апы
из Бутырского, Пресненского и Таганского  воронков.  Ивановскому  конвою  по
четным числам к шести утра прибывать на вокзал, снимать  и  держать  у  себя
пересадочных на Нерехту, Бежецк, Бологое.
   Это вс„ -- рядом с вами, впритирочку с вами, но -- не видимо вам (а можно
и глаза смежить). На больших вокзалах погрузка и выгрузка чумазых происходит
далеко от пассажирского перрона, е„  видят  только  стрелочники  да  путевые
обходчики. На станциях поменьше тоже облюбован глухой  проулок  между  двумя
пакхаузами, куда воронок подают задом, ступеньки  к  ступенькам  вагон-зака.
Арестанту некогда оглянуться на вокзал, посмотреть на вас и вдоль поезда, он
успевает  только  видеть  ступеньки  (иногда  нижняя  ему  по  пояс,  и  сил
карабкаться нет), а конвоиры, обставшие узкий переходик от воронка к вагону,
рычат, гудят:  "Быстро!  Быстро!..  Давай!  Давай!..",  а  то  и  помахивают
штычками.
   И вам, спешащим по перрону с  детьми,  чемоданами  и  авоськами,  недосуг
приглядываться: зачем это подцепили к поезду второй багажный  вагон?  Ничего
на н„м не написано, и очень похож  он  на  багажный  --  тоже  косые  прутья
решеток и темнота за ними. Только зачем-то едут  в  н„м  солдаты,  защитники
отечества, и на остановках двое из них, посвистывая, ходят по  обе  стороны,
косятся под вагон.
   Поезд тронется -- и сотня стиснутых арестантских судеб, измученных сердец
-- понесется по тем же змеистым рельсам, за тем же дымом, мимо тех же полей,
столбов и стогов, и даже на несколько секунд раньше  вас  --  но  за  вашими
стеклами в воздухе еще меньше останется следов от промелькнувшего горя,  чем
от пальцев по воде. И в хорошо знакомом, всегда одинаковом поездном быте  --
с разрезаемой пачкой белья для постели, с разносимым в  подстаканниках  чаем
-- вы разве можете вжиться, какой темный сдавленный  ужас  пронесся  за  три
секунды до вас через этот же объем эвклидова пространства? Вы,  недовольные,
что в купе четверо и тесно, -- вы разве смогли бы  поверить,  вы  разве  над
этой строкою поверите, что в таком же купе перед вами только-что  пронеслось
-- четырнадцать человек? А если -- двадцать пять? А если -- тридцать?..
   [Вагон-зак] -- какое мерзкое сокращение! Как,  впрочем,  все  сокращения,
сделанные палачами. Хотят сказать, что это  --  вагон  для  заключ„нных.  Но
нигде, кроме тюремных бумаг, слово  это  не  удержалось.  Усвоили  арестанты
называть такой вагон [столыпинским] или просто [Столыпиным].
   По мере того, как рельсовое передвижение  внедрялось  в  наше  отечество,
меняли свою форму и арестантские этапы. Еще до 90-х годов ХIХ века сибирские
этапы шли пешком и на лошадях. Уже Ленин в 1896 году ехал в сибирскую ссылку
в обыкновенном вагоне третьего класса (с  вольными)  и  кричал  на  поездную
бригаду, что невыносимо тесно. Всем известная картина Ярошенко "Всюду жизнь"
показывает нам  еще  очень  наивное  переоборудование  пассажирского  вагона
четвертого  класса  под  арестантский  груз:  вс„  оставлено,  как  есть,  и
арестанты едут как просто люди,  только  поставлены  на  окнах  двусторонние
решетки. Вагоны эти еще долго бегали по русским дорогам,  некоторые  помнят,
как их и в 1927 году этапировали в таких именно, только  разделив  мужчин  и
женщин. С другой сторны эсер Трушин  вспоминает,  что  он  и  при  царе  уже
этапировался в "столыпине",  только  ездило  их,  опять-таки  по  крыловским
временам, шесть человек в купе.
