илетний  срок  прочитали  в  коридоре  на
русском языке и  не  перевели.  Расписавшись,  он  не  понял,  что  это  был
приговор, долго потом ждал суда, еще позже в лагере  смутно  вспоминал  этот
случай и догадался.)
   Я вернулся в бокс с улыбкой. Странно, с каждой минутой я  становился  вс„
веселей и облегченней. Все возвращались с  [червонцами],  и  Валентин  тоже.
Самый детский срок из нашей сегодняшней  компании  получил  тот  рехнувшийся
бухгалтер (до сих пор он сидел невменяемый). После него наиболее детский был
у меня.
   В брызгах солнца, в июльском  ветерке  вс„  так  же  весело  покачивалась
веточка за окном. Мы оживленно болтали. Там и сям все чаще возникал в  боксе
смех. Смеялись, что вс„ гладко сошло; смеялись над потряс„нным  бухгалтером;
смеялись над нашими утренними  надеждами  и  как  нас  провожали  из  камер,
заказывали условные передачи -- четыре картошины! два бублика!
   -- Да амнистия будет! -- утверждали некоторые. --  Это  так,  для  формы,
пугают,  чтоб   крепче   помнили.   Сталин   сказал   одному   американскому
корреспонденту...
   -- А как корреспондента фамилия?
   -- Фамилию не знаю...
   Тут нам велели взять вещи, построили по-двое и опять повели через тот  же
дивный садик, наполненный летом.
   И куда же? Опять в [баню]!
   Это привело нас уже к раскатистому хохоту -- ну и головотяпы! Хохоча,  мы
разделись, повесили одежки наши на те же  крючки  и  их  закатили  в  ту  же
прожарку, куда уже закатывали сегодня утром. Хохоча, получили  по  пластинке
гадкого мыла и прошли в просторную гулкую мыльню смывать девичьи гульбы. Тут
мы оплескивались, лили, лили на себя горячую воду и так резвились, как  если
б это школьники пришли в баню после  последнего  экзамена.  Этот  очищающий,
облегчающий смех был, я думаю,  даже  не  болезненным,  а  живой  защитой  и
спасением организма.
   Вытираясь, Валентин говорил мне успокаивающе, уютно:
   -- Ну ничего, мы еще молодые, еще будем жить. Главное  --  не  оступиться
[теперь]. В лагерь приедем -- и [ни слова] ни с кем, чтобы нам новых  сроков
не мотали. Будем [честно работать -- и молчать, молчать].
   И так он верил в эту программу, так надеялся,  невинное  зернышко  промеж
сталинских жерновов! Хотелось согласиться с ним, уютно отбыть срок  а  потом
вычеркнуть пережитое из головы.
   Но я начинал ощущать в себе: если надо НЕ ЖИТЬ для того, чтобы жить -- то
и зачем тогда?..



   Нельзя сказать, чтобы ОСО придумали после  революции.  Еще  Екатерина  II
дала неугодному ей журналисту Новикову пятнадцать лет можно  сказать  --  по
ОСО, ибо не отдавала его под суд. И все императоры по-отечески нет-нет да  и
высылали неугодных им без суда.  В  60-х  годах  XIX  века  прошла  коренная
судебная  реформа.  Как  будто  и  у  властителей  и   у   подданных   стало
вырабатываться что-то вроде юридического взгляда на общество. Тем не менее и
в 70-х  и  в  80-х  годах  Короленко  прослеживает  случаи  административной
расправы вместо судебного осуждения. Он и  сам  в  1876  году  с  еще  двумя
студентами был выслан без суда и следствия по распоряжению товарища министра
государственных имуществ (типичный случай ОСО). Без суда же в другой раз  он
был сослан с братом в Глазов.  Короленко  называет  нам  Федора  Богдана  --
ходока, дошедшего до самого царя и потом сосланного; Пьянкова,  оправданного
по суду, но сосланного по высочайшему повелению; еще  несколько  человек.  И
Засулич в письме из эмиграции объясняла, что скрывается не  от  суда,  а  от
бессудной административной расправы.
   Таким  образом  традиция  пунктирчиком  тянулась,  но  была  она  слишком
расхлябанная, пригодная для азиатской  страны  дремлющей,  но  не  прыгающей
вперед. И потом эта обезличка: [кто] же был ОСО? То царь, то губернатор,  то
товарищ министра. И потом, простите, это не размах, если можно [перечислить]
имена и случаи.
