  ли
к тюремным потокам всех тех, кого [расшл„пали] не доведя до тюремной камеры?
И в какую графу всех тех, кого комбеды [убирали] за крылечком сельсовета или
на дворовых  задах?  Успевали  ли  стать  хоть  ногою  на  землю  Архипелага
участники заговоров, раскрывавшихся гроздьями,  каждая  губерния  свой  (два
рязанских,  костромской,  вышневолоцкий,  велижский,   несколько   киевских,
несколько московских, саратовский, черниговский, астраханский,  селигерский,
смоленский, бобруйский, тамбовский кавалерийский, чембарский, великолукский,
мстиславльский и другие) или не успевали и потому не  относятся  к  предмету
нашего  исследования?  Минуя  подавление  знаменитых  мятежей  (Ярославский,
Муромский, Рыбинский, Арзамасский) мы  некоторые  события  знаем  только  по
одному названию -- например, Колпинский расстрел в июне 1918 г. -- что' это?
кого это?.. И куда записывать?
   Немалая трудность и решить: сюда ли, в  тюремные  потоки,  или  в  баланс
Гражданской войны отнести десятки тысяч [заложников], этих ни в ч„м лично не
обвиненных и даже карандашом по фамилиям  не  переписанных  мирных  жителей,
взятых на уничтожение во страх и месть военному врагу или восставшей  массе?
После 30.8.18 НКВД дал  указания  на  места  "немедленно  арестовать  [всех]
правых эсеров, а из буржуазии и офицерства  взять  [значительное  количество
заложников]". *(6) (Ну,  как  если  бы,  например,  после  покушения  группы
Александра Ульянова была бы арестована не она только, но и [все] студенты  в
России и [значительное количество земцев].) Постановлением Совета Обороны от
15.2.19 -- очевидно, под председательством Ленина? -- предложено ЧК  и  НКВД
брать  заложниками  [крестьян]  тех  местностей,  где  расчистка   снега   с
железнодорожных путей "производится не вполне удовлетворительно" --  с  тем,
"что если расчистка снега не будет произведена, они будут расстреляны". *(7)
Постановлением  СНК  конца   1920   г.   разрешено   брать   заложниками   и
социал-демократов.
   Но даже узко следя лишь за обычными арестами, мы должны отметить, что уже
с   весны   1918    года    полился    многолетний    непрерываемый    поток
изменников-социалистов. Все эти партии -- эсеров,  меньшевиков,  анархистов,
народных социалистов, они десятилетиями только притворялись революционерами,
только носили личину -- и на каторгу для этого шли, вс„ притворялись. И лишь
в порывистом ходе революции  сразу  обнаружилась  буржуазная  сущность  этих
социал-предателей. Естественно же было приступить к их  арестам!  Вскоре  за
кадетами, за разгоном Учредительного Собрания, обезоружением Преображенского
и  других  полков,  стали  брать  помалу,  сперва  потихоньку,  и  эсеров  с
меньшевиками. С 14 июня 1918 года, дня  исключения  изо  всех  советов,  эти
аресты пошли гуще и дружней. С 6 июля -- туда же  погнали  и  левых  эсеров,
коварнее и дольше притворявшихся  союзниками  единственной  последовательной
партии пролетариата. С тех пор достаточно было на любом заводе или  в  любом
городке рабочего волнения, недовольства, забастовки (их много было уже летом
1918-го, а в марте 1921-го они сотрясли Петроград, Москву, потом Кронштадт и
вынудили НЭП), чтобы одновременно с успокоением, уступками,  удовлетворением
справедливых  требований  рабочих  --  ЧК  неслышно  бы  выхватывало  ночами
меньшевиков и эсеров как истинных виновников этих волнений.  Летом  1918,  в
апреле и октябре  1919-го  густо  сажали  анархистов.  В  1919-м  году  была
посажена вся досягаемая часть эсеровского ЦК -- и  досидела  в  Бутырках  до
своего процесса в 1922-