   Вероятно, вагон этот  действительно  пошел  по  рельсам  первый  раз  при
Столыпине, то есть, до 1911-го года -- и по  общему  кадетско-революционному
ожесточению прилепили к нему это название. Однако по-настоящему  этот  вагон
был излюблен лишь в 20-е годы, а нашел всеобщее и исключительное  применение
-- с 1930-го года, когда все в  нашей  жизни  становилось  единообразным,  и
поэтому справедливей бы было называть его не [Столыпиным], а [Сталиным].  Но
не будем спорить с языком.
   Столыпин -- это обыкновенный купированный вагон, только  из  девяти  купе
пять, отведенные арестантам (и здесь, как всюду на Архипелаге, половина идет
на обслугу!), отделены от коридора не  сплошной  перегородкой,  а  решеткой,
обнажающей купе для просмотра. Решетка эта --  косые  перекрещенные  прутья,
как бывает в станционных садиках. Она идет на всю высоту вагона, доверху,  и
оттого нет багажных чердачков из купе над коридором. Окна коридорной стороны
-- обычные, но в таких же косых решетках извне. А в арестантском  купе  окна
нет -- лишь маленький, тоже обрешеченный,  слепыш  на  уровне  вторых  полок
(вот, без окон, и кажется нам вагон  как  бы  багажным).  Дверь  в  купе  --
раздвижная: железная рама, тоже обрешеченная.
   Вс„ вместе  из  коридора  это  очень  напоминает  зверинец:  за  сплошной
решеткой, на полу и на полках, скрючились какие-то жалкие существа,  похожие
на человека, и жалобно смотрят на вас, просят пить и есть. Но в зверинце так
тесно никогда не скучивают животных.
   По расчетам вольных инженеров в столыпинском купе  могут  шестеро  сидеть
внизу, трое -- лежать на средней полке (она соединена как сплошные  нары,  и
оставлен только вырез у двери для лаза вверх и вниз) и  двое  --  лежать  на
багажных полках вверху. Если теперь сверх этих одиннадцати затолкать в  купе
еще одиннадцать (последних под закрываемую дверь надзиратели запихивают  уже
ногами) -- то вот и будет вполне нормальная загрузка арестантского купе.  По
двое скорчатся, полусидя, на верхних багажных, пятеро лягут  на  соединенной
средней (и это -- самые счастливые, места эти берутся с бою, а если  в  купе
есть блатари, то именно они лежат  там),  на  низ  же  останется  тринадцать
человек: по пять сядут на полках, трое -- в проходе меж их ног. Где-то  там,
вперемежку с людьми, на людях и под людьми -- их вещи.  Так  со  сдавленными
поджатыми ногами и сидят сутки за сутками.
   Нет, это не делается специально, чтобы мучить людей!  Осужденный  --  это
трудовой солдат социализма, зачем же его мучить, его  надо  использовать  на
строительстве. Но, согласитесь,  и  не  к  т„ще  же  в  гости  он  едет,  не
устраивать же его так, чтобы ему с [воли] завидовали. У  нас  с  транспортом
трудности: доедет, не подохнет.
   С пятидесятых годов, когда расписания наладились, ехать  так  доставалось
арестантам недолго -- ну, полтора, ну двое суток. В войну и после войны было
хуже: от Петропавловска (казахского) до Караганды столыпин  мог  идти  [семь
суток] (и было двадцать пять человек в купе!), от Караганды  до  Свердловска
-- [восемь суток] (и в купе было по двадцать шесть). Даже  от  Куйбышева  до
Челябинска в августе 1945 года Сузи ехал в столыпине несколько  суток  --  и
было их  в  купе  ТРИДЦАТЬ  ПЯТЬ  человек,  лежали  просто  друг  на  друге,
барахтались и боролись. *(1) А осенью 1946-го года Н. В. Тимофеев-Рессовский
ехал из Петропавловска в Москву в купе, где  было  ТРИДЦАТЬ  ШЕСТЬ  ЧЕЛОВЕК!