   Размах начался с 20-х годов,  когда  для  постоянного  обмина  суда  были
созданы [постоянно] же действующие [тройки]. Вначале это  с  гордостью  даже
выпирали  --  тройка  ГПУ!  Имен  заседателей  не  только  не  скрывали   --
рекламировали! Кто на Соловках не знал знаменитой московской тройки --  Глеб
Бойкий, Вуль и Васильев?! Да и верно, слово-то какое ТРОЙКА! Тут немножко  и
бубенчики под дугой, разгул масленицы, и впереплет  с  тем  и  загадочность:
почему -- "тройка"? что это значит? суд -- тоже ведь не четверка!  а  тройка
-- не суд! А пущая загадочность в том, что -- заглазно. Мы там не  были,  не
видели, нам только бумажка: распишитесь. Тройка  еще  страшней  ревтрибунала
получилась. А там она еще обособилась,  закуталась,  заперлась  в  отдельной
комнате и фамилии спрятались. И так мы привыкли, что члены Тройки  не  пьют,
не едят и среди людей не  передвигаются.  А  уж  как  удалились  однажды  на
совещание и -- навсегда, лишь приговоры нам -- через  машинисток.  (И  --  с
возвратом: такой документ нельзя на руках оставлять.)
   Тройки эти (мы на всякий случай  пишем  во  множественном  числе,  как  о
божестве  не  знаешь  никогда,  где  оно  существует)   отвечали   возникшей
неоступной потребности: однажды арестованных на волю не выпускать (ну  вроде
Отдела технического контроля при ГПУ: чтоб  не  было  [брака]).  И  если  уж
оказался не виноват и судить его никак нельзя, так вот  через  Тройку  пусть
получит свои "минус тридцать два" (губернских  города)  или  в  ссылочку  на
два-три года, а уже смотришь -- ушко и выстрижено, он уж навсегда помечен  и
теперь будет впредь "рецидивист".
   (Да  простит  нас  читатель:  ведь  мы  опять  сбились  на  этот   правый
оппортунизм -- понятие "вины", виноват-не виноват. Ведь толковано ж нам, что
[дело не в  личной  вине,  а  в  социальной  опасности]:  можно  и  невиного
посадить,  если  социально-чуждый,  можно  и  виноватого   выпустить,   если
социально-близкий. Но простительно нам, без юридического  образования,  если
сам Кодекс 1926-го года, по которому батюшке мы двадцать пять  лет  жили,  и
тот критиковался за  "недопустимый  буржуазный  подход",  за  "недостаточный
классовый подход", за какое-то  "буржуазное  отвешивание  наказания  в  меру
тяжести содеянного". *(2)
   Увы, не нам достанется написать увлекательную историю этого  Органа:  как
Тройки превратились в ОСО; когда переназвались; бывало ли  ОСО  в  областных
городах -- или только одно в белокаменной; и кто  из  наших  крупных  гордых
деятелей туда входил; как часто и как долго оно заседало; с чаем ли, без чая
и что к чаю; и как само это обсуждение шло --  разговаривали  при  этом  или
даже не разговаривали? Не мы напишем -- потому что не  знаем.  Мы  наслышаны
только, что сущность ОСО была триединой, и хотя  сейчас  недоступно  назвать
усердных  его  заседателей,  известны  те  три  органа,  которые  имели  там
представителей: один -- от ГБ, один --  от  МВД,  один  --  от  прокуратуры.
Однако не будет чудом, если когда-нибудь мы  узнаем,  что  не  было  никаких
заседаний,  а  был  штат  опытных  машинисток,   составляющих   выписки   из
несуществующих протоколов, и один  управделами,  руководивший  машинистками.
Вот машинистки -- это точно были, за это ручаемся!
   До 1924-го года  права  троек  ограничивались  тремя  годами;  с  1924-го
распрост„рлись на пять лет лагерей; с 1937-го вкатывало  ОСО  [червонец];  с
1948-го успешно клепало и [четвертную]. Есть люди (Чавдаров), знающие, что в
годы войны ОСО давало и расстрел. Ничего необыкновенного.
   Нигде не  упомянутое  ни  в  конституции,  ни  в  кодексе,  ОСО,  однако,
оказалось самой удобной котлетной машинкой -- неупрямой, нетребовательной  и
не нуждающейся в смазке законами. Кодекс был сам по себе, а ОСО --  само  по
себе и легко крутилось без всех его двухсот пяти статей, не пользуясь ими  и
не упоминая их.
   Как шутят в лагере: на [нет] и суда нет, а есть Особое Совещание.
