и  любовные  встречи  прекращаются.  До
следующего прилива. Так судорогами она и жив„т.
   А иногда уже вс„ отрепетировано, и все участники уцелели, и  никто  перед
концертом не арестован, но начальник КВЧ майор Потапов, комяк (СевЖелДорЛаг)
бер„т программу и видит: "Сомнение" Глинки.
   -- Что-что? Сомнение? Никаких сомнений!  Нет-нет,  и  не  просите!  --  и
выч„ркивает своей рукой.
   А я надумал прочесть мой любимый монолог Чацкого -- "А судьи  кто?"  Я  с
детства привык его читать и оценивал чисто декламационно, я не замечал,  что
он -- о сегодняшнем дне, у меня и мысли такой не было. Но не дошло до  того,
чтобы писать в программе "А  судьи  кто?"  и  вычеркнули  бы  --  пришел  на
репетицию начальник КВЧ и подскочил уже на строчке:

   "К свободной жизни их вражда непримирима".

Когда же я прочел:

   "Где, укажите нам, отечества отцы...
   Не эти ли, грабительством богаты?.."

он и ногами затопал и показывал, чтоб я сию минуту со сцены убирался.
   Я в юности едва не стал акт„ром, только слабость горла  помешала.  Теперь
же, в лагере, то и дело выступал в  концертах,  тянулся  освежиться  в  этом
коротком  неверном  забвении,  увидеть  близко  женские  лица,  возбужд„нные
спектаклем. А когда услышал, что  существуют  в  ГУЛаге  особые  театральные
труппы из зэков,  освобожденных  от  общих  работ  --  подлинные  крепостные
театры! -- возмечтал я попасть в такую труппу и  тем  спастись  и  вздохнуть
легче.
   Крепостные театры существовали при каждом областном УИТЛК, и в Москве  их
было даже несколько. Самый знаменитый был  --  ховринский  крепостной  театр
полковника МВД Мамулова. Мамулов следил ревниво, чтоб никто из  арестованных
в Москве заметных артистов не проскочил бы через Красную Пресню. Его  агенты
рыскали и по другим пересылкам. Так собрал он у себя  большую  драматическую
труппу и начатки оперной. Это была гордость помещика -- "у меня лучше театр,
чем у соседа!" В бескудниковском лагере тоже был театр,  но  много  уступал.
Помещики возили своих артистов друг к другу в гости,  хвастаться.  На  одном
таком спектакле Михаил Гринвальд забыл, в какой тональности  аккомпанировать
певице. Мамулов  тут  же  отпустил  ему  10  суток  холодного  карцера,  где
Гринвальд заболел.
   Такие крепостные театры были на Воркуте, в Норильске,  в  Соликамске,  на
всех  крупных  гулаговских  островах.  Там  эти  театры  становились   почти
городскими, едва  ли  не  академическими,  они  давали  в  городском  здании
спектакли для вольных. В первых  рядах  надменно  садились  с  женами  самые
крупные местные эмведешники и смотрели  на  своих  рабов  с  любопытством  и
презрением. А конвоиры сидели с автоматами за  кулисами  и  в  ложах.  После
концерта артистов, отслушавших аплодисменты, везли в лагерь, а провинившихся
-- в карцер. Иногда и аплодисментами не давали  насладиться.  В  магаданском
театре  Никишев,  начальник  Дальстроя,  обрывал   Вадима   Козина,   широко
известного тогда певца: "Ладно, Козин, нечего раскланиваться, уходи!" (Козин
пытался повеситься, его вынули из петли.)
   В послевоенные годы через Архипелаг прошли артисты с известными  именами:
кроме Козина -- артистки кино Токарская,  Окуневская,  Зоя  Федорова.  Много
шума было на Архипелаге от посадки Руслановой, шли противоречивые слухи,  на
каких она сидела пересылках, в какой  лагерь  отправлена.  Уверяли,  что  на
Колыме она отказалась петь и работала в прачечной. Не знаю.
   Кумир Ленинграда тенор Печковский в начале войны попал под  оккупацию  на
своей даче под Лугой, затем при немцах давал  концерты  в  Прибалтике.  (Его
жену, пианистку, тотчас же арестовали в Ленинграде, она погибла в  рыбинском
лагере.) После войны Печковский получил десятку  за  измену  и  отправлен  в
ПечЖелДорЛаг. Там начальник  содержал  его  как  знаменитость:  в  отдельном
домике с двумя приставленными дневальными,  в  па„к  ему  входило  сливочное
масло, сырые яйца и горячий портвейн.  В  гости  он  ходил  обедать  к  жене
начальника лагеря и к жене  начальника  режима.  Там  он  пел,  но  однажды,
говорят, взбунтовался: "Я пою для народа, а не для чекистов" -- и так  попал
в Особый Минлаг. (После срока  ему  уже  не  пришлось  подняться  к  прежним
концертам в Ленинграде.)
   Известный пианист Всеволод Топилин не был пощажен при  сгоне  Московского
