и показывает бригадиру  в
разные концы карьера. Да нас доходит: сегодня  не  снимут  бригаду  в  конце
смены в два часа дня, а будут держать на карьере, пока  норму  не  выполним.
Тогда и обед и ужин.
   В Москве стройка стоит без кирпичей...
   Но Матронина уходит, а дождь усиливается.  Собираются  светло-рыжие  лужи
всюду на глине и в вагонетке у нас. Изрыжели голенища наших сапог, во многих
рыжих пятнах наши шинели. Руки окоченели от холодной глины,  уже  и  ими  мы
ничего не можем забросить в вагонетку. Тогда мы  оставляем  это  бесполезное
занятие, взлезаем повыше на травку, садимся там, нагибаем головы, натягиваем
на затылки воротники шинелей.
   Со стороны -- два рыжеватых камня на поле.
   Где-то учатся ровесники наши в Сорбоннах и Оксфордах, играют в теннис  на
сво„м просторном досуге, спорят о мировых проблемах в студенческих кафе. Они
уже печатаются, выставляют картины. Выворачиваются, как  по-новому  исказить
окружающий недостаточно оригинальный мир. Они сердятся на классиков, что  те
исчерпали сюжеты  и  темы.  Они  сердятся  на  свои  правительства  и  своих
реакционеров, не желающих понять и перенять передовой  советский  опыт.  Они
наговаривают интервью в микрофоны радиорепортеров,  прислушиваясь  к  своему
голосу, кокетливо поясняют, что они [хотели сказать] в своей  последней  или
первой книге. Очень уверенно судят они обо вс„м на свете, но особенно  --  о
процветании и высшей справедливости  нашей  страны.  Только  когда-нибудь  к
старости, составляя энциклопедии,  они  с  удивлением  не  найдут  достойных
русских им„н на наши буквы, на все наши буквы...
   Барабанит дождь по затылкам, озноб ползет по мокрой спине.
   Мы оглядываемся. Недогруженые и опрокинутые вагонетки. Все  ушли.  Никого
на вс„м карьере, и на вс„м поле за зоной никого. В серой завесе --  заветная
деревенька, и даже петухи все спрятались в сухое место.
   Мы тоже бер„м лопаты, чтоб их не стащили  --  они  записаны  за  нами,  и
волоча их как тачки тяжелые за собой, идем в обход матронинского  завода  --
под навес, где вокруг гофманских печей, обжигающих кирпич, вьются  пустынные
галереи. Здесь сквозит, холодно, но сухо. Мы утыкаемся в пыль под  кирпичный
свод, сидим.
   Недалеко от нас свалена большая куча угля. Двое  зэков  копаются  в  ней,
оживленно ищут что-то. Когда находят -- пробуют  на  зуб,  кладут  в  мешок.
Потом садятся -- и едят по такому серо-ч„рному куску.
   -- Что это вы едите, ребята?
   -- Это -- морская глина. Врач -- не  запрещает.  Она  без  пользы  и  без
вреда. А килограмм в день к пайке поджуешь -- и вроде нарубался. Ищите,  тут
среди угля много!..

   ...Так и до вечера карьер не выполняет нормы.  Матронина  велит  оставить
нас на ночь. Но -- гаснет всюду электричество, зона оста„тся без  освещения,
и зовут на вахту всех. Велят взяться под руки и с  усиленным  конвоем,  лаем
псов и бранью ведут в жилую зону. Вс„ черно. Мы идем не видя, где жидко, где
тв„рдо, вс„ меся подряд, оступаясь и дергая друг друга.
   И в жилой зоне темно -- только  адским  красноватым  огнем  горит  из-под
плиты "индивидуальной варки". И в столовой -- две  керосиновых  лампы  около
раздачи, ни  лозунга  не  перечесть,  ни  увидеть  в  миске  двойной  порции
крапивной баланды, хлещешь е„ губами наощупь.
   И завтра так будет, и каждый день: шесть вагонеток  рыжей  глины  --  три
черпака ч„рной баланды. Кажется, мы слабели и в тюрьме, но здесь --  гораздо
быстрей. В голове уже как-будто подзванивает. Подходит та приятная слабость,
когда уступить легче, чем биться.
   А в бараках -- и вовсе тьма. Мы лежим во вс„м мокром  на  вс„м  голом  и,
кажется: ничего не снимать будет теплей, как компресс.
   Раскрытые глаза -- к ч„рному потолку, к ч„рному небу.
   Господи, Господи! Под снарядами и под бомбами я просил тебя сохранить мне
жизнь. А теперь прошу тебя -- пошли мне смерть...


