о  почерпнули  для  своей  оставшейся
жизни. Такое чтение, почти без букв, легло бы нам на сердце вечным наслоем.
   В одном моем знакомом доме, где бывшие зэки, есть такой обряд: 5 марта, в
день смерти Главного Убийцы, выставляются на столах фотографии расстрелянных
и умерших в лагере -- десятков  несколько,  кого  собрали.  И  весь  день  в
квартире торжественность -- полуцерковная,  полумузейная.  Траурная  музыка.
Приходят   друзья,   смотрят   на   фотографии,   молчат,   слушают,    тихо
переговариваются; уходят, не попрощавшись.
   Вот так бы везде... Хоть какой-нибудь рубчик на сердце мы бы  вынесли  из
этих смертей.
   Чтоб -- НЕ НАПРАСНО вс„ же!..
   У меня тоже вот есть несколько случайных. Посмотрите хоть на них.
   Покровский Виктор Петрович -- расстрелян в Москве в 1918.
   Штробиндер Александр, студент -- расстрелян в Петрограде в 1918.
   Аничков Василий Иванович -- расстрелян на Лубянке в 1927.
   Свечин Александр Андреевич, профессор генштаба -- расстрелян в 1935.
   Реформатский Михаил Александрович, агроном, расстрелян в 1938 г. в Орле.
   Аничкова Елизавета Евгеньевна, расстреляна в лагере на Енисее в 1942.
   Как [это вс„] происходит? Как люди  [ждут]?  Что  они  чувствуют?  О  ч„м
думают? К каким приходят решениям? И как их [берут]? И  что  они  ощущают  в
последние минуты? И как именно... это... их... это?..
   Естественна больная жажда людей проникнуть за завесу (хоть никого из  НАС
это, конечно, никогда  не  постигнет).  Естественно  и  то,  что  пережившие
рассказывают не о самом последнем -- ведь их помиловали.
   [Дальше] знают палачи. Но палачи  не  будут  говорить.  (Тот  крестовский
знаменитый [дядя Л„ша], который крутил руки назад, надевал наручники, а если
уводимый вскрикивал в ночном коридоре "прощайте, братцы!", то  и  комом  рот
затыкал, -- зачем он будет вам рассказывать? Он и сейчас, наверно, ходит  по
Ленинграду, хорошо одет. Если вы его встретите в пивной на островах  или  на
футболе -- спросите!)
   Однако,  и  палач   не   знает   всего   до   конца.   Под   какой-нибудь
сопроводительный машинный грохот неслышно освобождая  пули  из  пистолета  в
затылки, он обречен тупо не понимать совершаемого. [До  конца-то]  и  он  не
знает! До конца знают только убитые -- и, значит, никто.
   Еще, правда, художник -- неявно и неясно,  но  кое-что  знает  вплоть  до
самой пули, до самой веревки.
   Вот от помилованных и от художников мы и составили  себе  приблизительную
картину смертной камеры. Знаем, например, что ночью не спят, а  [ждут].  Что
успокаиваются только утром.
   Нароков (Марченко) в романе "Мнимые величины",  *(8)  сильно  испорченном
предварительным заданием -- вс„ написать как  у  Достоевского,  и  еще  даже
более разодрать и умилить, чем Достоевский, смертную камеру, однако, и  саму
сцену расстрела написал, по-моему, очень хорошо. Нельзя проверить, но как-то
верится.
   Догадки более ранних художников, например, Леонида Андреева,  сейчас  уже
поневоле отдают крыловскими временами. Да и какой  фантаст  мог  вообразить,
например,  смертные  камеры  37-го  года?  Он  плел  бы   обязательно   свой
психологический шнурочек: как ждут?  как  прислушиваются?..  Кто  ж  бы  мог
предвидеть и описать нам такие неожиданные ощущения смертников:
   1) Смертники страдают от [холода]. Спать приходиться на  цементном  полу,
под окном это минус три градуса (Страхович). Пока расстрел, тут замерзнешь.
   2) Смертники страдают от [тесноты и духоты]. В одиночную камеру  втиснуто
семь (меньше и НЕ БЫВАЕТ), десять, пятнадцать или ДВАДЦАТЬ ВОСЕМЬ смертников
(Страхович, Ленинград, 1942). И так сдавлены они недели и МЕСЯЦЫ!  Так  что'
там кошмар твоих семи повешенных! Уже не о казни думают люди,  не  расстрела
боятся, а -- как вот сейчас ноги  вытянуть?  как  повернуться?  как  воздуха
глотнуть?
