первую  любовь,  если
посадили тебя (по политической статье!) [пятнадцати лет],  восьмиклассницей,
как Нину  Перегуд?  Как  не  полюбить  джазиста-красавца  Василия  Козьмина,
которым еще недавно на воле весь город  восхищался,  и  в  ореоле  славы  он
казался тебе недоступен? И Нина пишет стих "Ветка белой сирени", а он кладет
на музыку и поет ей через зону (их уже разделили, он снова недоступен).
   Девочки из кривощековского барака тоже носили цветочки, вколотые в волоса
-- признак, что -- в лагерном браке, но может быть -- и в любви?
   Законодательство внешнее (вне ГУЛага) как будто  способствовало  лагерной
любви. Всесоюзный Указ от 8.7.44  об  укреплении  брачных  уз  сопровождался
негласным Постановлением СНК и инструкцией НКЮ от 27.11.44, где  говорилось,
что  суд  обязан   по   первому   желанию   вольного   советского   человека
беспрекословно расторгать его с половиной, оказавшейся в заключении  (или  в
сумасшедшем доме), и поощрить даже тем, что освободить  от  платы  сумм  при
выдаче  разводного  свидетельства.  (И  никто  при  этом  законодательно  не
обязывался сообщать той, другой, половине о произошедшем разводе!) Тем самым
гражданки и граждане призывались поскорее бросать в беде  своих  заключ„нных
мужей и жен, а заключ„нные -- забывать поглуше о супружестве. Уже не  только
глупо и несоциалистично, но становилось противозаконно женщине тосковать  по
отлученному мужу, если он остался на воле. У Зои Якушевой,  севшей  за  мужа
как  ЧС,  получилось  так:  года  через  три  мужа  освободили  как  важного
специалиста, и он не поставил непременным условием  освобождение  жены.  Все
свои [восемь] она и оттянула за него...)
   Забывать о супружестве,  да,  но  инструкции  внутри  ГУЛага  осуждали  и
любовный  разгул  как  диверсию  против   производственного   плана.   Ведь,
разбредясь по производству, эти бессовестные  женщины,  забывшие  свой  долг
перед государством и Архипелагом, готовы были лечь на спину где угодно -- на
сырой земле, на дровяной щепе, на щебенке, на шлаке, на железных стружках --
а план срывался! а  пятилетка  топталась  на  месте!  а  премии  гулаговским
начальникам не шли! Кроме того некоторые  из  зэчек  таили  гнусный  замысел
забеременеть, и под эту беременность, пользуясь гуманностью  наших  законов,
урвать несколько месяцев из своего срока, иногда короткого  пятилетнего  или
трехлетнего, и эти месяцы не работать. Потому инструкции  ГУЛага  требовали:
уличенных в  сожительстве  немедленно  разлучать  и  менее  ценного  из  них
отсылать этапом. (Это, конечно, ничуть не  напоминало  Салтычих,  отсылавших
девок в дальние деревни.)
   Досадчива была вся эта  подбушлатная  лирика  и  надзору.  Ночами,  когда
гражданин надзиратель мог бы храпануть в дежурке, он  должен  был  ходить  с
фонарем и ловить этих голоногих  наглых  баб  в  койках  мужского  барака  и
мужиков в бараках женских. Не говоря уже о возможных собственных вожделениях
(ведь и гражданин надзиратель тоже не каменный), он должен был еще трудиться
отводить виновную в карцер или целую ночь увещевать  е„,  объясняя,  чем  е„
поведение дурно, а потом и писать докладные  (что'  при  отсутствии  высшего
образования даже мучительно).
   Ограбленные во всем, что наполняет женскую и вообще человеческую жизнь --
в семье, в материнстве, в дружеском окружении,  в  привычной  и  может  быть
интересной работе, кто и в искусстве, и в книгах,  а  тут  давимые  страхом,
голодом,  забытостью  и  зверством,  --  к  чему  ж  еще  могли  повернуться
лагерницы, если не к любви? Благословением божьим возникала любовь почти уже
и не плотская потому что в кустах стыдно, в бараке при всех невозможно, да и
мужчина не всегда  в  силе,  да  и  лагерный  надзор  изо  всякой  [заначки]
(уединения) таскает и сажает в карцер. Но от бесплотности, вспоминают теперь
женщины,  еще  глубже  становилась  духовность  лагерной  любви.  Именно  от
бесплотности она становилась острее, чем на воле! Уже пожилые женщины ночами
не спали от случайной улыбки, от мимолетного внимания. И так резко выделялся
свет любви на грязно-мрачном лагерном существовании!