   Разумеется, для удобства оно тоже нуждалось в каком-то входном  коде,  но
для этого оно само себе и выработало [литерные]  статьи,  очень  облегчавшие
оперирование (не надо голову ломать, подгонять к формулировкам  кодекса),  а
по числу своему доступные памяти ребенка (часть из них мы уже упоминали):
   -- АСА -- АнтиСоветская Агитация
   -- КРД -- КонтрРеволюционная Деятельность
   -- КРТД -- КонтрРеволюционная Троцкистская Деятельность (эта буквочка "т"
очень утяжеляла жизнь зэка в лагере)
   --  ПШ  --  Подозрение  в  Шпионаже  (шпионаж,  выходящий  за  подозрение
передавался в трибунал)
   -- СВПШ -- Связи, Ведущие (!) к Подозрению в Шпионаже
   -- КРМ -- КонтрРеволюционное Мышление
   -- ВАС -- Вынашивание АнтиСоветских настроений
   -- СОЭ -- Социально-Опасный Элемент
   -- СВЭ -- Социально-Вредный Элемент
   -- ПД -- Преступная Деятельность (е„  охотно  давали  бывшим  лагерникам,
если ни к чему больше придраться было нельзя)
   И, наконец, очень „мкая
   -- ЧС -- Член Семьи (осужденного по одной из предыдущих литер)
   Не забудем, что литеры эти не рассеивались равномерно по людям и годам, а
подобно статьям кодекса и пунктам Указов, наступали внезапными эпидемиями.
   И еще оговоримся: ОСО вовсе не претендовало дать человеку [приговор]!  --
оно не давало приговора! -- оно  [накладывало  административное  взыскание],
вот и вс„. Естественно ж было ему иметь и юридическую свободу!
   Но хотя взыскание не претендовало стать судебным  приговором,  оно  могло
быть до двадцати пяти лет и включать в себя:
   -- лишение званий и наград;
   -- конфискацию всего имущества;
   -- закрытое тюремное заключение;
   -- лишение права переписки -и человек исчезал с лица земли еще  надежнее,
чем по примитивному судебному приговору.
   Еще важным преимуществом ОСО было то, что его постановления  нельзя  было
обжаловать -- некуда было жаловаться: никакой инстанции ни выше его, ни ниже
его. Подчинялось оно только министру внутренних дел, Сталину и сатане.
   Большим достоинством ОСО была и быстрота: е„  лимитировала  лишь  техника
машинописи.
   Наконец, ОСО не только не  нуждалось  видеть  обвиняемого  в  глаза  (тем
разгружая межтюремный транспорт), но даже не требовало и фотографии  его.  В
период большой загрузки тюрем тут было еще  то  удобство,  что  заключ„нный,
окончив следствие, мог не занимать собою места на  тюремном  полу,  не  есть
дарового хлеба, а сразу -- быть направляем в лагерь и честно там  трудиться.
Прочесть же копию выписки он мог и гораздо позже.
   В льготных случаях бывало так, что заключ„нных выгружали  из  вагонов  на
станции назначения; тут же, близ полотна,  ставили  на  колени  (это  --  от
побега, но получалось --  для  молитвы  ОСО)  и  тотчас  же  прочитывали  им
приговоры. Бывало иначе: приходящие в Переборы в 1938 году этапы не знали ни
своих статей, ни сроков, но встречавший их писарь уже знал и тут же  находил
в списке: СВЭ -- 5 лет (это было время, когда требовалось срочно много людей
на канал "имени Москвы").
   А другие и в лагере по много месяцев работали, не зная приговоров.  После
этого  (рассказывает  И.  Добряк)  их  торжественно  построили  --   да   не
когда-нибудь, а в день 1 мая  1938  года,  когда  красные  флаги  висели,  и
объявили   приговоры   тройки   по   Сталинской   области   (вс„-таки    ОСО
рассредотачивалось в натужное время): от десяти до двадцати лет  каждому.  А
мой лагерный бригадир Синебрюхов  в  том  же  1938  году  с  целым  эшелоном
неосужденных отправлен был из Челябинска в Череповец. Шли месяцы,  зэки  там
работали. Вдруг зимою, в выходной день (замечаете, в  какие  дни-то?  выгода
ОСО в ч„м?) в трескучий мороз их выгнали во двор, построили, вышел  приезжий
лейтенант и представился, что прислан  объявить  им  постановления  ОСО.  Но
парень он оказался не злой,  покосился  на  их  худую  обувь,  на  солнце  в
морозных столбах и сказал так:
   -- А впрочем, ребята, чего вам тут мерзнуть? Знайте: всем вам дало ОСО по
десять лет, это редко-редко кому по восемь. Понятно? Р-разой-дись!..



   Но при такой откровенной машинности Особого Совещания -- зачем еще  суды?
