те удостоверяла, что школы района  полностью  укомлектованы,  я
теперь в апреле назначался и математиком,  и  физиком  --  в  оба  выпускных
класса да за три недели до выпускных экзаменов! (Он рисковал, завуч. Не  так
политически, как боялся он: не забыл ли я всю  математику  за  годы  лагеря.
Когда наступил день письменного экзамена по геометрии с  тригонометрией,  он
не дал мне вскрывать конверт при учениках, а в кабинет директора зав„л  всех
преподавателей и стоял за моим  плечом,  пока  я  решал.  Совпадение  ответа
привело его, да и остальных математиков, в праздничное состояние. Как  легко
тут было прослыть Декартом! Я еще не знал, что каждый год во время экзаменов
7-х классов то и дело  звонят  из  аулов  в  район:  не  получается  задача,
неправильное условие! Эти преподаватели  и  сами-то  кончили  лишь  по  семь
классов...)
   Говорить ли о мо„м счастьи -- войти в класс и взять мел? Это и было  дн„м
моего освобождения,  возврата  гражданства.  Остального,  из  чего  состояла
ссылка, я уже больше не замечал.
   Когда я был в Экибастузе, нашу колонну часто водили мимо тамошней  школы.
Как на рай недоступный я озирался  на  беготню  ребятишек  в  е„  дворе,  на
светлые платья учительниц, а дребезжащий звонок с крылечка ранил  меня.  Так
изныл я от беспросветных тюремных лет, от лагерных [общих!]  Таким  счастьем
вершинным, разрывающим сердце, казалось:  вот  в  этой  самой  экибастузской
бесплодной дыре жить ссыльным, вот по этому звонку войти с журналом в  класс
и с видом таинственным, открывающим необычайное, начать урок.  (В  той  тяге
был, конечно, дар учителя, но, наверно, и доля оголодавшей  самоценности  --
контраст после стольких лет рабского  унижения  и  способностей,  не  нужных
никому.)
   Но, уставленный  в  жизнь  Архипелага  и  государства,  упустил  я  самое
простое: что за годы войны и послевоенные школа наша --  умерла,  е„  больше
нет, а остался только корпус надутый, звон пустой. Умерла школа и в  столице
и в станице. Когда духовная смерть, как газ ядовитый, расползается по стране
-- кому ж задохнуться из первых, как не детям, как не школе?
   Однако, я об этом узнал лишь годами позже, воротясь из  страны  ссылки  в
русскую метрополию. А в Кок-Тереке я об этом даже не догадался: мертво  было
вс„ направление мракобесия, но еще живы были, еще  не  задохнулись  ссыльные
дети!
   Это были дети особенные. Они  вырастали  в  сознании  своего  угнет„нного
положения. На  педсоветах  и  других  балабольных  совещаниях  о  них  и  им
говорилось, что -- они дети  советские,  растут  для  коммунизма,  и  только
временно ограничены в праве передвижения, только и всего. Но они-то, каждый,
ощущали свой ошейник -- и с  самого  детства,  сколько  помнили  себя.  Весь
интересный, обильный, клокочущий жизнью мир (по  иллюстрированным  журналам,
по кино) был недоступен для них, и даже мальчикам в армию не предстояло туда
попасть. Очень слабая, очень редкая была надежда -- получить от  комендатуры
разрешение ехать в город, там быть  допущенным  до  экзамена,  да  еще  быть
принятым в институт, да еще благополучно его окончить. Итак,  вс„,  что  они
могли узнать о вечном объ„мном мире -- только здесь они могли получить,  эта
школа долгие годы была для них -- первое и последнее образование. К тому  ж,
по  скудости  жизни  в  пустыне,  свободны  они  были  от  тех  рассеяний  и
развлечений, которые так портят городскую молод„жь XX  века  от  Лондона  до
Алма-Аты. Там, в метрополии,  дети  уже  развыкли  учиться,  потеряли  вкус,
учились -- как повинность отбывали,  чтобы  числиться  где-то,  пока  выйдет
возраст. А нашим ссыльным детям, если хорошо преподавать,  то  это  было  им
единственно  важное  в  жизни,  это  было  вс„.  Учась  жадно,  они  как  бы
поднимались над своим вторым сортом и сравнивались с детьми  сорта  первого.
Только в одной настоящей уч„бе насыщалось их самолюбие.
