осно. Получив  "под  не„"  квартиру,
набили комнаты сервантами и шифоньерами, а мать загнали в  щель  шириною  35
сантиметров между шкафом и стеной -- чтоб лежала там и не  высовывалась.  Н.
Я., живя у сына, рискнул, не спросясь, перевезти туда и  мать.  Вошел  внук.
Бабка опустилась перед ним на  колени:  "Вовочка!  Ты  не  прогонишь  меня?"
Скривился внук: "Ладно, живи, пока не женюсь." Уместно добавить и о  внучке:
Надя (Надежда  Николаевна  Топникова)  за  это  время  закончила  ист-филфак
Ярославского пединститута, вступила в партию  и  стала  редактором  районной
газеты в г. Нея Костромской области. Она и поэтесса, и в 1961 г.  еще  в  г.
Любиме обосновала сво„ поведение в стихах:

   Уж если драться, так драться.
   Отец?!.. И его -- в шею!
   Мораль?! Вот придумали люди!
   Знать не хочу я об этом!
   В жизни шагать я буду
   Только с холодным расчетом!

   Но стала от не„ парторганизация  требовать  "нормализовать"  отношения  с
отцом,  и  она  внезапно  стала  ему  писать.  Обрадованный   отец   ответил
всепрощающим письмом, которое она тотчас же показала в парторганизации.  Там
поставили галочку. С тех пор только поздравляет его с  великими  майскими  и
ноябрьскими праздниками.
   В этой трагедии -- семь человек. Вот и капелька нашей ВОЛИ.
   В семьях повоспитаннее не выгоняют пострадавшего родственника в кальсонах
на  улицу,   но   стыдятся   его,   тяготятся   его   желчным   "искаженным"
мировоззрением.

   И можно перечислять дальше. Можно назвать еще
   (10). РАБСКУЮ ПСИХОЛОГИЮ. Тот же несчастный Бабич в заявлении  прокурору:
"я понимаю, что военное время налагало  на  органы  власти  более  серь„зные
обязанности, чем разбор судебных дел отдельных лиц".
   И еще другое.
   Но признаем уже и тут: если у Сталина это вс„ не [само] получилось, а  он
это для нас разработал по пунктам, -- он-таки был гений!



   И вот в этом зловонном сыром мире, где процветали только палачи  и  самые
отъявленные из предателей; где оставшиеся честные -- спивались,  ни  на  что
другое не найдя воли; где тела молодежи бронзовели, а души  подгнивали;  где
каждую ночь шарила серо-зел„ная рука и кого-то за шиворот тащила в ящик -- в
этом мире бродили ослепшие и потерянные миллионы женщин,  от  которых  мужа,
сына или отца оторвали на Архипелаг. Они были напуганней всех,  они  боялись
зеркальных вывесок, кабинетных дверей, телефонных звонков,  дверных  стуков,
они боялись почтальона, молочницы  и  водопроводчика.  И  каждый,  кому  они
мешали, выгонял их из квартиры, с работы, из города.
   Иногда они доверчиво уповали,  что  "без  права  переписки"  так  надо  и
понимать, а  пройд„т  десять  лет  --  и  ОН  напишет.  *(8)  Они  стояли  в
притюремных очередях. Они ехали куда-то за сто километров, откуда,  говорят,
принимают продуктовые посылки. Иногда они сами умирали прежде смерти  своего
арестанта. Иногда по возвращенной посылке "адресат умер в лазарете" узнавали
дату смерти. Иногда, как Ольга Чавчавадзе, добирались  до  Сибири,  везя  на
могилу мужа щепотку родной земли, -- да только никто уже не мог указать, под
которым же он холмиком с  троими  еще.  Иногда,  как  Зельма  Жугур,  писали
разносные письма какому-нибудь Ворошилову,  забыв,  что  совесть  Ворошилова
умерла задолго до него самого. *(9)
   А у этих женщин подрастали дети,  и  для  каждого  наступало  то  крайнее
время, когда непременно надо вернуться отцу, пока не поздно, а он не шел.
   Треугольник из тетрадной  бумаги  косой  разграфки.  Чередуются  синий  и
красный карандаш, -- наверно, детская рука откладывала карандаш, отдыхала  и
брала потом новой стороной. Угловатые неопытные буквы с передышками иногда и
внутри слов:

   "Здастуй Папочка я забыл как надо писать скоро в Школу пойду через  зиму!
скорей приходи а то нам  плохо  нету  у  нас  Папы  мама  говорит  то  ты  в
командировке то больной что ж ты смотриш убеги из  больницы  вон  Олешка  из
больницы в одной рубашке прибежал мама сошьет тебе новые штаны я  тебе  свой
пояс отдам меня вс„ равно ребята боятся только Олешеньку я не бю никогда  он
тоже правду говорит он тоже бедный а ещ„ я както  болел  лежал  в  пруду  (=
бреду) хотел с мамой вместе умирать а она не захотела ну и я не  захотел  ой
руки уморили хватит писать целую тебя шкаф раз
   Игорек 6 с половиночкой лет
   Я уже на конвертах писать научился мама пока с  работы  прид„т  а  я  уже
письмо в ящик."