Зачем конка, когда  есть  бесшумный  современный  трамвай,  из  которого  не
выпрыгнешь? Кормление судейских?
   Да просто неприлично демократическому государству не иметь судов. В  1919
году 8 съезд партии записал в программе: стремиться  чтобы  [вс„  трудящееся
население поголовно привлекалось] к отправлению судейских обязанностей. "Вс„
поголовно" привлечь не удалось, судейское дело тонкое, но и не без  суда  же
совсем!
   Впрочем, наши политические суды -- спецколлегии областных судов,  военные
трибуналы (а почему, собственно, в мирное время -- и трибуналы?), ну  и  все
Верховные --  дружно  тянутся  за  ОСО,  они  тоже  не  погрязли  в  гласном
судопроизводстве и прениях сторон.
   Первая и главная их черта -- закрытость. Они прежде  всего  [закрыты]  --
для своего удобства.
   И мы так уже привыкли к тому, что миллионы и миллионы  людей  осуждены  в
закрытых заседаниях, мы настолько сжились с этим, что иной замороченный сын,
брат или племянник осужд„нного еще и фыркает тебе с убежденностью: "А как же
ты хотел? Значит, [касается] дело... Враги узнают! Нельзя..."
   Так, боясь, что "враги узнают",  и  заколачиваем  мы  свою  голову  между
собственных колен. Кто теперь  в  нашем  отечестве,  кроме  книжных  червей,
помнит, что Каракозову, стрелявшему в царя, дали защитника? Что  Желябова  и
всех народовольцев судили гласно, совсем не боясь, "что турки  узнают"?  Что
Веру Засулич, стрелявшую, если  переводить  на  наши  термины  в  начальника
московского управления МВД (хоть и мимо головы,  не  попала  просто)  --  не
только не уничтожили в застенках, не только не судили закрыто, но в ОТКРЫТОМ
суде е„ ОПРАВДАЛИ присяжные заседатели (не  тройка)  --  и  она  с  триумфом
уехала в карете?
   Этими  сравнениями  я  не  хочу  сказать,  что  в  России  когда-то   был
совершенный суд. Вероятно, достойный суд  есть  самый  поздний  плод  самого
зрелого общества, либо уж надо иметь царя Соломона. Владимир Даль  отмечает,
что в дореформенной России "не было ни одной пословицы в похвалу судам"! Это
ведь что-нибудь значит! Кажется, и в похвалу  земским  начальникам  тоже  ни
одной пословицы сложить не успели. Но судебная  реформа  1864  года  вс„  же
ставила хоть городскую часть нашего общества на путь, ведущий  к  английским
образцам, так восхищавшим Герцена.
   Говоря все это, я не забываю  и  высказанного  Достоевским  против  наших
судов  присяжных  ("Дневник  писателя"):   о   злоупотреблении   адвокатским
красноречием ("Господа присяжные! да какая б это была женщина, если б она не
зарезала соперницы?.. господа присяжные! да кто б из вас не выбросил ребенка
из окна?.."), о том, что  у  присяжных  минутный  импульс  может  перевесить
гражданскую ответственность. Но Достоевский душою далеко вперед  забежал  от
нашей жизни, и опасается НЕ ТОГО, чего надо было опасаться!  Он  считал  уже
гласный суд  достигнутым  навсегда!..  (Да  кто  из  его  современников  мог
поверить в ОСО?..) В другом месте пишет и он: "лучше ошибиться в милосердии,
чем в казни". О, да, да, да!
   Злоупотребление красноречием есть болезнь не только  становящегося  суда,
но и шире --  ставшей  уже  демократии  (ставшей,  но  не  выяснившей  своих
нравственных целей.) Та же Англия да„т нам примеры, как для  перевеса  своей
партии  лидер  оппозиции  не  стесняется  приписывать  правительству  худшее
положение дел в стране, чем оно есть на самом деле.
   Злоупотребление  красноречием  --  это  худо.  Но  какое  ж  слово  тогда
применимо для злоупотребления закрытостью? Мечтал Достоевский о таком  суде,
где вс„ нужное В ЗАЩИТУ обвиняемого выскажет [прокурор]. Это сколько  ж  нам
веков еще ждать? Наш общественный опыт пока неизмеримо обогатил  нас  такими
[адвокатами], которые ОБВИНЯЮТ подсудимого ("как честный советский  человек,
как истинный патриот, я не могу не испытывать отвращение  при  разборе  этих
злодеяний...")