   (Нет, еще: в выборных школьных должностях; в комсомоле; и, с 16 лет --  в
голосовании, во всеобщих выборах. Так хотелось им, бедняжкам,  хоть  иллюзии
равноправия! Многие  с  гордостью  поступали  в  комсомол,  искренне  делали
политические сообщения на пятиминутках. Одной молоденькой немочке.  Виктории
Нусс, поступившей в  двухлетний  учительский  институт,  я  пытался  внушить
мысль, что положением ссыльного надо не тяготиться, а гордиться.  Куда  там!
Она посмотрела на меня как на безумного. Ну, да были и такие, кто в комсомол
не спешил -- так их тянули силой: разрешено,  а  ты  не  поступаешь  --  это
почему? И в Кок-Тереке некоторые девочки, немки, тайные сектантки, вынуждены
были вступать, чтоб семью их не загнали дальше в пустыню. О вы, соблазнители
малых сих! -- лучше б вам ж„рнов на шею...)
   Это вс„ я говорил о "русских"  классах  кок-терекской  школы  (собственно
[русских] там почти не было, а -- немцы, греки, корейцы,  немного  курдов  и
чеченов, да украинцев из переселенческих семей начала века,  да  казахов  из
семей "ответработников" -- они детей своих учили по-русски). Большинство  же
казахских детей составляли классы "казахские". Это были воистину еще дикари,
в  большинстве  (кто  не  испорчен  чиновностью  семей)  --  очень   прямые,
искренние, с коренным представлением  о  хорошем  и  дурном,  до  того,  как
успевали  его  исказить  лживым  или  чванным  преподаванием.  А  почти  вс„
преподавание  на   казахском   языке   было   расширенным   воспроизводством
невежества: сперва кое-как тянули на дипломы первое  поколение,  недоученные
разъезжались   с   большой    важностью    преподавать    подрастающим,    а
девушкам-казашкам  ставили  "удовлетворительно",   выпускали   из   школ   и
педагогических институтов при самом дремучем и полном незнании. И когда этим
первобытным детям вдруг засверкивало настоящее учение, они впитывали его  не
только ушами и глазами, но ртом.
   При таком ребячьем восприятии я в Кок-Тереке захлебнулся преподаванием, и
три года (а может быть, много бы еще лет) был счастлив даже  им  одним.  Мне
нехватало часов  расписания,  чтоб  исправить  и  восполнить  недоданное  им
раньше, я назначал  им  вечерние  дополнительные  занятия,  кружки,  полевые
занятия, астрономические наблюдения -- и они являлись с такой  дружностью  и
азартом, как не ходили в кино. Мне дали и классное  руководство,  да  еще  в
чисто-казахском классе, но и оно мне почти нравилось.
   Однако, вс„ светлое  было  ограничено  классными  дверьми  и  звонком.  В
учительской же, в директорской и в райОНО размазывалась  не  только  обычная
всегосударственная тягомотина, но еще  и  пригорч„нная  ссыльностью  страны.
Среди преподавателей  были  и  до  меня  немцы  и  административно-ссыльные.
Положение всех нас было угнет„нное: не упускалось случая напомнить,  что  мы
допущены к преподаванию из милости и всегда  можем  этой  милости  лишиться.
Ссыльные учителя пуще других (тоже, впрочем, зависимых) трепетали разгневать
высоких  районных  начальников  недостаточно  высокою  оценкой   их   детей.
Трепетали они и разгневать дирекцию недостаточно высокой общей успеваемостью
-- и  завышали  оценки,  тоже  способствуя  общеказахстанскому  расширенному
воспроизводству невежества. Но кроме того на ссыльных учителях (и на молодых
казахских) лежали повинности и поборы: в каждую зарплату с них удерживали по
четвертной, неизвестно в чью пользу; вдруг директор (Берденов) мог объявить,
что у его малолетней дочери -- день рождения, и  преподаватели  должны  были
собирать по 50 рублей на подарок; еще кроме вызывали то одного, то другого в
кабинет директора или заврайоно и требовали дать  "взаймы"  рублей  300-500.
(Ну  да  впрочем,  это  были  общие  черты  тамошнего  стиля  или  строя.  С
учеников-казахов тоже вынуждали к выпускному вечеру по барану или  полбарана
-- и тогда обеспечивался им аттестат, хоть и при полном незнании;  выпускной
вечер превращался в большую пьянку районного партактива.) Еще  вс„  районное
начальство где-нибудь училось заочно, а все письменные контрольные работы за
них понуждались выполнять учителя нашей школы (это  передавалось  по-байски,
через  завучей,  и  рабы-учителя  даже  не  удостаивались  увидеть   [своих]
заочников).