   "Заговор счастья" видела Н. Столярова на лице своей  подруги,  московской
артистки, и е„ неграмотного напарника по сеновозке Османа. Актриса  открыла,
что никто никогда не любил е„ так --  ни  муж-кинорежиссер,  ни  все  бывшие
поклонники. И только из-за этого не уходила с сеновозки, с общих работ.
   Да еще этот риск -- почти военный, почти смертельный: за  одно  раскрытое
свидание платить обжитым местом, то есть жизнью. Любовь на острие опасности,
где так глубеют и  разворачиваются  характеры,  где  каждый  вершок  оплачен
жертвами -- ведь героическая любовь! (Аня Лехтонен в Ортау разлюбила  своего
возлюбленного за те двадцать минут, что стрелок  вел  их  в  карцер,  а  тот
униженно умолял отпустить.) Кто-то шел содержанками придурков без  любви  --
чтобы спастись, а кто-то шел на [общие] и гиб -- за любовь.
   И совсем немолодые женщины оказывались тоже в этом замешаны,  даже  ставя
надзирателей в тупик: на воле на  такую  женщину  никак  не  подумал  бы!  А
женщины эти не страсти уже искали, а  насытить  свою  потребность  о  ком-то
позаботиться, кого-то согреть, от себя урезать, а его подкормить;  обстирать
его и обштопать. Их общая миска, из которой они питались, была их  священным
обручальным кольцом. "Мне не спать с ним надо, а в звериной нашей жизни, как
в бараке целый день за пайки и за тряпки ругаемся, про себя думаешь: сегодня
ему рубашку починить, да картошку сварим", -- объясняла одна доктору Зубову.
Но мужик-то временами хочет и большего, приходится уступать,  а  надзор  как
раз и ловит... Так в Унжлаге больничную прачку тетю Полю,  рано  овдовевшую,
потом всю жизнь одинокую, прислуживавшую в церкви, нашли  ночью  с  мужчиной
уже в конце е„ лагерного срока. "Как же это, тетя Поля? -- ахали врачи. -- А
мы-то на тебя надеялись! А  теперь  тебя  на  [общие]  пошлют."  --  "Да  уж
виновата, -- сокрушенно кивала старушка. -- По-евангельски  блудница,  а  по
лагерному ....."
   Но и в наказании уличенных любовников, как и во  всем  строе  ГУЛага,  не
было  беспристрастия.  Если  один  из  любовников  был   придурок,   близкий
начальству или очень нужный по работе,  то  на  связь  его  могли  и  годами
смотреть сквозь пальцы. (Когда на  ОЛП  женской  больницы  Унжлага  приезжал
бесконвойный электромонтер,  в  услугах  которого  были  заинтересованы  все
вольняшки,   главврач,   вольная,   вызывала   сестру-хозяйку,   зэчку,    и
распоряжалась: "Создайте условия Мусе Бутенко" -- медсестре,  из-за  которой
монтер и приезжал.) Если же это были зэки незначительные или  опальные,  они
наказывались быстро и жестоко.
   В Монголии, в Гулжедээсовском лагере (наши  зэки  строили  там  дорогу  в
1947-50 годах), двух расконвоированных девушек, пойманных на том, что бегали
к дружкам на мужскую колонну, охранник привязал к  лошади  и,  сидя  верхом,
ПРОГНАЛ ИХ ПО СТЕПИ. *(4) Такого и Салтычихи не делали. Но делали Соловки.
   Всегда преследуемые, уличаемые и рассылаемые, туземные пары как будто  не
могли быть прочны. А между  тем  известны  случаи,  что  и  разлученные  они
поддерживали переписку, а после  освобождения  соединялись.  Известен  такой
случай: один врач, Б. Я. Ш., доцент провинциального мединститута,  в  лагере
потерял счет своим связям -- не пропущена была ни  одна  медсестра  и  сверх
того. Но вот в этом ряду попалась З*, и  ряд  остановился.  З*  не  прервала
беременности, родила. Б. Ш. вскоре освободился и, не имея  ограничений,  мог
ехать в свой город. Но он  остался  вольнонаемным  при  лагере,  чтобы  быть
близко к З* и к ребенку. Потерявшая терпение его жена приехала за  ним  сама
сюда. Тогда он спрятался от нее в [зону] (! где жена не могла его  достичь),
жил там с З*, а жене всячески передавал, что он развелся  с  ней,  чтоб  она
уезжала.