   1. Опять "[[с людьми]]", замечаете?

   2. Когда  обсуждаются  конвенции  о  всеобщем  разоружении,  меня  всегда
волнует: ведь в перечнях запрещаемого оружия  никто  не  указывает  охранных
овчарок. А людям от них больше нежитья, чем от ракет.

   3. Нет, [[как]] писать -- он еще не знал. По рассказу Аркадия  Белинкова,
Ингал лотом в другом лагере так же вс„ писал, отгородись у себя на нарах, --
арестанты просили его, потом стали требовать, чтобы он показал,  [[что]]  он
пишет  (может  --  доносы?).  Но  увидев  в  этом  лишь  новое  насилие  над
творчеством, только с другой стороны, -- он отказался! И его -- избили...
   Строки из его  писем  я  и  процитировал,  чтобы  его  могила  хоть  этим
крохотным столбиком была отмечена.

   4. Новеллы этой Ингал по-настоящему никогда  не  кончит,  потому  что  не
узнает конца Кампесино. Кампесино переживет своего описателя. Я слышал,  что
во время Ашхабадского землетрясения он  вывел  группу  зэков  из  рухнувшего
лагеря и перевел горами в Иран (струсили и пограничники).

   5. Она освобождала Пятьдесят  Восьмую  до  [[тр„х]]  лет,  которых  почти
никому и не давали; вряд ли и полупроценту осужденных по ней. Но  и  в  этом
полупроценте случаев непримиримый дух амнистии пересиливал е„  смягчительную
букву. Я знал одного  парня  --  кажется,  Матюшина  (он  был  художником  в
лагерьке на Калужской заставе), который получил 58-1-б за плен что-то  очень
рано, чуть ли не в конце 1941 года,  когда  еще  не  решено  было,  как  это
расценивать, сколько давать.  Матюшину  дали  за  плен  всего  три  года  --
небывалый случай! По концу срока его, разумеется не  освободили,  откладывая
до Особого Распоряжения. Но вот раэразилась амнистия! Матюшин  стал  просить
(где уж там требовать) освобождения. Почти 5 месяцев -- до  декабря  1945-го
перепуганные чиновники УРЧа отказывали ему.  Наконец,  отпустили  к  себе  в
Курскую область. Был слух (а  иначе  и  поверить  нельзя!)  что  вскоре  его
загребли и добавили до [[червонца]]. Нельзя  же  пользоваться  рассеянностью
первого суда!

   6. А пожалуй, тут была и историческая  справедливость:  отдавался  старый
долг фронтовому дезертирству, без которого вся наша история пошла бы не  так
совсем.

   7. В 1958 г. Главная Военная Прокуратура  СССР  ответила  им:  ваша  вина
доказана и  к  пересмотру  нет  оснований.  Лишь  в  1962-м,  через  20  лет
прекращено  было  их  дело  по  58-10   (антисоветский   умысел)   и   58-11
("организация"  из  мужа  и  жены).  По  статье  же  193-17-7-г   (соучастие
дезертирству) определена была им мера 5 лет и применена  (!  через  двадцать
лет!) сталинская амнистия. Так и написано было двум разбитым старикам в 1962
году: "с 7 июля  1945  года  вы  [[считаетесь  освобожденными]]  со  снятием
судимости"!