   Не знаю, моя  ли  тв„рдость,  основанная  на  "незаменимости"  ,  которая
выяснилась сразу, или уже мягчеющая  эпоха,  да  обе  они,  помогли  мне  не
всовывать шею в эти хомуты.
   Только при справедливых оценках могли у меня ребята учиться охотно,  и  я
ставил их, не считаясь с секретарями райкома.  Не  платил  я  и  поборов,  и
"взаймы" начальству не давал (змеистая заврайоно имела наглость просить!) --
довольно того, что каждый май обдирало нас на месячный  заработок  скудеющее
государство (это преимущество вольных, [подписку на за„м], отнятое в лагере,
нам ссылка возвращала). Но на том моя принципиальность и кончалась.
   Рядом со мною преподаватель биологии и химии Георгий Степанович Митрович,
отбывший на Колыме десятку  по  КРТД.  уже  пожилой  больной  серб,  неу„мно
боролся за местную справедливость  в  Кок-Тереке.  Уволенный  из  райЗО,  но
принятый в школу, он перен„с свои усилия сюда. Да  в  Кок-Тереке  на  каждом
шагу было беззаконие, осложн„нное невежеством, дикарским  самодовольством  и
благодушной связью родов. Беззаконие это было вязко, глухо, непробиваемо  --
но Митрович самоотверженно и бескорыстно бился с ним (правда, с  Лениным  на
устах),  разоблачал  на  педсоветах,  на  районных  учительских  совещаниях,
проваливал на экзаменах незнающих чиновных  экстерников  и  выпускников  "за
барана", писал жалобы в область, в Алма-Ату, и телеграммы на имя Хрущева  (в
его  защиту  собиралось  по  70  родительских  подписей,  а  сдавали   такую
телеграмму в другом районе, у нас бы е„ не выпустили). Он требовал проверок,
инспекторов, те приезжали и обращались против него же, он снова  писал,  его
[разбирали] на специальных педсоветах, обвиняли и в антисоветской пропаганде
детям (волосок до ареста!) и, так же  серь„зно,  --  в  грубом  обращении  с
козами, глодающими пионерские посадки, его  исключали,  восстанавливали,  он
добивался компенсации за вынужденный прогул, его переводили в другую  школу,
он не ехал, снова исключали --  он  славно  бился!  И  если  б  еще  к  нему
присоединился я -- то здорово бы мы их потрепали!
   Однако, я -- нисколько ему не помогал. Я хранил  молчание.  Уклонялся  от
решающих голосований (чтоб не быть и против него), ускользал куда-нибудь  на
кружок, на  консультацию.  Этим  самым  партийным  экстерникам  я  не  мешал
получать тройки: сами власть -- пусть обманывают свою же власть. Я таил свою
задачу: я писал и писал. Я бер„г себя  для  другой  борьбы,  позднейшей.  Но
вопрос стоит шире: права ли? нужна ли была борьба Митровича?
   Весь бой его был заведомо безнад„жен, это тесто нельзя было промесить.  И
даже если бы он полностью победил -- это не могло бы исправить [строя], всей
системы. Только размытое светлое пятнышко чуть померцало бы на  ограниченном
месте -- и затянуло бы его серым. Вся его возможная победа не уравновешивала
того нового ареста, который мог быть ему расплатой (только хрущ„вское  время
и спасло Митровича от ареста). Безнад„жен был его бой, однако  человечно  --
возмущение несправедливостью, хоть и до собственной гибели! Борьба его  была
уп„рта в поражение -- а бесполезной е„ никак не  назовешь.  Если  б  не  так
благоразумны  были  мы  все,  если  б  не  ныли  друг  другу:  "не  поможет,
бесполезно!" -- совсем бы  другая  была  наша  страна!  А  Митрович  не  был
гражданин -- он был ссыльный, но блеска его очков боялись районные власти.