Несколько суток он ВИСЕЛ в купе между людьми, ногами не касаясь пола.  Потом
стали умирать -- их вынимали из-под ног (правда, не сразу, на вторые  сутки)
-- и так посвободнело. Вс„ путешествие до Москвы продолжалось  у  него  [три
недели]. *(2)
   Предел ли -- тридцать шесть? У нас нет свидетельств о тридцати  семи,  но
придерживаясь  единственно-научного  метода  и  воспитанные  на   борьбе   с
"предельщиками", мы должны ответить:  нет  и  нет!  Не  предел!  Может  быть
где-нибудь и предел, да не у нас! Пока еще  в  купе  остаются  хотя  бы  под
полками, хотя бы между  плечами,  ногами  и  головами  кубические  дециметры
невытесненного воздуха -- купе готово к  приему  дополнительных  арестантов!
Условно можно принять за предел число не разъятых трупов, умещаемых в полном
объеме купе при спокойной укладке.
   В. А. Корнеева ехала из Москвы в купе, где  было  тридцать  женщин  --  и
большинство из них дряхлые старушки, ссылаемые  на  поселение  за  веру  (по
приезду ВСЕ эти женщины, кроме двоих, сразу легли в больницу). У них не было
смертей,  потому  что  несколькие  среди  них  были  молодые,   развитые   и
хорошенькие  девушки,  сидевшие  "за  иностранцев".  Эти  девушки  принялись
стыдить конвой: "Как не стыдно вам так везти? Ведь это же ваши  матери!"  Не
столько,  наверно,  их  нравственные  аргументы,   сколько   привлекательная
наружность  девушек  нашла  в  конвое  отзыв   --   и   несколько   старушек
пересадили... в [карцер].  А  карцер  в  столыпине  это  не  наказание,  это
блаженство. Из пяти арестантских купе только четыре используются  как  общие
камеры, а пятое разделено на две половины --  два  узких  полукупе  с  одной
нижней и одной верхней полкой, как бывет у проводников. Карцеры  эти  служат
для изоляции; ехать там втроем-вчетвером -- удобство и простор.
   Нет, не для  того,  чтобы  нарочно  мучить  арестантов  жаждой,  все  эти
вагонные сутки в изнемоге и давке их кормят вместо приварка только  селедкой
или сухою воблой (так было ВСЕ годы, тридцатые и пятидесятые, зимой и летом,
в Сибири и на Украине, и тут примеров даже приводить не надо). Не для  того,
чтобы мучить жаждой, а скажите сами --  чем  эту  рвань  в  дороге  кормить?
Горячий приварок в вагоне им не положен (в одном  из  купе  столыпина  едет,
правда, кухня, но она -- только для конвоя), сухой крупы им не  дашь,  сырой
трески не дашь, мясных консервов -- не  разожрутся  ли?  Селедка,  лучше  не
придумаешь, да хлеба ломоть -- чего ж еще?
   Ты бери, бери свои полселедки, пока дают, и  радуйся!  Если  ты  умен  --
селедку эту не ешь, перетерпи, в карман е„ спрячь,  слопаешь  на  пересылке,
где водица. Хуже, когда дают азовскую  мокрую  камсу,  пересыпанную  крупной
солью, она в кармане не пролежит, бери е„ сразу в полу  бушлата,  в  носовой
платок, в ладонь -- и ешь. Делят камсу на чьем-нибудь бушлате, а сухую воблу
конвой высыпает в купе прямо на пол, и делят е„ на лавках, на коленях. *(3)
   Но уже если тебе рыбу дали -- так и от хлеба не отрекутся, и сахарку еще,
может, подсыпят. Хуже, когда конвой приходит и объявляет: сегодня кормить не
будем, на вас [не выдано]. И так  может  быть,  что  вправду  не  выдано:  в
какой-то тюремной бухгалтерии не там цифру поставили. А может  быть  и  так,
что -- выдано, но конвою самому не хватает пайки (они тоже  ведь  не  больно
сыты),  и  решили  хлебушек  [закосить],  а  уж  одну   полуселедку   давать
подозрительно.