   8. Зимой того  года  Борис  Гаммеров  умер  в  больнице  от  истощения  и
туберкул„за. Я чту в нем поэта, которому не дали и прохрипеть. Высок был его
духовный образ, и сами стихи казались мне тогда очень сильны. Но  ни  одного
из них я не запомнил, и нигде подобрать теперь не могу, чтоб  хоть  из  этих
камешков сложить надмогильник.


   Глава 7. Туземный быт

   Рассказать о внешней однообразной туземной жизни Архипелага  --  кажется,
легче и доступней всего. А  и  труднее  вместе.  Как  о  всяком  быте,  надо
рассказать от утра и до следующего утра, от зимы  и  до  зимы,  от  рождения
(приезда в первый лагерь) и до смерти (смерти). И сразу  обо  всех-обо  всех
островах и островках.
   Никто этого не обнимет,  конечно,  а  целые  тома  читать  пожалуй  будет
скучно.

   А состоит жизнь туземцев -- из работы, работы, работы; из голода,  холода
и хитрости. Работа эта, кто не сумел оттолкнуть  других  и  пристроиться  на
мягоньком, -- работа эта [общая], та  самая,  которая  из  земли  воздвигает
социализм, а нас загоняет в землю.
   Видов этих общих работ не перечесть, не перебрать, языком не  перекидать.
Тачку катать ("машина  ОСО,  две  ручки,  одно  колесо").  Носилки  таскать.
Кирпичи разгружать голыми руками (покров кожи быстро снимается  с  пальцев).
Таскать кирпичи на себе "козой" (заспинными носилками). Ломать  из  карьеров
камень и уголь, брать глину и песок.  Золотоносной  породы  накайлить  шесть
кубиков да отвезти на бутару. Да просто землю копать,  просто  землю  грызть
(кремнистый грунт да зимой). Угол„к рубить под землею. Там же и  рудишки  --
свинцовую, медную. Еще можно -- медную руду молоть (сладкий привкус во  рту,
из носа теч„т водичка). Можно креозотом пропитывать шпалы (и вс„ тело сво„).
Тоннели можно рубить для дорог.  Пути  подсыпать.  Можно  по  пояс  в  грязи
вынимать торф из болота. Можно плавить руды. Можно лить металл. Можно  кочки
на мокрых лугах выкашивать (а ходить по полголени в  воде).  Можно  конюхом,
возчиком быть (да из лошадиной торбы себе в котелок  овес  перекладывать,  а
она-то казенная, травяной мешок, выдюжит,  небось,  однако  и  подохни).  Да
вообще на [сельхозах] можно править всю крестьянскую работу  (и  лучше  этой
работы нет: что-нибудь из земли да выдернешь).
   Но всем отец -- наш русский лес  со  стволами  истинно-золотыми  (из  них
золотцо добывается). Но старше всех работ Архипелага -- лесоповал.  Он  всех
зов„т, он всех поместит, и даже не закрыт для инвалидов (безруких звеном  по
три человека посылают утаптывать полуметровый снег). Снег -- по грудь. Ты --
лесоруб. Сперва ты собой утопчешь его около ствола.  Свалишь  ствол.  Потом,
едва проталкиваясь по снегу, обрубишь все ветки (еще их надо тискать в снегу
и топором до них добираться). Вс„ в том же рыхлом снегу волоча, все ветки ты
снесешь в кучи и в кучах сожжешь (а они  дымят,  не  горят).  Теперь  лесину
распилишь на размеры и соштабелюешь. И норма тебе на брата в  день  --  пять
кубометров, а на двоих десять. (В Буреполоме -- семь кубов, но толстые кряжи
надо было еще колоть на плахи.) Уже руки твои не поднимают топора, уже  ноги
твои не переходят.
   В годы войны (при военном питании) звали лагерники три недели  лесоповала
-- [сухим расстрелом].