   В 1937 году, когда в ивановских тюрьмах -- Внутренней, N 1, N  2  и  КПЗ,
сидело одновременно до 40 000 человек, хотя рассчитаны они были вряд  ли  на
3-4 тысячи, -- в тюрьме N 2  смешали:  следственных,  осужд„нных  к  лагерю,
смертников, помилованных смертников и еще воров -- и все они НЕСКОЛЬКО  ДНЕЙ
в большой камере СТОЯЛИ  ВПЛОТНУЮ  в  такой  тесноте,  что  невозможно  было
поднять или опустить руку, а притиснутому к нарам могли сломать колено.  Это
было зимой, и чтобы не задохнуться -- заключ„нные выдавили ст„кла  в  окнах.
(В этой камере ожидал своей смерти уже приговоренный к ней  седой  как  лунь
член РСДРП с 1898 года Алалыкин,  покинувший  партию  большевиков  в  1917-м
после апрельских тезисов.)
   3. Смертники страдают от [голода]. Они ждут после смертного приговора так
долго, что главным их  ощущением  становится  не  страх  расстрела,  а  муки
голода: где бы поесть? Александр Бабич в 1941  году  в  Красноярской  тюрьме
пробыл в смертной камере 75 суток! Он уже вполне покорился и ждал  расстрела
как единиственно-возможного конца своей нескладной  жизни.  Но  он  [опух  с
голода] -- и тут ему заменили расстрел десятью годами, и с  этого  он  начал
свои лагеря. -- А какой вообще рекорд  пребывания  в  смертной  камере?  Кто
знает рекорд?.. Всеволод Петрович Голицын, [староста] (!)  смертной  камеры,
просидел в ней 140 суток (1938 г.) -- но рекорд ли это? Слава  нашей  науки,
академик Н. И. Вавилов прождал расстрела несколько месяцев, да КАК БЫ  И  НЕ
ГОД; в состоянии смертника был эвакуирован в Саратовскую тюрьму, там сидел в
подвальной камере без окна, и  когда  летом  1942  года,  помилованный,  был
перевед„н в общую камеру, то ходить не мог,  его  на  прогулку  выносили  на
руках.
   4. Смертники страдают без медицинской помощи. Охрименко за долгое сидение
в смертной камере (1938) сильно заболел. Его не только не взяли в  больницу,
но и врач долго не шла. Когда же пришла, то  не  вошла  в  камеру,  а  через
решетчатую дверь, не осматривая и ни о ч„м не спрашивая протянула порошки. А
у Страховича  началась  водянка  ног,  он  объяснил  это  надзирателю  --  и
прислали... зубного врача.
   Когда же врач и вмешивается, то должен ли он лечить  смертника,  то  есть
продлить ему ожидание смерти? Или гуманность врача в том, чтобы настоять  на
скорейшем  расстреле?  Вот  опять  сценка  от  Страховича:  входит  врач  и,
разговаривая с дежурным, тычет пальцем в смертника: "покойник!.. покойник!..
покойник!.. ". (Это он выделяет для дежурного  дистрофиков,  настаивая,  что
нельзя же так изводить людей, что пора же расстреливать!)
   А отчего, в самом деле, так долго их держали? Не  хватало  палачей?  Надо
сопоставить с тем, что очень многим смертникам предлагали и  даже  [просили]
их подписать просьбу о помиловании, а  когда  они  очень  уж  упирались,  не
хотели больше сделок, то [подписывали от их имени]. Ну,  а  ход  бумажек  по
изворотам машины и не мог быть быстрей, чем в месяцы.
   Тут,  наверно,  вот   что:   стык   двух   разных   ведомств.   Ведомство
следственно-судебное (как мы слышали от членов Военной Коллегии, это было --
едино) гналось за раскрытием достойной кары --  расстрелов.  Но  как  только
расстрелы были произнесены, записаны в актив следствия и суда  --  сами  эти
чучела, называемые осужд„нными, их уже не  интересовали:  на  самом-то  деле
никакой крамолы не было, и ничто в государственной жизни не могло измениться
от того, останутся ли приговоренные в живых или умрут. И так они доставались
полностью  на  усмотрение  тюремного  ведомства.  Тюремное   же   ведомство,
примыкавшее к ГУЛагу, уже смотрело  на  заключ„нных  с  хозяйственной  точки
зрения, их [цифры] были -- не побольше расстрелять, а побольше рабочей  силы
послать на Архипелаг.