   И, конечно, не для того,  чтобы  арестант  мучился,  ему  не  дают  после
селедки ни кипятка (это уже никогда), ни даже сырой воды. Надо понять: штаты
конвоя ограничены, одни стоят в коридоре на посту, несут службу  в  тамбуре,
на станциях лазят под вагоном, по крыше: смотрят, не  продырявлено  ли  где.
Другие чистят оружие, да когда-то же надо с ними заняться и  политуч„бой,  и
боевым уставом. А третья смена  спит,  восемь  часов  им  отдай  как  закон,
война-то кончилась. Потом: носить  воду  ведрами  --  далеко,  да  и  обидно
носить: почему советский воин должен  воду  таскать  как  ишак,  для  врагов
народа? Порой для сортировки или перецепки  загонят  столыпинский  вагон  от
станции на полсуток так (от глаз подальше), что и на свою-то красноармейскую
кухню воды не принесешь. Ну,  есть  правда  выход:  из  паровозного  тендера
черпануть -- желтую, мутную, со  смазочными  маслами,  охотно  пьют  зэки  и
такую, ничего, им в полутьме купе и не  очень  видно  --  окна  своего  нет,
лампочки нет, свет из коридора. Потом еще: воду эту раздавать  больно  долго
-- своих кружек у заключ„нных нет, у кого и были так отняли, --  значит  пои
их из двух казенных, и пока напьются, ты вс„ стой рядом, черпай,  черпай  да
подавай. (Да еще заведутся промеж себя: давайте сперва, мол, здоровые  пить,
а потом уже туберкулезные, а потом уже  сифилитики!  Как  будто  в  соседней
камере не сначала опять: сперва здоровые...)
   Но и вс„ б это конвой перенес, и таскал бы воду и поил,  если  б,  свиньи
такие, налакавшись воды, не просились бы потом на оправку. А получается так:
не дашь им сутки воды -- и оправки не просят; один раз напоишь -- один раз и
на оправку; пожалеешь, два раза напоишь -- два раза  и  на  оправку.  Прямой
расчет, вс„-таки -- не поить.
   И не потому оправки жалко, что уборной жалко, -- потому что ответственная
и даже боевая  операция:  надолго  надо  занять  ефрейтора  и  двух  солдат.
Выставляются два поста -- один около двери  уборной,  другой  в  коридоре  с
противоположной стороны (чтоб туда не  кинулись),  а  ефрейтору  то  и  дело
отодвигать  и  задвигать  дверь  купе,  сперва  впуская  возвратного,  потом
выпуская следующего. Устав разрешает выпускать только  по  одному,  чтоб  не
кинулись, не начали бунта. И  получается,  что  этот  выпущенный  в  уборную
человек держит тридцать арестантов в своем  купе  и  сто  двадцать  во  всем
вагоне, да наряд конвоя! Так "Давай! Давай!.. Скорей! Скорей!"  --  понукают
его по пути ефрейтор и солдат, и он спешит, спотыкается,  будто  ворует  это
очко уборной  у  государства.  (В  1949  году  в  столыпине  Москва-Куйбышев
одноногий немец Шульц, уже понимая русские понукания, прыгал на своей ноге в
уборную и обратно, а конвой хохотал и требовал, чтоб тот прыгал  быстрее.  В
одну оправку конвоир толкнул  его  в  тамбуре  перед  уборной,  Шульц  упал.