   Этот лес, эту красу земли, воспетую в стихах и в прозе, ты возненавидишь!
Ты с дрожью отвращения будешь входить под сосновые и березовые своды! Ты еще
потом десятилетиями, чуть закрыв глаза, будешь видеть те еловые  и  осиновые
кряжи, которые сотни метров волок на себе  до  вагона,  утопая  в  снегу,  и
падал, и цеплялся, боясь упустить, не  надеясь  потом  поднять  из  снежного
месива.
   Каторжные работы в России десятилетиями ограничивались Урочным Положением
1869 года, изданным для [вольных]. При  назначении  на  работу  учитывались:
физические силы рабочего и степень навыка  (да  разве  в  это  можно  теперь
поверить?!). Рабочий день устанавливался зимой 7 часов (!), летом  --  12,5.
На Акатуйской лютой каторге  (Якубович,  1890-е  годы)  рабочие  уроки  были
[легко выполнимы] для всех, кроме него. Их летний рабочий день там составлял
с [ходьбою] вместе -- 8 часов, с октября семь, а зимой -- только шесть. (Это
еще до всякой борьбы за всеобщий восьмичасовой день!) Что до омской  каторги
Достоевского, то  там  вообще  бездельничали,  как  легко  установит  всякий
читатель. Работа у них шла в охотку, впритруску, и начальство  даже  одевало
их в [белые] полотняные куртки и панталоны! -- ну, куда ж дальше?  У  нас  в
лагере так и говорят: "хоть белые воротнички пришивай" --  когда  уж  совсем
легко, совсем делать нечего. А  у  них  --  и  куртки  белые!  После  работы
каторжники "М„ртвого дома" подолгу [гуляли] по двору острога --  стало  быть
не примаривались! Впрочем, "Записки из  М„ртвого  дома"  цензура  не  хотела
пропустить, опасаясь, что [л„гкость] изображенной Достоевским жизни не будет
удерживать от преступлений. И Достоевский добавил для цензуры новые страницы
с указанием, что жизнь на каторге  [вс„-таки]  тяжела!  *(1)  У  нас  только
придурки по воскресеньям гуляли, да и те стеснялись.  --  А  над  "Записками
Марии Волконской" Шаламов замечает, что декабристам в Нерчинске был  урок  в
день добыть и нагрузить три пуда руды на человека (сорок  восемь  килограмм!
-- за один раз можно поднять!), Шаламову же на Колыме -- [восемьсот  пудов].
Еще Шаламов пишет, что иногда доходил у них летний рабочий день до 16 часов!
Не знаю как с шестнадцатью, а тринадцать-то часов хватили  многие  --  и  на
земляных работах в Карлаге, и на  северных  лесоповалах,  --  и  это  чистых
часов, кроме ходьбы пять километров в лес да пять назад. Впрочем, спорить ли
о долготе дня? -- ведь [норма] старше мастью, чем долгота  рабочего  дня,  и
когда бригада не выполняла нормы, то меня ремя  только  конвой,  а  работяги
оставались в лесу до полуночи,  при  прожекторах,  чтобы  лишь  перед  утром
сходить в лагерь и съесть ужин вместе с завтраком да снова в лес. *(2)
   Рассказать об этом некому: они умерли все.
   И еще так поднимали норму, доказывая е„ выполнимость: при морозе ниже  50
градусов дни актировались, то есть писалось, что заключ„нные не выходили  на
работу, -- но их выгоняли, и  что'  удавалось  выжать  из  них  в  эти  дни,
раскладывалось на остальные, повышая  процент.  (А  замерзших  в  этот  день
услужливая санчасть списывала по другим поводам. А  оставшихся  на  обратной
дороге, уже  не  могущих  идти  или  с  растянутым  сухожилием  ползущих  на
четвереньках  --  конвой  пристреливал,  чтоб  не  убежали,  пока  за   ними
вернутся.)