   Так посмотрел начальник внутрянки Большого Дома Соколов и на  Старховича,
который в конце концов [соскучился]  в  камере  смертников  и  стал  просить
бумагу  и  карандаш  для  научных  занятий.  Сперва  он  писал  тетрадку  "О
взаимодействии жидкости с твердым телом, движущимся в ней", "Расчет баллист,
рессор  и  амортизаторов",  потом  "Основы  теории  устойчивости",  его  уже
отделили в отдельную "научную" камеру, кормили получше, тут стали  поступать
заказы с Ленинградского фронта, он разрабатывал  им  "объемную  стрельбу  по
самолетам" -- и кончилось тем, что Жданов заменил ему  смертную  казнь  15-ю
годами (но просто медленно шла почта с Большой Земли: вскоре пришла  обычная
[помило'вка]  из  Москвы  и  она  была  пощедрее  ждановской:  всего  только
[десятка]). *(9)
   А Н. П., доцента-математика, в смертной  камере  решил  эксплуатнуть  для
своих личных целей следователь Кружков (да-да, тот самый,  ворюга):  дело  в
том, что он был -- студент-заочник! И вот он ВЫЗВАЛ П. ИЗ СМЕРТНОЙ КАМЕРЫ --
и давал решать задачи по теории функций комплексного переменного в своих  (а
скорей всего даже и не своих!) контрольных работах.
   Так что' понимала мировая литература в предсмертных страданиях?..
   Наконец, (рассказ Ч-ва)  смертная  камера  может  быть  использована  как
[элемент следствия], как прием воздействия. Двух несознающихся  (Красноярск)
внезапно вызвали на "суд", "приговорили"  к  смертной  казни  и  перевели  в
камеру смертников. (Ч-в обмолвился: "над ними была инсценировка суда". Но  в
положении, когда всякий суд -- инценировка, каким словом  назвать  еще  этот
лже-суд? Сцена на сцене, спектакль, вставленный в спектакль.)  Тут  им  дали
глотнуть этого смертного быта сполна. Потом подсадили  наседок,  якобы  тоже
"смертников". И  те  вдруг  стали  раскаиваться,  что  были  так  упрямы  на
следствии  и  просили  надзирателя  предать  следователю,  что  готовы   вс„
подписать. Им дали подписать заявления, а  потом  увели  из  камеры  [днем],
значит -- не на расстрел.
   А те [истинные] смертники в этой камере, которые послужили материалом для
следовательской игры -- они тоже  что-нибудь  чувствовали,  когда  вот  люди
"раскаивались" и их миловали. Ну да это режиссерские издержки.
   Говорят, Константина Рокоссовского, будущего маршала, в 1939 году  дважды
вывозили в лес на мнимый ночной расстрел, наводили  на  него  стволы,  потом
опускали и везли  в  тюрьму.  Это  тоже  --  высшая  мера,  примененная  как
следовательский прием. И ничего же, обошлось, жив-здоров, и не обижается.

   А убить себя человек да„т почти всегда покорно. Отчего так  гипнотизирует
смертный приговор? Чаще всего помилованные не вспоминают, чтоб в их смертной
камере кто-нибудь сопротивлялся. Но бывают и такие случаи.  В  ленинградских
Крестах в 1932 году смертники отняли у надзирателей револьверы  и  стреляли.
После этого была принята техника: разглядевши  в  глазок,  кого  им  надобно
брать, вваливались  в  камеру  сразу  пятеро  невооруженных  надзирателей  и
кидались хватать одного. Смертников в камере  было  восемь-десять,  но  ведь
каждый из них послал  апелляцию  Калинину,  каждый  ждал  себе  прощения,  и
поэтому: "умри ты сегодня,  а  я  завтра".  Они  расступались  и  безучастно
смотрели, как обреченного крутили, как он кричал о помощи, а ему забивали  в
рот детский мячик. (Смотря на детский мячик -- ну догадаешься разве обо всех
его  возможных  применениях?..  Какой  хороший   пример   для   лектора   по
диалектическому методу!)
   Надежда! Что' больше ты -- крепишь или расслабляешь?  Если  бы  в  каждой
камере  смертники  дружно  душили  приходящих  палачей  --  не   верней   ли
прекратились бы казни, чем по апелляциям во ВЦИК?  Уж  на  ребре  могилы  --
почему бы не сопротивляться?
   Но разве  и  при  аресте  не  так  же  было  вс„  обречено?  Однако,  все
арестованные, на коленях, как на отрезанных ногах, ползли поприщем надежды.



   Василий Григорьевич Власов помнит, что в ночь после приговора, когда  его
вели по темному Кадыю и четырьмя пистолетами трясли с четырех сторон,  мысль
его была: как бы не застрелили сейчас, провокаторски, якобы  при  попытке  к
бегству. Значит, он еще не поверил в свой приговор! Еще надеялся жить...