Конвоир, осердясь, стал его еще бить,  --  и,  не  умея  подняться  под  его
ударами, Шульц вползал в грязную уборную ползком. Конвоиры хохотали.) *(4)
   Чтоб за секунды, проводимые в уборной, арестант  не  совершил  побега,  а
также для быстроты оборота, дверь в уборную не закрывается, и,  наблюдая  за
процессом оправки, конвоир из тамбура поощряет: "Давай-давай!.. Ну,  хватит,
тебе, хватит!" Иногда с самого начала команда: "Только по легкому!" -- и  уж
тогда из тамбура тебе иначе не дадут. Ну, и рук, конечно, никогда  не  моют:
воды не хватит в баке, и времени нет. Если только  арестант  коснется  соска
умывальника, конвоир рыкает из тамбура: "А ну, не трожь, проходи!"  (Если  у
кого в вещмешке есть мыло или полотенце, так из одного  стыда  не  достанет:
это [по-фраерски] очень.) Уборная загажена. Быстрей, быстрей! и неся  жидкую
грязь на обуви, арестант втискивается в купе,  по  чьим-то  рукам  и  плечам
лезет наверх, и потом его грязные ботинки свисают с третьей полки ко  второй
и капают. Когда оправляются женщины, устав караульной службы и здравый смысл
требуют также не закрывать дверей уборной,  но  не  всякий  конвой  на  этом
настоит, иные попустят: ладно мол, закрывайте.  (Еще  ж  потом  женщине  эту
уборную и мыть, и опять около не„ стой, чтоб не сбежали.)
   И даже при таком быстром темпе уходит на  оправку  ста  двадцати  человек
больше двух часов -- больше четверти смены трех конвоиров! И  вс„  равно  не
угодишь! -- и вс„ равно какой-нибудь старик-песочник через полчаса опять  же
плачется и просится на оправку, его, конечно, не выпускают, он гадит прямо у
себя в купе, и опять же забота ефрейтору: заставить  его  руками  собрать  и
вынести.
   Так вот: поменьше оправок! А значит, -- воды поменьше. И еды поменьше  --
и не будут жаловаться на поносы и воздух  отравлять,  ведь  это  что?  --  в
вагоне дышать нельзя!
   Поменьше воды! А селедку положенную выдать! Недача воды -- разумная мера,
недача селедки -- служебное преступление.

   Никто,  никто  не  задался  целью  мучить  нас!  Действия  конвоя  вполне
рассудительны! Но как древние христиане,  сидим  мы  в  клетке,  а  на  наши
раненые языки сыпят соль.
   Так  же  и  совсем  не  имеют  цели  (иногда  имеют)   этапные   конвоиры
перемешивать в купе Пятьдесят Восьмую с блатарями и  бытовиками,  а  просто:
арестантов чересчур много, вагонов и купе мало, времени в обрез --  когда  с
ними разбираться? Одно из четырех купе держат для женщин, в  трех  остальных
если уж и сортировать, так по станциям назначения, чтоб удобнее выгружать.
   И разве потому распяли Христа между разбойниками,  что  хотел  Пилат  его
унизить? Просто день был такой -- распинать, Голгофа -- одна, времени  мало.
И К ЗЛОДЕЯМ ПРИЧТіН.



   Я боюсь даже и подумать, что' пришлось бы мне пережить, находясь на общем
арестантском положении... Конвой и этапные  офицеры  обращались  со  мной  и
моими товарищами с предупредительной вежливостью... Будучи  политическим,  я
ехал в каторгу  со  сравнительным  комфортом  --  пользовался  отдельным  от
уголовной партии помещением на этапах, имел подводу, и  пуд  багажа  шел  на
подводе...
   ... Я опустил в этом абзаце кавычки, чтобы читатель мог  лучше  вникнуть.
Ведь кавычки всегда если не ирония, то -- отстранение.  А  вот  без  кавычек
абзац диковато звучит, а?