   Манолис Глезос "в яркой и страстной речи рассказал московским писателям о
своих товарищах, томящихся в тюрьмах Греции.
   -- Я понимаю, что заставил своим рассказом  сжаться  ваши  сердца.  Но  я
сделал это умышленно. Я хочу, чтобы ваши сердца болели за тех, кто томится в
заключении ... Возвысьте ваш голос  за  освобождение  греческих  патриотов!"
*(10)
   И эти т„ртые лисы, конечно -- возвысили! Ведь в Греции  томились  десятка
два арестантов! Может  быть,  сам  Манолис  не  понимал  бесстыдства  своего
призыва, а может в Греции пословицы такой нет:
   Зачем в люди по печаль, коли дома навзрыд?

   В разных местах  нашей  страны  мы  встречаем  такое  изваяние:  гипсовый
охранник с собакой, устремленной вперед,  кого-то  перехватить.  В  Ташкенте
стоит такая хоть перед училищем НКВД, а  в  Рязани  --  как  символ  города:
единственный монумент, если подъезжать со стороны Михайлова.
   И мы не вздрогнем от отвращения, мы привыкли как к естественным,  к  этим
фигурам, травящим собак на людей.
   На нас.


   1. Еще такие малоизвестные формы, как: исключение  из  партии,  снятие  с
работы и посылка в лагерь вольнонаемным. Так в 1938  г.  был  сослан  Степан
Григорьевич Ончул. Естественно, такие числились крайне неблагонадежными.  Во
время войны Ончула взяли в трудовой батальон, где он и умер.

   2. Письмо от 16.8.29, рукописный отдел библиотеки им, Ленина,  фонд  410,
карт. 5, ед. хр. 24.

   3. Есть у нас свидетельство о доблестном массовом  случае  стойкости,  но
ему бы требовалось второе подтверждение: в  30-м  году  на  Соловки  прибыли
своим строем  (не  приняв  конвоя)  несколько  сот  курсантов  какого-то  из
украинских училищ -- за то, что отказались давить крестьянские волнения.

   4. А когда через 20 лет  Маркина  реабилитировали,  Соловьев  не  захотел
уступить ему даже [половины] гонорара! -- "Известия" 15.11.63.

   5. "Правда" 20 мая 1938 г.

   6. И в то самое время, когда каторга эта существовала! Именно  о  каторге
[[нынешней]] книга, а не "это не повторится"!

   7. Точно такую же историю рассказывает и В.  И.  Жуков  из  Коврова:  его
выгоняли жена  ("убирайся,  а  то  опять  в  тюрьму  посажу!")  и  падчерица
("убирайся, тюремщик!").

   8. Иногда лагеря  без  права  переписки  действительно  существовали:  не
только атомные заводы 1945-49  годов,  но  например  29-й  пункт  Карлага  с
1938-го года не имел полтора года переписки.

   9. Он  и  своего-то  ближайшего  адьютанта  Лангового  не  имел  смелости
оградить от ареста и пыток.

   10. Литературная газета. 27.8.63.


   Глава 4. Несколько судеб

   Судьбы всех арестантов,  кого  я  упоминаю  в  этой  книге,  я  распылил,
подчиняя плану книги -- контурам Архипелага. Я отошел от жизнеописаний:  это
было  бы  слишком  однообразно,  так  пишут  и  пишут,  переваливая   работу
исследования с автора на читателя.
   Но  именно  поэтому  я  считаю  себя  теперь  вправе  привести  несколько
арестантских судеб целиком.