   Теперь его содержали в комнате милиции. Уложили на канцелярском столе,  а
два-три милиционера при керосиновой лампе непрерывно дежурили  тут  же.  Они
говорили между собой: "Четыре дня я слушал-слушал, так и не понял: за что их
осудили?" -- "А, не нашего ума дело!"
   В этой комнате Власов прожил пять  суток:  ждали  утверждения  приговора,
чтобы расстрелять в Кадые же:  очень  трудно  было  конвоировать  смертников
дальше. Кто-то подал от него телеграмму о  помиловании:  "Виновным  себя  не
признаю, прошу сохранить жизнь." Ответа не было. Все эти дни у  Власова  так
тряслись руки, что он не мог нести ложки, а пил  ртом  из  тарелки.  Навещал
поиздеваться Клюгин. (Вскоре после Кадыйского дела ему предстоял перевод  из
Иванова в Москву. В тот год у этих багровых  звезд  гулаговского  неба  были
крутые восходы и заходы. Нависла пора отрясать и их в  ту  же  яму,  да  они
этого не ведали.)
   Ни утверждения, ни помилования  не  приходило,  и  пришлось-таки  четырех
приговоренных везти в Кинешму. Повезли их в  четырех  полуторках,  в  каждой
один приговоренный с семью милиционерами.
   В Кинешме -- подземелье монастыря (монастыря  архитектура,  освобожденная
от монашеской идеологии сгожалась  нам  очень!)  Там  подбавили  еще  других
смертников, повезли арестанским вагоном в Иваново.
   На товарном дворе в Иванове отделили троих: Сабурова, Власова и из  чужой
группы, а остальных увели сразу -- значит, на расстрел,  чтоб  не  загружать
тюрьму. Так Власов и простился со Смирновым.
   Трех оставшихся посадили в промозглой октябрьской сырости во дворе тюрьмы
N 1 и держали часа четыре,  пока  уводили,  приводили  и  обыскивали  другие
этапы. Еще,  собственно,  не  было  доказательств,  что  их  сегодня  же  не
расстреляют. Эти четыре часа еще надо просидеть на земле и  передумать!  Был
момент, Сабуров понял так, что ведут на расстрел (а вели в  камеру).  Он  не
закричал, но так вцепился в руку соседа, что закричал от  боли  тот.  Охрана
потащила Сабурова волоком, подталкивая штыками.
   В той тюрьме было четыре смертных камеры -- в одном коридоре с детскими и
больничными! Смертные камеры  были  о  двух  дверях:  обычная  деревянная  с
волчком и железная решетчатая,  а  каждая  дверь  о  двух  замках  (ключи  у
надзирателя и корпусного порознь, чтоб не могли отпереть  друг  без  друга).
43-я камера была через стену от следовательского кабинета, и по ночам, когда
смертники ждут расстрела, еще крики истязуемых драли им уши.
   Власов попал в 61-ю камеру. Это была  одиночка:  длиною  метров  пять,  а
шириною чуть больше метра. Две  железные  кровати  были  намертво  прикованы
толстым железом к полу, на каждой кровати валетом лежало по два смертника. И
еще четырнадцать лежало на цементном полу поперек.
   На ожидании смерти каждому оставили меньше квадратного аршина! Хотя давно
известно, что даже мертвец имеет право на [три аршина] земле  --  и  то  еще
Чехову казалось мало...
   Власов спросил, сразу ли расстреливают. "Вот мы давно сидим,  и  вс„  еще
живы..."
   И началось ожидание -- такое, как оно известно: всю ночь все не  спят,  в
полном упадке ждут вывода на смерть,  слушают  шорохи  коридора  (еще  из-за
этого растянутого ожидания падает способность  человека  сопротивляться!..).
Особенно тревожны те  ночи,  когда  днем  кому-нибудь  было  помилование:  с
воплями радости ушел он, а  в  камере  сгустился  страх  --  ведь  вместе  с
помилованием сегодня прикатились с высокой горы и кому-то отказы, и ночью за
кем-то придут...
   Иногда ночью гремят замки, падают сердца -- меня? не  меня!!  а  вертухай
открыл деревянную дверь за какой-нибудь чушью: "Уберите вещи с подоконника!"
От этого отпирания может быть все четырнадцать стали на год  ближе  к  своей
будущей смерти; может быть, полсотни раз так  отпереть  --  и  уже  на  надо
тратить пуль! -- но как ему благодарны, что все  обошлось:  "Сейчас  уберем,
гражданин начальник!"