народного ополчения и брошен с берданкой 1866 года в вяземский мешок.  *(10)
Но в плену его пожалел поклонник музыки немецкий майор, комендант лагеря  --
он помог ему оформиться ost-овцем  и  так  начать  концертировать.  За  это,
разумеется, Топилин получил у нас стандартную десятку. (После лагеря он тоже
не поднялся.)
   Ансамбль  Московского  УИТЛК,  который  разъезжал  по  лагпунктам,  давая
концерты, а жил на Матросской Тишине, вдруг переведен был на время к нам, на
Калужскую заставу. Какая удача! Вот теперь-то я  с  ними  познакомлюсь,  вот
теперь-то я к ним пробьюсь!
   О,  странное  ощущение!   Смотреть   в   лагерной   столовой   постановку
профессиональных акт„ров-зэков! Смех, улыбки, пение, белые платьица,  ч„рные
сюртуки... Но -- какие сроки у них? Но по каким статьям они  сидят?  Героиня
-- воровка? или -- по "общедоступной"?  Герой  --  дача  взятки?  или  "семь
восьмых"? У обычного акт„ра перевоплощение только  одно  --  в  роль.  Здесь
двойная игра, двойное перевоплощение: сперва изобразить из  себя  свободного
артиста, а потом -- изобразить роль. И этот груз тюрьмы, это  сознание,  что
ты -- крепостной, что завтра же гражданин начальник за плохую  игру  или  за
связь с другой крепостной актрисой может послать тебя в карцер, на лесоповал
или услать за десять тысяч в„рст на Колыму -- каким дополнительным  жерновом
должно оно лечь к тому грузу, который акт„р-зэк разделяет с  вольными  --  к
разрушительному, с напряжением л„гких  и  горла,  проталкиванию  через  себя
драматизированной пустоты, механической пропаганды неживых идей?!
   Героиня ансамбля Нина В. оказалась по 58.10, 5 лет. Мы быстро нашли с ней
общего знакомого -- е„  и  моего  учителя  на  искусствоведческом  отделении
МИФЛИ.  Она  была  недоучившаяся  студентка,  молода  совсем.  Злоупотребляя
правами артистки, портила себя косметикой и теми гадкими накладными  ватными
плечами, которыми тогда на воле все женщины себя портили, женщин же туземных
миновала эта участь, и плечи их развивались только от носилок.
   В ансамбле у Нины был, как у  всякой  примы,  свой  возлюбленный  (танцор
ГАБТа), но был еще и  духовный  отец  в  театральном  искусстве  --  Освальд
Глазунов (Глазнек), один из самых старых вахтанговцев. Он и  жена  его  были
(может, и хотели быть) захвачены немцами на даче под Истрой. Три года  войны
они пробыли у себя на маленькой родине в Риге, играли в латышском театре.  С
приходом наших оба получили по десятке за измену большой Родине. Теперь  оба
были в ансамбле.
   Изольда Викентьевна  Глазунова  уже  старела,  танцевать  ей  становилось
трудно. Один только раз мы видели е„ в каком-то необычном для нашего времени
танце, назвал бы я его импрессионистическим, да боюсь не  угодить  знатокам.
Танцевала она в посеребренном  темном  закрытом  костюме  на  полуосвещенной
сцене. Очень запомнился мне этот танец. Большинство  современных  танцев  --
показ женского тела и на этом почти вс„. А е„ танец  был  какое-то  духовное
мистическое напоминание, чем-то перекликался с  убежденной  верой  И.  В.  в
переселение душ.
   А через несколько дней внезапно, по-воровски, как всегда готовятся  этапы
на Архипелаге, Изольда Викентьевна была взята на  этап,  оторвана  от  мужа,
увезена в неизвестность.
   Это  у  помещиков-крепостников  была  жестокость,  варварство:  разлучать
крепостные семьи, продавать мужа и жену порознь. Ну, зато ж и  досталось  им
от Некрасова, Тургенева, Лескова, ото всех. А у нас это была не  жестокость,
просто разумная мера: старуха не оправдывала своей пайки,  занимала  штатную
единицу.
   В день этапа жены Освальд пришел к нам в комнату (уродов)  с  блуждающими
глазами, опираясь о плечо своей хрупкой при„мной дочери,  как  будто  только
одна она еще его и поддерживала. Он был в состоянии полубезумном, можно было
опасаться, что  и  с  собой  кончит.  Потом  молчал,  спустя  голову.  Потом
постепенно стал  говорить,  вспоминать  всю  жизнь:  создавал  зачем-то  два
театра, из-за искусства на годы оставлял жену одну. Всю жизнь  хотел  бы  он
теперь прожить иначе...
   Я скульптурно запомнил их: как старик притянул к себе девушку за затылок,
и она из-под руки, не шевелясь, смотрела на него сострадающе и старалась  не
плакать.
   Ну, да что говорить, -- старуха не оправдывала своей пайки...