   И как же за вс„ это их кормили? Наливалась в котел вода, ссыпалась в него
хорошо если нечищенная мелкая картошка, а то -- капуста  ч„рная,  свекольная
ботва, всякий мусор. Еще -- вика, отруби, их не  жаль.  (А  где  мало  самой
воды, как на лагпункте Самарка под Карагандою, там баланда  варилась  только
по миске в день, да еще отмеряли две кружки солоноватой мутной воды.) Вс„ же
стоющее всегда и непременно разворовывается для начальства (см. гл. 9),  для
придурков и для блатных -- повара настращены, только покорностью и держатся.
Сколько-то выписывается со склада и жиров, и мясных "субпродуктов" (то есть,
не подлинно продуктов), и рыбы, и гороха, и круп, -- но мало  что  из  этого
сыпется в жерло котла. И даже в глухих местах, начальство отбирало соль  для
своих солений. (В 1940 г. на ж-д Котлас-Воркута  и  хлеб  и  баланду  давали
несолеными). Чем хуже продукт, тем больше попадает его зэкам. Мясо  лошадей,
измученных и павших на работе -- попадало, и хоть разжевать его нельзя  было
-- это пир. Вспоминает теперь Иван Добряк: "В свое время я много  протолкнул
в себя дельфиньего  мяса,  моржового,  тюленьего,  морского  кота  и  другой
морской животной дряни.  (Прерву:  китовое  мясо  мы  и  в  Москве  ели,  на
Калужской заставе.) Животный кал меня  не  страшил.  А  Иван-чай,  лишайник,
ромашка -- были лучшими блюдами". (Это уж он, очевидно, [добирал] к пайку.)
   Накормить по нормам ГУЛага человека, тринадцать  или  даже  десять  часов
работающего на морозе -- нельзя. И совсем это  невозможно  после  того,  как
закладка обворована.  Тут-то  и  запускается  в  кипящий  котел  сатанинская
мешалка  Френкеля:  накормить  одних  работяг  за   счет   других.   [Котлы]
разделяются: при выполнении (в каждом  лагере  это  высчитывают  по  своему)
скажем меньше 30% нормы --  котел  карцерный:  300  граммов  хлеба  и  миска
баланды в день; с 30% до 80% -- штрафной: 400  граммов  хлеба  и  две  миски
баланды; с 81% до 100% -- производственный:  500-600  граммов  хлеба  и  три
миски баланды; дальше идут котлы ударные, причем  разные:  700-900  хлеба  и
дополнительная  каша,  две  каши,   [премблюдо]   --   какой-нибудь   темный
горьковатый ржаной пирожок с горохом.
   И за всю эту водянистую  пищу,  не  могущую  покрыть  расходов  тела,  --
сгорают мускулы на надрывной работе, и ударники и стахановцы уходят в  землю
раньше отказчиков. Это понято старыми  лагерниками  и  говорят  так:  [лучше
кашки не доложь, да на работу не тревожь!] Если  выпадет  такое  счастье  --
остаться на нарах [по раздетости], получишь гарантированные 600. Если  одели
тебя [по сезону] (это -- знаменитое выражение!) и вывели на [трассу] -- хоть
издолбись кувалдой в зубило, больше трехсотки на мерзлом грунте не получишь.
   Но не в воле зэка остаться на нарах...
   Конечно, не всюду и не всегда кормили так худо, но это -- типичные цифры:
по КрасЛагу времен войны. На Воркуте в то время  горняцкая  пайка,  наверное
самая высокая в  ГУЛаге  (потому  что  тем  углем  отапливалась  героическая
Москва), была: за 80% под землею и за 100%  наверху  --  кило  триста.  А  в
ужаснейшем убийственном Акатуе в нерабочий день ("на нарах")  давали  два  с
половиною фунта хлеба (кило!) и 32 золотника мяса -- 133 грамма!  В  рабочий
день -- три фунта хлеба и 48 золотников (200 граммов) мяса -- да не выше  ли
нашего фронтового армейского пайка? У них  баланду  и  кашу  целыми  ушатами
арестанты относили надзирательским свиньям, размазню же из гречневой  (!  --
ГУЛаг никогда не видал е„) каши П. Якубович нашел "невыразимо отвратительной
на вкус". -- Опасность умереть  от  истощения  никогда  не  нависала  и  над
каторжанами Достоевского. Чего уж там, если  в  остроге  у  них  ("в  зоне")
ходили гуси (!!) -- и арестанты не сворачивали им голов. *(3) Хлеб на столах
стоял у них [вольный], на Рождество же отпустили им по [фунту]  говядины,  а
масла для каши -- вволю. -- На Сахалине рудничные и "дорожные"  арестанты  в
месяцы наибольшей работы получали в день: хлеба -- 4 фунта (кило шестьсот!),
мяса -- 400  граммов,  крупы  --  250!  И  добросовестный  Чехов  исследует:
действительно ли достаточны эти нормы или, при  плохом  качестве  выпечки  и
варки, их не доста„т? Да если б заглянул он в миску нашего работяги, так тут
же бы над ней и скончался!
   Какая  же  фантазия  в  начале  века  могла   представить,   что   "через
тридцать-сорок" лет не на Сахалине одном, а по всему Архипелагу  будут  рады
еще более мокрому, засоренному, закалелому, с примесями  ч„рт-те-чего  хлебу
-- и семьсот граммов его будут завидным [ударным] пайком?!
   Нет, больше! -- что по всей Руси колхозники еще и этой арестанской  пайке
позавидуют! -- "у нас и е„ ведь нет!.."
   Даже  на  нерчинских  царских   рудниках   платили   "старательские"   --
дополнительную  плату  за  вс„,  сделанное  сверх  казенного  урока  (всегда
умеренного). В наших лагерях большую часть лет Архипелага не платили за труд
ничего или столько, сколько надо на мыло и зубной порошок. Лишь в тех редких
лагерях и в те короткие полосы, когда почему-то вводили  [хозрасчет]  (и  от
1/8 до 1/4 части истинного заработка зачислялась заключенному) -- зэки могли
подкупать хлеб, мясо, и сахар, -- и  вдруг,  о  удивление!  --  на  столе  в
столовой осталась корочка и пять минут никто за ней руку не протянул.