   Это пишет П. Ф. Якубович о 90-х годах  прошлого  века.  Книга  переиздана
сейчас в поучение  о  том  мрачном  времени.  Мы  узна„м,  что  и  на  барже
политические имели особую комнату  и  на  палубе  --  особое  отделение  для
прогулки. (То же -- и в "Воскресеньи", и посторонний  князь  Нехлюдов  может
приходить к политическим на собеседования.) И  лишь  потому,  что  в  списке
против фамилии Якубовича было "пропущено [магическое  слово  "политический"]
(так он пишет) -- на Усть-Каре он был "встречен инспектором  каторги...  как
обыкновенный уголовный арестант -- грубо, вызывающе, дерзко".  Впрочем,  это
счастливо разъяснилось.
   Какое неправдоподобное время!  --  смешивать  политических  с  уголовными
казалось почти преступлением! Уголовников гнали на вокзалы  позорным  строем
по  мостовой,  политические  могли  ехать  в  карете   (Ольминский,   1899).
Политических из общего котла не кормили, выдавали кормовые деньги и несли им
из кухмистерской. Большевик Ольминский не захотел принимать даже больничного
пайка -- груб ему показался. *(5) Бутырский корпусной  просил  извинения  за
надзирателя, что тот обратился к Ольминскому  на  "ты":  у  нас,  де,  редко
бывают политические, надзиратель не знал...
   В Бутырках [редко бывают политические]!.. Что за сон? А где ж они бывают?
Лубянки-то и Лефортова тем более еще не было!..
   Радищева вывезли на этап в кандалах и по случаю холодной погоды набросили
на него "гнусную  нагольную  шубу",  взятую  у  сторожа.  Однако,  Екатерина
немедленно вослед  распорядилась:  кандалы  снять  и  вс„  нужное  для  пути
доставить. Но Анну Скрипникову в ноябре 1927-го отправили из Бутырок в  этап
на Соловки в соломенной шляпе и  летнем  платье  (как  она  была  арестована
летом, а с тех  пор  е„  комната  стояла  запечатанная,  и  никто  не  хотел
разрешить ей взять оттуда свои же зимние вещи).
   Отличить политических от  уголовных  --  значит  уважать  их  как  равных
соперников, значит признавать, что у людей могут быть [взгляды].  Та'к  даже
[арестованный] политический ощущает политическую [свободу]!
   Но с тех пор, как все мы  --  [каэры],  а  социалисты  не  удержались  на
[политах], -- с тех пор только смех заключ„нных и недоумение надзирателя мог
ты вызвать протестом, чтоб тебя, [политического], не смешивали с уголовными.
"У нас -- все уголовные" -- искренно отвечали надзиратели.
   Это смешение, эта первая разящая встреча происходит или в воронке  или  в
столыпинском вагоне. До сих пор как ни угнетали, пытали и терзали следствием
-- это вс„ исходило от голубых фуражек, ты не смешивали их с  человечеством,
ты видел в них только наглую службу. Но зато твои однокамерники, хотя б  они
были совсем другими по развитию и опыту, чем ты, хотя б ты  спорил  с  ними,
хотя б они на тебя и [стучали] --  все  они  были  из  того  же  привычного,
грешного и обиходливого человечества, среди которого ты провел всю жизнь.
   Вталкиваясь в столыпинское купе ты  и  здесь  ожидаешь  встретить  только
товарищей по несчастью. Все твои враги и угнетатели остались по [ту] сторону
решетки, с [этой] ты их не ждешь. И вдруг ты поднимаешь голову к  квадратной
прорези в средней полке, к этому единственному небу над тобой  --  и  видишь
там три-четыре -- нет, не лица! нет, не обезьяньих  морды,  у  обезьян  хоть
чем-то должна быть похожа на образ! -- ты  видишь  жестокие  гадкие  хари  с