   Сколько я ни бился -- попасть в тот ансамбль мне не удалось.  Вскоре  они
уехали с Калужской, и я потерял их из виду. Годом позже в Бутырках дошел  до
меня слух, что ехали они на грузовике на  очередной  концерт  и  попали  под
поезд. Не знаю, был ли там Глазунов. В отношении же себя я еще раз убедился,
что неисповедимы пути Господа. Что никогда мы сами не знаем, чего  хотим.  И
сколько уже раз в жизни я страстно добивался не нужного мне и отчаивался  от
неудач, которые были удачами.
   Остался  я  в  скромненькой  самодеятельности  на  Калужской  с   Анечкой
Бреславской, Шурочкой Острецовой и Левой Г.  Пока  нас  не  разогнали  и  не
разослали, мы что-то там ставили. Свое участие  в  этой  самодеятельности  я
вспоминаю  сейчас  как  духовную  неокреплость,  как   унижение.   Ничтожный
лейтенант Миронов мог в воскресенье вечером, не найдя других  развлечений  в
Москве, приехать в лагерь навеселе и приказать:  "Хочу  через  десять  минут
концерт!" Артистов поднимали с постели, отрывали от лагерной плиты, кто  там
сладострастно что-то варил в котелке, -- и вскоре на ярко  освещенной  сцене
перед пустым залом, где только сидел надменный глупый  лейтенант  да  тройка
надзирателей, мы пели, плясали и изображали.


   1. Сборник "От тюрем...", стр. 431, 429, 438.

   2. врем„н Ягоды.

   3. Материал этой главы до сих пор из Сборника "От тюрем..." и Авербаха.

   4. А все, кто слишком "держатся за жизнь", никогда особенно  не  держатся
за дух.

   5. Вскоре нашли повод мотать Володе новое лагерное дело и послали его  на
следствие в Бутырки. В свой лагерь он больше не вернулся, и рояля ему назад,
разумеется, не выдали. Да и выжил ли он сам? -- не знаю, что-то нет его.