   Но не только надзор  и  начальство  могут  разлучить  лагерных  супругов.
Архипелаг настолько  вывороченная  земля,  что  на  ней  мужчину  и  женщину
разъединяет то, что должно крепче всего их соединить: рождение  ребенка.  За
месяц до родов беременную этапируют на другой лагпункт,  где  есть  лагерная
больница с родильным отделением и где резвые голосенки кричат, что не  хотят
быть зэками за грехи  родителей.  После  родов  мать  отправляют  на  особый
ближний лагпункт [мамок].
   Тут надо прерваться! Тут нельзя не  прерваться!  Сколько  самонасмешки  в
этом слове! "Мы -- не настоящие!.." Язык зэков очень любит и упорно проводит
эти вставки уничижительных суффиксов: не мать, а  [мамка];  не  больница,  а
[больничка]; не свидание,  а  свиданКа;  не  помилование,  а  помиловКа;  не
вольный, а [вольняшка]; не жениться, а [поджениться] -- та же насмешка, хоть
и не в суффиксе. И даже [четвертная] (двадцатипятилетний срок) снижается  до
[четвертака], то есть от двадцати пяти рублей до двадцати пяти копеек!
   Этим настойчивым уклоном языка зэки показывают и что на Архипелаге вс„ не
настоящее, вс„ поддельное, вс„ последнего сорта. И что сами они  не  дорожат
тем, чем дорожат обычные люди,  они  отдают  себе  отчет  и  в  поддельности
лечения, которое им дают, и в поддельности просьб о помиловании, которые они
вынуждено и без веры пишут. И снижением до двадцати пяти  копеек  зэк  хочет
показать свое превосходство даже над почти пожизненным сроком!
   Так вот на своем лагпункте мамки живут и работают,  пока  оттуда  их  под
конвоем водят кормить грудью новорожденных туземцев.  Ребенок  в  это  время
находится уже не в больнице, а в "детгородке" или "доме малютки", как это  в
разных местах называется. После  конца  кормления  матерям  больше  не  дают
свиданий  с  ними  --  или  в  виде  исключения  "при  образцовой  работе  и
дисциплине" (ну, да смысл в том, что не держать же их из-за этого под боком,
матерей надо отправлять работать туда, куда требует производство). Но  и  на
старый лагпункт к своему лагерному "мужу" женщина тоже уже не вернется  чаще
всего. И отец вообще не увидит своего ребенка, пока он в лагере. Дети  же  в
детгородке после отъема от груди еще содержатся с год (их питают  по  нормам
вольных детей и поэтому лагерный медперсонал и  хозобслуга  кормится  вокруг
них). Некоторые не могут приспособиться без матери к искусственному питанию,
умирают. Детей выживших отправляют через год в общий детдом. Так сын туземки
и  туземца  пока  уходит  с  Архипелага,  не  без  надежды  вернуться   сюда
[малолеткой].
   Кто следил за этим, говорят, что нечасто мать  после  освобождения  берет
своего ребенка из детдома (блатнячки -- никогда) -- так прокляты  многие  из
этих детей, захватившие первым вздохом маленьких  легких  заразного  воздуха
Архипелага. Другие -- берут или даже еще раньше присылают  за  ним  каких-то
темных (может быть религиозных) бабушек.  В  ущерб  казенному  воспитанию  и
невозвратно потеряв деньги на родильный дом,  на  отпуск  матери  и  на  дом
малютки, ГУЛаг отпускает этих детей.
   Все те годы, предвоенные и военные, когда беременность разлучала лагерных
супругов, нарушала  этот  трудно  найденный,  усильно  скрываемый,  отовсюду
угрожаемый и без того неустойчивый  союз,  --  женщины  старались  не  иметь
детей. И опять-таки Архипелаг не был похож, на волю: в годы, когда  на  воле
аборты  были  запрещены,  преследовались  судом,  очень  не  легко  давались
женщинам, -- здесь лагерное начальство снисходительно смотрело на аборты, то
и дело совершаемые в больнице: ведь так было лучше для лагеря.
   И без того всякой женщине  трудные,  еще  запутаннее  для  лагерницы  эти
исходы: рожать или не рожать?  и  что'  потом  с  ребенком?  Если  допустила
изменчивая лагерная  судьба  забеременеть  от  любимого,  то  как  же  можно
решиться на аборт? А родить? -- это верная разлука сейчас, а  он  по  твоему
отъезду не сойдется ли в том же  лагпункте  с  другой?  И  какой  еще  будет
ребенок? (Из-за дистрофии родителей  он  часто  неполноценен).  И  когда  ты
перестанешь кормить, и тебя отошлют, а (еще много лет сидеть) -- то доглядят
ли его, не погубят? И можно ли взять ребенка в  свою  семью  (для  некоторых
исключено)? А если не брать -- то всю жизнь потом мучиться (для некоторых --
нисколько).