   А как хорошо в закрытом  заседании!  Мантия  не  нужна,  можно  и  рукава
засучить. Как легко работать!  --  ни  микрофонов,  ни  корреспондентов,  ни
публики. (Нет,  отчего,  публика  бывает,  но:  [следователи].  Например,  в
ЛенОблсуд они приходили днем послушать, как  ведут  себя  питомцы,  а  ночью
потом навещали в тюрьме тех, кого надо было [усовестить]). *(3)
   Вторая главная черта наших политических судов -- определенность в работе.
То есть предрешенность приговоров. *(4) То есть,  всегда  известно,  что  от
тебя начальству надо (да ведь и телефон есть!) Даже, по образцу ОСО,  бывают
и приговоры все заранее  отпечатаны  на  машинке,  и  только  фамилии  потом
вносятся  от  руки.  И  если  какой-нибудь  Страхович  вскричит  в  судебном
заседании: "Да не мог же я быть завербован Игнатовским, когда  мне  было  от
роду десять лет!" -- так председателю (трибунал ЛВО, 1942) только  гаркнуть:
"Не клевещите на советскую разведку!" Уже  вс„  давно  решено:  всей  группе
Игнатовского вкруговую -- расстрел. И только примешался  в  группу  какой-то
Липов: [никто] из группы его [не знает], и он [никого  не  знает].  Ну,  так
Липову -- десять лет, ладно.
   Предрешенность приговоров -- насколько ж она  облегчает  тернистую  жизнь
судьи! Тут не столько  даже  облегчение  ума  --  думать  не  надо,  сколько
облегчение моральное: ты не терзаешься, что  вот  ошиб„шься  в  приговоре  и
осиротишь собственных своих  детишек.  И  даже  такого  заядлого  судью  как
Ульриха -- какой крупный расстрел не его ртом произнес„н? --  предрешенность
располагает к добродушию. Вот в 1945  г.  Военная  Коллегия  разбирает  дело
"эстонских   сепаратистов."   Председательствует    низенький    плотненький
добродушный Ульрих. Он не пропускает случая пошутить с  коллегами,  но  и  с
заключ„нными (ведь это человечность и есть! новая черта, где  это  видано?).
Узнав, что Сузи -- адвокат, он ему с улыбкой: "Вот и  пригодилась  вам  ваша
профессия!" Ну, что' в самом деле им делить? зачем озлобляться? Суд идет  по
приятному распорядку: прямо тут за судейским  столом  и  курят,  в  приятное
время -- хороший обеденный перерыв. А к вечеру подошло -- надо [совещаться].
Да кто ж совещается ночью? Заключенных оставили сидеть всю ночь за  столами,
а сами поехали по домам. Утром пришли свеженькие, выбритые, в  девять  утра:
"Встать, суд идет!" -- и всем по [червонцу].
   И если упрекнут, что мол ОСО хоть без лицемерия, а тут  де  лицемерие  --
делают  вид,  что  совещаются,  --  нет,  мы  будем  решительно   возражать!
Решительно!
   Ну,  и  третья  черта,  наконец  --  это  [диалектика]  (а  раньше  грубо
называлось: "[дышло], куда повернешь, туда и вышло"). Кодекс не должен  быть
застывшим камнем на пути судьи.  Статьям  кодекса  уже  десять,  пятнадцать,
двадцать лет быстротекущей жизни и, как говорил Фауст:

   "Весь мир меняется, несется вс„ вперед,
   А я нарушить слова не посмею?"

   Все статьи обросли истолкованиями, указаниями, инструкциями. Если  деяние
обвиняемого не охватывается кодексом, так можно осуждать еще:
   -- по [аналогии] (какие возможности!)
   -- просто за [происхождение] (7-35,  принадлежность  к  социально-опасной
среде) *(5)
   -- за [связь с опасными лицами] *(6) (вот где широта! какое лицо опасно и
в ч„м связь -- это лишь судье видно).
   Только не надо придираться к четкости издаваемых законов. Вот  13  января
1950 года вышел указ о возврате смертной  казни  (надо  думать  из  подвалов
Берии она и не уходила) Написано: можно  казнить  [подрывников-диверсантов].
Что это значит? Но сказано. Иосиф Виссарионович  любит  так:  не  досказать,
намекнуть. Здесь только ли о том, кто толовой шашкой  подрывает  рельсы?  Не
написано. "Диверсант"  мы  знаем  давно:  кто  выпустил  недоброкачественную
продукцию -- тот и  диверсант.  А  кто  такой  [подрывник]?  Например,  если
разговорами в трамвае [подрывал] авторитет правительства? Или замуж вышла за
иностранца -- разве она не [подорвала] величия нашей родины?..
   Да не судья судит -- судья только за