   6. Я осмелюсь пояснить эту мысль в самом общем  виде.  Сколько  ни  стоит
мир, до сих пор всегда были два несливаемых слоя общества: верхний и нижний,
правящий и подчин„нный. Это деление  грубо,  как  все  деления,  но  если  к
верхним относить не только высших по власти, деньгам и знатности, но также и
по образованности, полученной семейными ли, своими ли усилиями, одним словом
всех, кто не нуждался работать руками, -- то деление будет почти сквозным.
   И тогда мы можем ожидать четыр„х сфер  мировой  литературы  (и  искусства
вообще, и мысли вообще). Сфера первая: когда верхние изображают  (описывают,
обдумывают) верхних же, то есть себя, своих.  Сфера  вторая:  когда  верхние
изображают, обдумывают нижних, "младшего брата". Сфера третья: когда  нижние
изображают верхних. Сфера четв„ртая: нижние -- нижних, себя.
   У верхних всегда был досуг, избыток или скромный  достаток,  образование,
воспитание. Желающие из них всегда могли овладеть художественной техникой  и
дисциплиной мысли. -- Но есть  важный  закон  жизни:  довольство  убивает  в
человеке духовные поиски. Оттого сфера первая заключала в себе  много  сытых
извращений искусства, много болезненных и самолюбивых "школ"-пустоцветов.  И
только когда в эту сферу вступали носители, глубоко несчастные лично  или  с
непомерным напором  духовного  поиска  от  природы  --  создавалась  великая
литература.
   Сфера четв„ртая -- это весь мировой фольклор. Здесь был дробен  досуг  --
дифференциалами доставался он отдельным личностям.  И  дифференциалами  были
безымянные  вклады  --  непреднамеренно,   в   удачную   минуту   прозрением
сложившийся образ, оборот слов. Но самих творцов было бесчисленно  много,  и
это были почти  всегда  утесн„нные  неудовлетворенные  люди.  Вс„  созданное
проходило потом стотысячную отборку, промывку и шлифовку от уст к устам и от
года к году. И так получили мы золотое отложение  фольклора.  Он  не  бывает
пуст. бездушен -- потому что среди  авторов  его  не  было  не  знакомых  со
страданием.  --  Относящаяся  к  сфере  4-й  письменность   ("пролетарская",
"крестьянская")  --  вся  зародышевая,  неопытна,   неудачна,   потому   что
единичного умения здесь всегда не хватало.
   Теми же  пороками  неопытности  страдала  и  письменность  сферы  третьей
("снизу вверх"), но пуще того -- она была отравлена завистью и ненавистью --
чувствами бесплодными, не творящими искусства. Она делала ту же ошибку,  что
и постоянная ошибка революционеров: приписывать  пороки  высшего  класса  --
ему, а не человечеству, не представлять, как  успешно  они  сами  потом  эти
пороки  наследуют.  --  Или   же,   напротив,   была   испорчена   холопским
преклонением.
   Морально самой плодотворной обещала быть сфера  вторая  ("сверху  вниз").
Она создавалась людьми, чья доброта, порывы к истине, чувство справедливости
оказывались  сильней  их  дремлющего  благополучия,  и,  одновременно,   чь„
художество было зрело и высоко. Но вот был порок этой сферы: [[неспособность
понять доподлинно!]] Эти авторы сочувствовали, жалели,  плакали,  негодовали
-- но именно потому они не могли [[точно понять]]. Они  всегда  смотрели  со
стороны и сверху, они никак не были в [[шкуре]] нижних, и кто переносил одну
ногу через этот забор, не мог перебросить второй.
   Видно уж такова эгоистическая природа человека, что перевоплощения  этого
можно достичь, увы, только внешним насилием.  Так  образовался  Сервантес  в
рабстве и Достоевский на каторге.  В  Архипелаге  же  ГУЛаг  этот  опыт  был
произведен над миллионами голов и сердец сразу.

   7. Всеобщая забота о художественной самодеятельности в нашей  стране,  на
что уходят не такие уж малые средства,  имеет,  конечно  умысел,  но  какой?
Сразу не скажешь. То ли -- оставшаяся инерция от однажды провозглашенного  в
20-е годы. То ли,  как  спорт,  обязательное  средство  отвлечения  народной
энергии и интереса. То ли верит кто-то, что эти песенки и скетчи содействуют
нужной обработке чувств?

   8. В первостепенном воспитательном значении именно [[хора]]  политическое
начальство и в армии и на воле убеждено суеверно. Остальная самодеятельность
хоть захирей, но чтобы был хор! -- поющий коллектив. Песни легко  проверить,
все [наши]. А что по„шь -- в то и веришь.

   9. Это  --  лагерное  воспоминание  о  нем.  С  другой  стороны  случайно
выяснилось: Л. К. Чуковская знала Колю Давиденкова по тюремным ленинградским
очередям 1939 года, когда он по концу  ежовщины  был  оправдан  обыкновенным
судом, а его одноделец Л. Гумилев продолжал  сидеть.  В  институте  молодого
человека не восстановили, взяли в армию. В 1941 г. под Минском  он  попал  в
плен, из немецкого плена бежал... в Англию, и там напечатал под  псевдонимом
(оберегая семью) книгу о своем сидении в  ленинградских  застенках  1938  г.
(Надо полагать,  что  любовь  к  советскому  союзнику  помешала  английскому
читателю разобраться в той книге в те годы. А потом забылось, затерялось. Но
не забыли [[наши]]. В интернациональной антифашистской бригаде  он  сражался
на западном фронте. После войны выкраден в СССР, приговорен к расстрелу,  но
с заменой на 25 лет. Очевидно по второму лагерному делу он получил расстрел,
уже не замененный (уже возвращенный нам Указом января 1950 г.). В  мае  1950
г. Давиденков сумел послать свое последнее письмо из  лагерной  тюрьмы.  Вот
несколько фраз оттуда: "Невозможно описывать невероятную мою  жизнь  за  эти
годы... Цель у меня другая:  за  10  лет  кое-что  у  меня  сделано;  проза,
конечно, вся погибла, а стихи остались. Почти никому я их еще  не  читал  --
не'кому. Вспомнил наши вечера у Пяти Углов и... представил себе,  что  стихи
должны попасть... в Ваши умные и  умелые  руки...  Прочтите,  и  если  можно
сохраните. О будущем, так же, как о прошедшем -- ни слова, вс„  кончено".  И
стихи у Л. К. целы. Как я узнаю (сам так лепил) эту мелкость -- три  десятка
стихов на двойном тетрадном листе -- в малом объ„ме надо  столько  вместить!
Надо представить это отчаяние у конца  жизни:  ожидание  смерти  в  лагерной
тюрьме! И "левой" почте он доверяет свой последний безнад„жный крик.