   Как же одеты и как обуты наши туземцы?
   Все архипелаги -- как архипелаги: плещется  вокруг  синий  океан,  растут
кокосовые пальмы, и  администрация  островов  не  несет  расхода  на  одежду
туземцев -- ходят они босиком и почти голые. А  наш  проклятый  Архипелаг  и
представить нельзя под жарким солнцем: вечно покрыт он  снегом,  вечно  дуют
вьюги над ним. И всю эту десяти-пятнадцати миллионную прорву арестантов надо
еще и одеть и обуть. *(4)
   К счастью, родясь за пределами Архипелага,  они  сюда  приезжают  уже  не
вовсе голые. Их можно оставить в чем  есть  --  верней,  в  чем  оставят  их
[социально-близкие] -- только в  знак  Архипелага  вырвать  кусок,  как  ухо
стригут барану: у шинелей косо обрезать полы, у  буд„новок  срезать  шишаки,
сделав продув на макушке. Увы, вольная одежда -- не вечная, а  обутка  --  в
неделю издирается  о  пеньки  и  кочки  Архипелага.  И  приходится  туземцев
одевать, хотя расплачиваться им за это нечем.
   Это когда-нибудь еще увидит русская сцена! русский экран! -- сами бушлаты
одного цвета, рукава к ним -- другого. Или столько заплат  на  бушлате,  что
уже не видно его основы. Или бушлат-[огонь] (лохмотья  как  языки  пламени).
Или заплата на брюках -- из обшивки  чьей-то  посылки,  и  еще  долго  можно
читать уголок адреса, написанный чернильным кар