   Боялись-то боялись, однако наступал светлый  день  [выборов]  --  выборов
любимой народной власти, -- и равнялись неу„мный борец Митрович  (и  чего  ж
тогда стоила его борьба?), и уклончивый я, и еще более зата„нный, а по  виду
уступчивейший изо всех Г. С. М-з: все мы, скрывая страдательное  отвращение,
равно шли на это праздничное издевательство. [Разрешались] выборы почти всем
ссыльным, так д„шево они стоили, и даже [лиш„нные прав]  вдруг  обнаруживали
себя в списках, и их торопили, гнали скорей. У нас в  Кок-Тереке  не  бывало
даже  кабин  для  голосования,  совсем  в  стороне  стояла  одна   будка   с
распахнутыми занавесками, но туда и путь не лежал,  неловко  было  к  ней  и
заворачивать. Выборы состояли в том, чтобы поскорей  пронести  бюллетени  до
урны и туда их швырнуть. Если же  кто  останавливался  и  внимательно  читал
фамилии кандидатов, это  уже  выглядело  подозрительным:  неужели  партийные
органы не  знают,  кого  выдвигают,  что'  тут  читать?..  Отголосовав,  все
получали законное право  идти  выпивать  (или  зарплату,  или  аванс  всегда
выдавали перед  выборами).  Одетые  в  лучшие  костюмы,  все  (в  том  числе
ссыльные!) торжественно раскланивались на улицах, поздравляя  друг  друга  с
каким-то [праздником]...
   О, сколько раз еще помянешь  добрым  словом  лагерь,  где  не  было  этих
выборов никаких!
   Однажды  выбрал  Кок-Терек  народного  судью,  казаха   --   единогласно,
разумеется. Как обычно,  поздравляли  друг  друга  с  праздником.  Но  через
несколько месяцев на этого судью пришло уголовное дело из того  района,  где
он судействовал прежде (тоже выбранный единогласно). Выяснилось, что и у нас
он успел уже достаточно нахапать от частных взяткодателей. Увы, пришлось его
снять и назначить в Кок-Тереке новые частичные выборы. Кандидат был опять --
приезжий, никому не известный казах. И в воскресенье все  оделись  в  лучшие
костюмы,  проголосовали  единогласно  с  утра,  и  опять  на  улицах  те  же
счастливые лица без искорки юмора поздравляли друг друга... [с праздником!]
   В каторжном лагере мы надо всем балаганом  хоть  смеялись  открыто,  а  в
ссылке особенно и не поделишься: жизнь у людей [как  у  вольных],  и  первое
взято от воли самое худшее -- скрытность. С М-зом с одним из немногих  я  на
такие темки поговаривал.
   Его прислали к  нам  из  Джезказгана,  притом  без  копейки,  его  деньги
задержались где-то в пути. Однако, комендатуру это нисколько не озаботило --
его просто сняли с тюремного довольствия и выпустили  на  улицы  Кок-Терека:
хоть воруй, хоть умирай. В те дни  я  ему  одолжил  десятку  --  и  навсегда
заслужил его благодарность, долго он мне вс„ напоминал, как я его выручил. В
н„м устойчива была эта черта -- памятливость на добро. Но  и  на  зло  тоже.
(Так помнил он зло Худаеву -- тому чеченскому  мальчику,  едва  не  ставшему
жертвой кровной мести. Вс„ оборачивается, в этом жизнь  мира!  --  уцелевший
Худаев вдруг с т„мною злобой, неправо и жестоко расправился с сыном М-за).
   При его положении ссыльного и без профессии, М-з  не  мог  себе  найти  в
Кок-Тереке приличной работы. Лучшее, что ему  досталось  --  стать  школьным
лаборантом, и этим  он  уже  очень  дорожил.  Но  должность  требовала  всем
услуживать, никому не дерзить,  ни  в  ч„м  не  выказывать  себя.  Он  и  не
выказывал, он  непроницаем  был  под  внешней  любезностью,  и  даже  такого
простого о н„м, почему у него нет к пятидесяти  годам  профессии,  никто  не
знал. Мы же с ним как-то сближались,  ни  одного  столкновения,  а  взаимная
помощь нередко, да еще одинаковость лагерных реакций и  выражений.  И  после
долгой перетайки я узнал его скрываемую внешнюю и  внутреннюю  историю.  Она
поучительна.