   Не надо чистого белья,
   Не открывайте дверь!
   Должно быть в самом деле я
   Заклятый дикий зверь!
   Не знаю, как мне с вами быть
   И как вас величать:
   По-птичьи петь, по-волчьи выть
   Реветь или рычать..?

   10. Весь этот перепуг с ополчением -- какая же осатанелая паника! Бросать
городских  интеллигентов  с  берданками  прошлого  века  против  современных
танков! Двадцать лет дмились, что "готовы", что  сильны  --  но  в  животном
ужасе перед наступающими немцами заслонялись телами уч„ных и артистов,  чтоб
только уцелело лишние дни сво„ руководящее ничтожество.


   Глава 19. Зэки как нация

   (Этнографический очерк Фан Фаныча)

   В этом очерке, если ничто не помешает, мы намерены сделать важное научное
открытие.
   При развитии своей гипотезы мы бы никак не хотели прийти в противоречие с
Передовым Учением.
   Автор этих строк, влекомый загадочностью туземного  племени,  населяющего
Архипелаг, предпринял туда длительную научную командировку и собрал обильный
материал.
   В результате нам ничего не стоит сейчас доказать, что  [зэки]  Архипелага
составляют  [класс]  общества.  Ведь  эта  многочисленная  (многомиллионная)
группа людей имеет единое (общее для всех них)  отношение  к  [производству]
(именно: подчин„нное, закрепленное и  без  всяких  прав  этим  производством
руководить). Также имеет она  единое  общее  отношение  и  к  [распределению
продуктов] труда (именно: никакого отношения, получает лишь  ничтожную  долю
продуктов, необходимую для худого поддержания  собственного  существования).
Кроме того, вся работа их -- не мелочь, а одна из главных  составных  частей
всей государственной экономики. *(1)
   Но нашему честолюбию этого уже мало.
   Гораздо сенсационнее было бы доказать, что эти опустившиеся  существа  (в
прошлом -- безусловно люди) являются совсем [иным  биологическим  типом]  по
сравнению с homo sapiens. *(2) Однако, эти выводы у нас еще не  все  готовы.
Здесь можно читателю только намекнуть. Вообразите, что человеку пришлось  бы
внезапно и вопреки желанию, но с неотклонимой необходимостью и  без  надежды
на возврат, перейти  в  разряд  медведей  или  барсуков  (уж  не  используем
затр„панного по метафорам волка) и оказалось бы, что телесно  он  выдюживает
(кто сразу ножки съ„жит, с того и спроса нет), -- так вот мог ли бы он, ведя
новую жизнь, вс„ же остаться среди барсуков -- человеком? Думаем,  что  нет,
так и стал бы барсуком: и шерсть бы выросла, и заострилась морда, и  уже  не
надо было бы ему вар„ного-жареного, а вполне бы он лопал сырое.
   Представьте же, что островная  среда  так  резко  отличается  от  обычной
человеческой и так жестоко предлагает человеку или немедленно приспособиться
или немедленно умереть, -- что мнет и жует характер  его  куда  решительней,
чем чужая национальная или  чужая  социальная  среда.  Это  только  и  можно
сравнить с переходом именно в животный мир.
   Но это мы отложим до  следующей  работы.  А  здесь  поставим  себе  такую
ограниченную задачу: доказать, что зэки составляют особую отдельную [нацию].
   Почему в обычной жизни классы не становятся нациями в нации?  Потому  что
они живут территориально перемешано с другими классами, встречаются  с  ними
на улицах, в магазинах, поездах  и  пароходах,  в  зрелищах  и  общественных
увеселениях, и разговаривают, и обмениваются  идеями  через  голос  и  через
печать. Зэки живут, напротив, совершенно обособлен