   1. Анна Петровна Скрипникова

   Единственная дочь майкопского простого рабочего, девочка родилась в  1896
году. Как мы уже знаем из истории партии, при проклятом  царском  режиме  ей
закрыты были все пути образования, и обречена она была на полуголодную жизнь
рабыни. И это вс„ действительно с ней случилось,  но  уже  после  революции.
Пока же она была принята в майкопскую гимназию.
   Аня росла и вообще крупной девочкой и крупноголовой. Подруга по  гимназии
рисовала е„ из одних кругов: голова -- шар (круг со  всех  сторон),  круглый
лоб,  круглые  как  бы  всегда  недоуменные  глаза.  Мочки  ушей  вросли   и
закруглились в щеки. И плечи круглые. И фигура -- шар.
   Аня слишком рано стала задумываться. Уже  в  3-м  классе  она  просила  у
учительницы разрешения получить в  гимназической  библиотеке  Добролюбова  и
Достоевского. Учительница возмутилась: "Рано тебе!" -- "Ну, не хотите, так я
в  городской  получу".  Тринадцати  лет  она  "эмансипировалась  от   Бога",
перестала верить. В пятнадцать лет  она  усиленно  читала  отцов  церкви  --
исключительно  для  яростного  опровержения  батюшки  на  уроках  к   общему
удовольствию соучениц. Впрочем, стойкость раскольников она взяла для себя  в
высший образец. Она усвоила: лучше умереть, чем дать сломать  свой  духовный
стержень.
   Золотую медаль, заслуженную ею, никто не помешал ей получить. *(1) В 1917
(самое время для учебы!) она поехала в Москву и поступила на высшие  женские
курсы Чаплыгина по отделению философии и психологии. Как золотой  медалистке
ей до октябрьского переворота выплачивали  стипендию  Государственной  Думы.
Отделение это готовило преподавателей логики и психологии для гимназий. Весь
1918 год, подрабатывая уроками, занималась она психоанализом. Она  как-будто
оставалась атеисткой, но и ощущала всей душой, как это

   ...неподвижно на огненных розах
   Живой алтарь мирозданья курится.