   Шли уверенно на  материнство  те,  кто  рассчитывали  после  освобождения
соединиться с отцом своего ребенка. (И расчеты эти иногда оправдывались. Вот
А. Глебов со  своей  лагерной  женой  спустя  двадцать  лет:  с  ними  дочь,
рожденная еще в УнжЛаге, теперь ей 19 лет, какая славная девочка, и  другая,
рожденная уже на воле десятью годами позже, когда родители  [отбухали]  свои
сроки.) Шли и те, кто само это материнство рвались испытать -- в лагере, раз
нет другой жизни. Ведь это живое существо, сосущее  твою  грудь  --  оно  не
поддельно и не второстепенно. (Харбинка Ляля рожала второго  ребенка  только
для того, чтобы вернуться в детгородок и посмотреть на своего первого! И еще
потом третьего рожала, чтобы вернуться  посмотреть  на  первых  двух.  Отбыв
пятерку, она сумела  всех  трех  сохранить  и  с  ними  освободилась.)  Сами
безвозвратно униженные, лагерные женщины через  материнство  утверждались  в
своем достоинстве, они на короткое время как бы равнялись вольным  женщинам.
Или: "Пусть я заключенная, но ребенок мой вольный!" -- и  ревниво  требовали
для ребенка содержания и ухода как для подлинновольного. Третьи,  обычно  из
прожженных лагерниц и из приблатненных, смотрели на материнство как  на  год
[кантовки], иногда -- как путь к [досрочке]. Своего ребенка они и  своим  не
считали, не хотели его и видеть, не узнавали даже -- жив ли он.
   Матери  из  [захи'днии]  (западных  украинок)  да  иногда  и  из  русских
происхождением попроще норовили непременно "крестить" своих детей  (это  уже
послевоенные годы). Крестик либо присылался искусно  запрятанным  в  посылке
(надзор бы не пропустил такой  контрреволюции),  либо  заказывался  за  хлеб
лагерному  умельцу.  Доставали  и  ленточку  для  креста,  шили  и  парадную
распашонку, чепчик. Экономился сахар из пайки, пекся  из  чего-то  крохотный
пирог -- и  приглашались  ближайшие  подружки.  Всегда  находилась  женщина,
которая прочитывала молитву (уж там какую-нибудь), ребенка окунали в  теплую
воду, крестили и сияющая мать приглашала к столу.
   Иногда для мамок с грудными  детьми  (только  конечно  не  для  Пятьдесят
Восьмой) выходили частные  амнистии  или  просто  распоряжения  о  досрочном
освобождении. Чаще всего под эти распоряжения попадали мелкие  уголовницы  и
приблатн„нные, которые на эти-то льготы отчасти и рассчитывали. И как только
такие мамки получали в ближайшем райцентре паспорт и железнодорожный  билет,
-- своего ребенка, уже  не  ставшего  нужным,  они  частенько  оставляли  на
вокзальной скамье, на первом крыльце. (Да надо и представить,  что  не  всех
ждало жиль„,  сочувственная  встреча  в  милиции,  прописка,  работа,  а  на
следующее утро уже ведь не ожидалось готовой  лагерной  пайки.  Без  ребенка
было легче начинать жить.)
   В 1954 году на ташкентском вокзале мне пришлось провести ночь недалеко от
группы  зэков,  ехавших  из  лагеря  и  освобожденных  по  каким-то  частным
распоряжениям. Их было десятка три, они занимали целый угол зала, вели  себя
шумно, с полублатной развязностью, как истые  дети  ГУЛага,  знающие,  почем
жизнь, и презирающие здесь всех вольных. Мужчины играли в карты, а  мамки  о
чем-то голосисто спорили, -- и вдруг одна  мамка  что-то  крикнула  истошней
других, вскочила, размахнула своего ребенка за ноги и  слышно  стукнула  его
головой о каменный пол. Весь [вольный] зал ахнул, застонал: мать! как  может
[мать?]
   ... Они не понимали же, что была то не мать, а [мамка].