   До войны  он  был  секретарь  райкома  партии  в  Ж*,  в  войну  назначен
начальником шифровального отделения дивизии. Всегда он был поставлен высоко,
важная персона, и не ведал мелкого человеческого горя. Но в 1942 году как-то
случилось, что по вине шифровального  отделения  один  полк  их  дивизии  не
получил вовремя приказа на  отступление.  Надо  было  исправить  --  но  еще
получилось, что все подчин„нные М-за куда-то задевались либо  погибли  --  и
послал генерал самого М-за туда, на  передовую,  в  уже  смыкающиеся  вокруг
полка  клещи:  приказать  им  отступать!  спасти  их!  М-з  поехал   верхом,
сокруш„нно и боясь погибнуть, по пути же попал так опасно, что дальше  решил
не ехать и даже не  знал,  останется  ли  и  тут  в  живых.  Он  сознательно
остановился -- покинул, предал полк, слез с лошади,  обнял  дерево  (или  от
осколков прятался за ним) и... дал клятву Иегове, что если только  останется
жив -- будет ревнивым верующим, выполнять точно святой  закон.  И  кончилось
благополучно: полк погиб или попал в плен,  а  М-з  выжил,  получил  10  лет
лагеря по 58-й, отбыл их -- и вот  был  со  мной  в  Кок-Тереке.  И  как  же
непреклонно он выполнял свой обет! -- ничего в груди и голове не осталось  у
него от члена партии. Только обманом могла жена накормить его  бесчешуйчатой
трефной рыбой. По субботам не мог он не приходить  на  службу,  но  старался
здесь ничего не делать. Дома он сурово выполнял все обряды и молился  --  по
советской неизбежности тайно.
   Естественно, что эту историю открыл он мало кому.
   А мне она не кажется слишком простой. Просто здесь  только  одно,  с  чем
больше всего не принято у нас  соглашаться:  что  глубиннейший  ствол  нашей
жизни -- религиозное сознание, а не партийно-идеологическое.
   Как рассудить? По всем законам уголовным, воинским и  законам  чести,  по
законам патриотическим и коммунистическим, этот человек был  достоин  смерти
или презрения -- ведь целый полк погубил он ради спасения  своей  жизни,  не
говоря уже, что в тот момент не хватило ему  ненависти  к  самому  страшному
врагу евреев, какой только бывал.
   А вот по каким-то еще более высшим законам М-з  мог  воскликнуть:  а  все
ваши войны -- не по слабоумию ли высших политиков начинаются?  разве  Гитлер
врезался в Россию не по слабоумию -- своему,  и  Сталина,  и  Чемберлена?  а
теперь вы посылаете на  смерть  [[меня]]?  да  разве  [[вы]]  меня  на  свет
родили?
   Возразят: он (но и все же люди того полка!) должен был заявить это еще  в
военкомате, когда на него  надевали  красивый  мундир,  а  не  там,  обнимая
дерево. Да логически я не берусь его защищать, логически  я  должен  был  бы
ненавидеть его, или презирать, испытывать брезгливость от его рукопожатия.
   Но ничего такого я к нему [не испытывал!] Потому ли, что я был не из того
полка и не ощутил той обстановки? Или догадываюсь,  что  судьба  того  полка
должна была зависеть и еще от сотни причин? Или потому, что никогда не видел
М-за  в  надменности,  а  только  поверженным?  Ежедневно  мы   обменивались
искренним крепким рукопожатием -- и ни разу я не ощутил в том зазорного.
   Как только ни изогн„тся единый человек за жизнь! И каким новым для себя и
для других! И одного из этих -- совсем разных -- мы по приказу,  по  закону,
по порыву, по ослеплению готовно и радостно побиваем камнями.
   Но если камень -- вываливается из твоей руки?.. Но если сам  окажешься  в
глубокой беде -- и возникает в тебе новый взгляд. На вину. На виновного.  На
[[него]] и на себя.
   В толщине этой книги уже много было высказано прощений. И  возражают  мне
удивл„нно и негодующе: где же предел? Не всех же прощать!
   А я -- и не всех. Я только -- павших. Пока возвышается идол на  командной
своей высоте и с властительной укладкою  лба  бесчувственно  и  самодовольно
коверкает наши жизни -- дайте мне камень потяжелее! а ну, перехватим  бревно
вдесятером да шибан„м-ка его!
   Но как только он сверзился, упал, и от  зе'много  удара  первая  бороздка
сознания прошла по его лицу -- отведите ваши камни!
   Он сам возвращается в человечество.
   Не лишите его этого божественного пути.



   После  ссылок,  описанных   выше,   нашу   кок-терекскую,   как   и   всю
южноказахстанскую и киргизскую, следует признать льготной.  Поселяли  тут  в
обжитых пос„лках, то есть при воде и на почве не самой бесплодной (в  долине
Чу, в Курдайском районе -- даже щедро-плодородной). Очень многие попадали  в
города (Джамбул, Чимкент, Таласс, даже Алма-Ату и Фрунзе), и бесправие их не
отличалось ощутительно от прав остальных горожан.  В  тех  городах  недороги
были  продукты,