   Она успела поклониться поэтической философии Джордано Бруно и  Тютчева  и
даже одно время считать себя восточной  католичкой.  Она  меняла  свои  веры
жадно, может чаще, чем наряды (нарядов не было, да она  за  ними  так  и  не
следила).  Еще  она  считала  себя  социалисткой,  и  неизбежными  --  кровь
восстаний  и  гражданской  войны.  Но  не  могла  примириться  с   террором.
Демократия, но не зверства! "Пусть будут руки в крови, но не в грязи!"
   В конце 1918-го ей пришлось оставить курсы (да и остались ли сами курсы?)
и с трудом пробираться к родителям, где сытей. Она приехала  в  Майкоп.  Тут
уже создался институт Народного Образования, для  взрослых  и  для  молодых.
Анна стала не меньше как врио профессора по логике, философии и  психологии.
Она имела успех у студентов.
   Тем временем белые доживали в Майкопе последние  дни.  45-летний  генерал
убеждал е„ бежать с ним. "Генерал, прекратите ваш парад! Бегите, пока вас не
арестовали!"  В  те  дни  на  преподавательской  вечеринке,   среди   своих,
гимназический историк предложил  тост:  "За  великую  Красную  армию!"  Анна
оттолкнула тост: "Ни за что!" Зная е„ левые взгляды, друзья вытаращились. "А
потому что... несмотря на вечные звезды... расстрелов  будет  вс„  больше  и
больше" -- предсказала она.
   У не„ было ощущение, что все лучшие погибают в этой войне и остаются жить
приспособленцы. Она уже предчувствовала, что к ней близится подвиг,  но  еще
не знала -- какой.
   Через несколько дней в Майкоп вошли красные. И еще через несколько собран
был вечер городской интеллигенции. На сцену вышел начальник  Особого  Отдела
5-й армии Лосев и стал в разгромном тоне (недалеко от мата) поносить "гнилую
интеллигенцию": "Что?  Между  двумя  стульями  сидите?  Ждали,  пока  я  вас
приглашу? А почему сами не пришли?" Вс„  более  расходясь,  он  выхватил  из
кобуры револьвер и, потрясая им,  уже  кричал  так:  "И  вся  культура  ваша
гнилая! Мы всю е„ разрушим и построим новую! И  вас,  кто  будет  мешать  --
уберем!" *(2) И после этого предложил: "Кто выступит?"
   Зал молчал гробово. Не было ни одного аплодисмента, и  ни  одна  рука  не
поднялась. (Зал молчал -- испуганно, но испуг еще не был отрепетирован, и не
знали люди, что аплодировать -- обязательно.)
   Лосев, наверно, и не рассчитывал, что решится кто-то выступить, но встала
Анна: "Я"! -- "Ты? Ну, полезай, полезай". И она пошла через зал и  поднялась
на сцену. Крупная, круглолицая и  даже  румяная  25-летняя  женщина,  щедрой
русской природы (хлеба она получала осьмушку фунта, но у  отца  был  хороший
огород). Русые толстые косы е„ были до колен, но как зауряд-профессор она не
могла так ходить и накручивала из  них  еще  вторую  голову.  И  звонко  она
ответила:
   -- Мы выслушали вашу невежественную речь. Вы звали нас сюда, но  не  было
объявлено, что -- на погребение великой русской культуры! Мы  ждали  увидеть
культуртрегера, а увидели погребальщика. Уж лучше бы  вы  просто  крыли  нас
матом, чем то, что говорили сегодня! Должны мы так понимать, что вы говорите
от имени советской власти?
   -- Да, -- еще гордо подтвердил уже растерявшийся Лосев.
   -- Так если советская власть будет иметь представителями таких  бандитов,
как вы -- она распадется!
   Анна кончила,  и  зал  гулко  зааплодировал  (все  вместе  еще  тогда  не
боялись). И вечер на этом кончился. Лосев ничего не нашелся больше.  К  Анне
подходили, в гуще толпы  жали  руку  и  шептали:  "Вы  погибли,  вас  сейчас
арестуют. Но спасибо-спасибо! Мы вами гордимся, но вы  --  погибли!  Что  вы
наделали?"
   Дома е„ уже ждали чекисты. "Товарищ учительница! Как ты бедно  жив„шь  --
стол, два стула и кровать, обыскивать нечего. Мы еще таких не  арестовывали.
И отец -- рабочий. И как же при такой бедности ты  могла  стать  на  сторону
буржуазии?" ЧК еще  не  успели  наладить,  и  привели  Анну  в  комнаты  при
канцелярии Особого Отдела, где уже заключен  был  белогвардейский  полковник
барон Бильдерлинг (Анна была свидетелем его допросов и конца и потом сказала
жене: "Он умер честно, гордитесь!")
   Е„ повели на допрос в комнату, где Лосев и жил, и работал. При  е„  входе
он сидел на разобранной кровати, в галифе и  расстегнутой  нижней  рубахе  и
чесал грудь. Анна сейчас же потребовала от конвойного: "Ведите меня  назад!"
Лосев огрызнулся: "Хорошо,  сейчас  помоюсь,  лайковые  перчатки  надену,  в
которых революцию делают!"
   Неделю она  ждала  смертного  приговора  в  экстазе.  Скрипникова  теперь
вспоминает даже, что это была самая светлая неделя е„ жизни. Если эти  слова
точно понять -- можно вполне поверить. Это тот  экстаз,  который  в  награду
нисходит на душу, когда ты отбросил все надежды на  невозможное  спасение  и
убежденно отдался подвигу. (Любовь к жизни разрушает этот экстаз.)
   Она еще  не  знала,  что  интеллигенция  города  принесла  петицию  о  е„
помиловании. (В конце 20-х это б уже не помогло, в начале  30-х  на  это  бы
никто и не решился.) Лосев на допросах стал идти на мировую:
   -- Столько городов брал  --  такой  сумасшедшей  не  встречал.  Город  на
осадном положении, вся власть в моих руках, а ты меня -- гробовщиком русской
культуры! -- Ну ладно, мы  оба  погорячились...  Возьми  назад  "бандита"  и
"хулигана".
   -- Нет. Я и теперь о вас так думаю.