   Вс„ сказанное до сих пор относится к [совместным]  лагерям  --  к  таким,
какими они были от первых лет революции и до конца второй мировой  войны.  В
те годы был в РСФСР только один, кажется, Новинский домзак (переделанный  из
бывшей московской женской тюрьмы), где содержались женщины без мужчин.  Опыт
этот не получил распространения и сам не длился слишком долго.
   Но благополучно  восстав  из-под  развалин  войны,  которую  он  едва  не
загубил. Учитель и Зиждитель задумался о благе  своих  поданных.  Его  мысли
освободились для упорядочения их жизни, и много он изобрел тогда  полезного,
много нравственного, а среди этого  --  разделение  пола  мужеского  и  пола
женского -- сперва в школах и лагерях (а там дальше, может, хотел  добраться
и до всей воли, в Китае был опыт и шире).
   И в 1946 году на Архипелаге началось, а в 1948 закончилось великое полное
отделение женщин от мужчин. Рассылали их по разным  островам,  а  на  едином
острове тянули между мужской и женской зонами испытанного дружка --  колючую
проволочку. *(5)
   Но  как  и  другие  многие  научно-предсказанные   и   научно-продуманные
действия, эта мера имела последствия неожиданные и даже противоположные.
   С отделением женщин резко ухудшилось их общее положение  в  производстве.
Раньше  многие   женщины   работали   прачками,   санитарками,   поварихами,
кубовщицами, каптерщицами, счетоводами на смешанных лагпунктах,  теперь  все
эти места они должны были освободить, в женских  же  лагпунктах  таких  мест
было гораздо меньше. И женщин погнали на "общие", погнали  в  цельно-женских
бригадах, где им особенно тяжело. Вырваться с "общих" хотя бы на время стало
спасением жизни. И женщины стали гоняться за беременностью, стали ловить  е„
от любой мимолетной встречи, любого касания. Беременность не грозила  теперь
разлукой с супругом, как раньше -- все разлуки  уже  были  ниспосланы  одним
Мудрым Указом.
   И вот число детей, поступающих в дом малютки, за  год  возросло  [вдвое!]
(УнжЛаг, 1948: 300 вместо 150), хотя заключ„нных  женщин  за  это  время  не
прибавилось.
   "Как   же   девочку   назовешь?"   --   "Олимпиадой.   Я   на   олимпиаде
самодеятельности  забеременела".  Еще  по  инерции  оставались   эти   формы
культработы -- олимпиады, приезды мужской культбригады на женский  лагпункт,
совместные слеты ударников. Еще сохранились и общие  больницы  --  тоже  дом
свиданий теперь. Говорят, в Соликамском лагере в  1946  году  разделительная
проволока была на однорядных столбах, редкими нитями (и, конечно,  не  имела
огневого охранения). Так ненасытные туземцы сбивались  к  этой  проволоке  с
двух сторон, женщины становились так, как моют полы,  и  мужчины  овладевали
ими, не переступая запретной черты.
   Ведь чего-то же стоит и бессмертный Эрос!  Не  один  же  разумный  расчет
избавиться от общих. Чувствовали зэки, что кладется черта надолго,  и  будет
она каменеть, как все в ГУЛаге.
   Если до разделения  было  дружное  сожительство,  лагерный  брак  и  даже
любовь, -- то теперь стал откровенный блуд.
   Разумеется, не дремало и начальство, и на ходу  исправляло  свое  научное
предвидение. К однорядной колючей проволоке пристраивали предзонники с  двух
сторон.  Затем,  признав  преграды  недостаточными,  заменяли   их   забором
двухметровой высоты -- и тоже с предзонниками.
   В Кенгире не помогла  и  такая  стена:  женихи  перепрыгивали.  Тогда  по
воскресеньям  (нельзя  же  на  это  тратить  производственное  время!  да  и
естественно, что устройством своего быта люди  занимаются  в  выходные  дни)
стали назначать с обеих сторон стены воскресники -- и заставили  докладывать
стену  до  четырехметровой  высоты.  И  вот  усмешка:  на  эти   воскресники
действительно шли с радостью! -- перед прощанием хоть познакомиться с кем-то
по ту сторону стены, поговорить, условиться о переписке!
   Потом в Кенгире достроили разделительную стену  до  пяти  метров,  и  уже
сверх пяти метров потянули  колючую  проволоку.  Потом  еще  пустили  провод
высокого напряжения (до чего же силен амур проклятый!). Наконец, поставили и
охранные вышки по краям. У  этой  кенгирской  стены  была  особая  судьба  в
истории всего Архипелага (см. Часть V, г