   С  утреней  оправки,  освобожденные  от  страха,  они   засыпали.   Потом
надзиратель вносил бачок с баландой и  говорил:  "доброе  утро!"  По  уставу
полагалось, чтобы вторая, решетчатая, дверь открывалась только в присутствии
дежурного по тюрьме. Но, как известно,  сами  люди  лучше  и  ленивее  своих
установлений и инструкций, -- и надзиратель входил  в  утреннюю  камеру  без
дежурного  и  совершенно  по-человечески,  нет,  это  дороже,   чем   просто
по-человечески! -- обращался: "Доброе утро!"
   К кому же еще на земле оно было добрее, чем к ним! Благодарные за теплоту
этого голоса и теплоту этой жижи, они теперь засыпали до полудня. (Только-то
утром они и ели! Уже проснувшись днем, многие есть не могли. Кто-то  получал
передачи -- родственники  могли  знать,  а  могли  и  не  знать  о  смертном
приговоре, -- передачи эти становились в камере общими, но лежали и гнили  в
затхлой сырости.)
   Днем еще было в камере легкое оживление. Приходил  начальник  корпуса  --
или мрачный Тараканов или  расположенный  Макаров  --  предлагал  бумаги  на
заявления, спрашивал, не хотят ли, у кого есть деньги, выписать покурить  из
ларька. Эти вопросы казались или слишком дикими или чрезвычайно человечными:
делался вид, что они никакие и не смертники?
   Осужденные выламывали донья спичечных коробок, размечали их как домино  и
играли. Власов разряжался тем, что рассказывал кому-нибудь о  кооперации,  а
это всегда приобретает  у  него  комический  оттенок.  *(10)  Яков  Петрович
Колпаков, председатель судогдского  райисполкома,  большевик  с  весны  1917
года, с фронта, сидел десятки дней, не меняя позы, стиснув голову руками,  а
локти в колени, и всегда смотрел в одну и ту же точку стены. (Веселой  же  и
легкой должна  была  ему  вспоминаться  весна  17-го  года!..)  Говорливость
Власова его раздражала: "Как ты можешь?" -- "А  ты  к  раю  готовишься?"  --
огрызался Власов, сохраняя и в быстрой речи круглое оканье. -- Я только одно
себе положил -- скажу палачу: ты -- один! не судьи, не прокуроры -- ты  один
виноват в  моей  смерти,  с  этим  теперь  и  живи!  Если  б  не  было  вас,
палачей-добровольцев, не было б и  смертных  приговоров!  И  пусть  убивает,
гад!"
   Колпаков был расстрелян. Расстрелян был  Константин  Сергеевич  Аркадьев,
бывший заведующий александровского (Владимерской области) райзо. Прощание  с
ним почему-то прошло особенно тяжело. Среди  ночи  притопали  за  ним  шесть
человек охраны, резко торопили, а он, мягкий, воспитанный,  долго  вертел  и
мял шапку в руках, оттягивая момент  ухода  --  ухода  от  последних  земных
людей. И когда говорил последнее "прощайте",  голоса  почти  совсем  уже  не
было. В первый миг, когда указывают жертву, остальным становится легче  ("не
я!"), -- но сейчас же после увода становится вряд ли легче, чем  тому,  кого
повели. На весь следующий день обречены оставшиеся молчать и не есть.
   Впрочем,  Гераська,  громивший  сельсовет,  много  ел   и   много   спал,
по-крестьянски обжившись и здесь. Он как-будто  поверить  не  мог,  что  его
расстреляют. (Его и не расстреляли: заменили [десяткой].)
   Некоторые на глазах сокамерников за три-четыре дня становились седыми.
   Когда так затяжно ждут смерти -- отрастают волосы, и камеру ведут стричь,
ведут мыть. Тюремный быт прокачивает свое, не зная приговоров.
   Кто-то терял связную речь  и  связное  понимание  --  но  вс„  равно  они
оставались ждать своей участи здесь же.  Тот,  что  сошел  с  ума  в  камере
смертников, сумасшедшим и расстреливается.
   Помилований приходило немало. Как-раз в ту  осень  1937-го  года  впервые
после революции ввели пятнадцати -- и двадцатилетние сроки, и  они  оттянули
на себя много расстрелов. Заменяли и на десятку. Даже и на [пять]  заменяли,
в стране чудес возможны и такие  чудеса:  вчера  ночью  был  достоин  казни,
сегодня утром -- детский срок, легкий преступник, в лагере имеешь шанс  быть
бесконвойным.
   Сидел в их камере В. Н. Хоменко, шестидесятилетний кубанец, бывший есаул,
"душа камеры", если у смертной камеры может быть душа: шутковал, улыбался  в
усы, не давал вида, что горько. -- Еще пос