   -- С утра до вечера ко мне лезут, за тебя просят. Во имя медового  месяца
советской власти придется тебя выпустить...
   Е„ выпустили. Не потому, что сочли выступление безвредным, а  потому  что
она -- дочь рабочего. Дочери врача этого бы не простили. *(3)
   Так Скрипникова начала свой путь по тюрьмам.
   В 1922 году она была посажена  в  краснодарскую  ЧК  и  просидела  там  8
месяцев -- "за знакомство с  подозреваемой  личностью".  В  той  тюрьме  был
повальный тиф, скученность. Хлеба давали осьмушку (50 граммов!)  да  еще  из
подмесей. При ней умер от  голода  реб„нок  на  руках  соседки,  --  и  Анна
поклялась при таком социализме никогда не иметь реб„нка, никогда не впасть в
соблазн материнства.
   Эту клятву она сдержала. Она прожила жизнь без семьи,  и  рок  е„  --  е„
неуступчивость, имел случай еще не раз вернуть е„ в тюрьму.
   Начиналась как будто мирная жизнь. В 1923 Скрипникова поехала поступать в
институт  психологии  при  МГУ.  Отвечая  на  анкету,  она   написала:   "не
марксистка". Принимавшие е„ посоветовали доброжелательно:  "Вы  сумасшедшая?
Кто же так пишет? Объявите, что марксистка, а там думайте, что' угодно". "Но
я не хочу обманывать советскую власть. Я Маркса просто не читала..." -- "Так
тем более!" -- "Нет. Вот когда я изучу марксизм и если  я  его  приму..."  А
пока поступила преподавать в школу для дефективных.
   В 1925 г. муж е„ близкой подруги, эсер, скрылся от ареста. Чтобы вынудить
его вернуться, ГПУ взяло заложниками (в разгаре НЭПа -- заложники!)  жену  и
е„ подругу, то есть Анну. Вс„ та же круглолицая, крупная, с косами до колен,
она вошла в Лубянскую камеру. (Тут-то и внушал ей следователь: "Устарели эти
русские интеллигентские замашки!.. [Заботьтесь только о себе].") В этот  раз
она сидела с месяц.
   В 1927 году, за  участие  в  музыкальном  обществе  учителей  и  рабочих,
обреч„нном  на  разгром  как  возможное  гнездо  свободомыслия,  Анна   была
арестована уже в [четв„ртый] раз! Получила 5 лет и отбыла их на  Соловках  и
Беломоре.
   С 1932 года е„ долго не трогали, да и жила она,  видимо  поосторожней.  С
1948 г. е„ однако стали увольнять с работ. В  1950  г.  Институт  Психологии
вернул ей уже принятую диссертацию ("Психологическая концепция Добролюбова")
на том основании, что в 1927 г. она имела судимость по 58-й  статье!  В  это
трудное е„ время (она четв„ртый  год  оставалась  безработной)  руку  помощи
протянуло ей... ГБ! Приехавший во  Владикавказ  уполномоченный  центрального
МГБ Лисов (да это же Лосев! он жив? и как мало изменилось в буквах! лишь  не
так открыто выставляет голову, как лось, а шмыгает  по-лисьи)  предложил  ей
[сотрудничать] и за то -- устройство  на  работу,  защиту  диссертации.  Она
гордо отказалась. Тогда очень проворно состряпали ей обвинение,  что  за  11
лет до этого (!), в 1941-м, она говорила:
   -- что мы плохо подготовлены к войне (а разве хорошо?)
   -- что немецкие войска стоят на нашей границе, а  мы  им  гоним  хлеб  (а
разве нет?)
   Теперь она получила 10 лет и попала в  Особлаги  --  сперва  Дубровлаг  в
Мордовии, потом Камышлаг, станция Суслово Кемеровской области.
   Ощущая непробиваемую эту стену перед собой, надумала она писать жалобы не
куда-нибудь, а... в ООН!! При жизни Сталина она отправила таких три. Это был
не просто при„м -- нет! Она действительно  облегчала  вечно-клокочущую  свою
душу, беседуя мысленно с ООН. Она действительно за десятилетия людоедства не
видела другого света в  мире.  --  В  этих  жалобах  она  бичевала  зверский
произвол  в   СССР   и   просила   ООН   ходатайствовать   перед   советским
правительством: или о переследовании е„ дела или о расстреле, так  как  жить
дальше при таком терроре она  не  может.  Конверты  она  адресовала  "лично"
кому-нибудь из членов правительства, а внутри  лежала  просьба  переслать  в
ООН.
   В Дубровлаге е„ вызвало сборище разгневанного начальства:
   -- Как вы смеете писать в ООН?
   Скрипникова стояла как всегда прямая, крупная, величественная:
   -- Ни в УК, ни в УПК, ни по Конституции это не запрещается. А вот вам  не
следовало бы вскрывать конвертов, адресованных члену правительства лично!
   В 1956 году в  их  лагере  работала  "разгрузочная"  комиссия  Верховного
Совета. Единственным заданием этой комиссии было -- как можно  больше  зэков
как можно быстрей выпустить на волю. Была какая-то скромная  процедура,  при
которой надо было зэку сказать несколько виноватых слов, простоять минутку с
опущенной головой. Но  нет,  не  такова  была  Анна  Скрипникова!  Лично  е„
освобождение было ничто перед общей справедливостью! Как она  могла  принять
прощение, если была невиновна? И она заявила комиссии:
   -- Вы особенно не радуйтесь. Все проводники сталинского террора рано  или
поздно, но обязательно будут отвечать перед народом. Я не знаю, кем были при
Сталине вот вы лично, гражданин полковник, но если вы были  проводником  его
террора, то тоже сядете на скамью подсудимых.
   Члены комиссии захлебнулись от ярости,  закричали,  что  в  их  лице  она
оскорбляет Верховный Совет, что даром это ей не пройдет, и будет она  сидеть
от звонка до звонка.
   И действительно, за е„ несбыточную  веру  в  справедливость  пришлось  ей
отсидеть лишних три года.
   Из Камышлага она продолжала иногда писать в ООН